«Когда хочешь подумать, — любил повторять папа, — займись какой-нибудь физической работой. Когда сознательная часть твоего мозга занята решением конкретной задачи, подсознательная получает немного больше свободы. Я всегда так поступаю, когда не могу найти решение какой-нибудь проблемы».
Выкатываю из-под навеса колоду и устанавливаю на ровный участок, туда, куда ее обычно ставит бабушка. Определить, где этот участок, просто: он притоптан и вокруг рассыпаны щепки. Приподнимаю брезент, которым бабушка укрывает поленья, чтобы они не отсырели из-за дождей, и беру первое. Колка дров — одна из многочисленных работ по дому, которыми бабушка не предлагала мне заняться. Возможно, она считала, что я с топором могу представлять опасность. Устанавливаю полено в центр колоды и поднимаю топор.
Он такой тяжелый, что у меня, когда я приготавливаюсь к удару, напрягаются мышцы правой руки (которую я держу ближе к обуху). Надо хорошо замахнуться и по широкой дуге опустить топор на полено. Как только топор проходит у меня над головой, я чувствую, что инициатива перешла к силе тяжести. Топор летит вниз, как камень, и глухо ударяет по дереву. Но я не совсем верно нанесла удар, и лезвие топора застревает в полене. Теперь надо его высвободить и начинать все заново.
Я так и делаю.
Раз за разом я поднимаю топор и даю ему упасть вниз. Улучшаю технику удара. Топор подходит к краю полена. Слежу за каждой появившейся трещиной. Топор поднимаю все выше. Увереннее берусь обеими руками за топорище. Смещаю их вниз вместе с силой тяжести, и, когда я наконец наношу удар, получается что надо.
И полено раскалывается.
«Мы не слабаки, Мари».
Раскалывается на две части.
Думай!
Я беру эти две половинки и снова бью топором.
«Никогда не давай обещание, которое не сможешь выполнить, Мари».
Бью снова.
Думай!
Еще раз.
Я превращаюсь в ритм, я — конвейер, я — станок.
Думай. Думай. Думай!
Пот струится по лицу, но я не останавливаюсь.
Думай лучше! Лучше думай!
Я колю, раскалываю, изничтожаю поленья одно за другим. Работаю с такой отдачей, что не слышу, как бабушка выходит из дома, и не замечаю ее, пока она не становится прямо напротив меня. Моя бабушка не из тех, кому помешает какая-то колка дров. Если она хочет что-то сказать, она это скажет.
— Назначили дату суда, — говорит она. — Через три недели. В четверг.
Топор поднят. Ничто не помешает ему упасть.
И он падает.
Трах!
— Через два дня после твоего дня рождения, — добавляет бабушка, наблюдая за тем, как полено раскалывается на две половины. — Но ты не волнуйся. Как я уже говорила, закон не имеет обратной силы, все останется без изменений.
Тут она ошибается. Как ошибается во многом другом.
Пятнадцать.
Этот пятнадцатый день рождения изменит все.
Я кладу оружие на землю. Вытираю пот со лба. Я нашла ответ.
Теперь я знаю, что мне надо сделать.
Глава 97
На этот пятнадцатый день рождения, который изменит все, бабушка печет торт. Вообще-то, бабушка не большая любительница печь торты, так что я воспринимаю это как попытку примирения. Последние несколько недель я раз за разом отказывалась заполнять пустые страницы в моем глобальном паспорте, и это не делало бабушку счастливее.
— Если ты ничего не напишешь, это тебе повредит, — говорит она.
Но принятое мной решение подразумевает отсутствие нужды в заполнении этих страниц. К тому же, когда я на них смотрю, они совсем не кажутся мне пустыми. Наконец-то я призналась себе в том, о чем всегда знала. Я никогда и ничего не смогу написать на этих страницах, потому что там не осталось места. Они уже заполнены под завязку. Они промокли насквозь от мочи, по ним ползают тучи чиггеров.
— Как можно рассчитывать на чью-то помощь, если ты сама себе не помогаешь? — говорит бабушка.
И все же она пытается мне помочь. Она пишет и без конца редактирует в своем ноутбуке прошения от моего имени. Пишет о моей жизни после того, как я покинула Судан. Пишет то, что она может об этом знать. О том, сколько мне лет, о том, как я потеряла родителей, сколько миль прошла после этого. То есть то, что может послужить объяснением столь несвойственного мне поступка, а именно того, что я связалась с нелегалом. Бабушка пишет прошение и для Питера. За это я должна быть ей благодарна. Так же как за торт.
Торт ванильный с прослойками из крема и земляничного джема собственного приготовления. Бабушка устанавливает торт на деревянную доску и принимается искать в буфете свечки.
— Так я и думала, — говорит она и показывает небольшой пластиковый контейнер.
Свечки синие, вернее, разных оттенков синего, и почти все хоть раз да зажигались. Наверное, еще в Прошлом. Когда папа был молодым. Бабушка умеет сохранять вещи.
— Мохаммед, ты можешь помочь Мари задуть свечи, — говорит бабушка, втыкая свечи по кругу в торт. — Но сначала мы споем «С днем рождения». — Она зажигает огарки разной длины. — Ты знаешь «С днем рождения», Мохаммед?
Мальчик ее не слушает, он как завороженный смотрит на пламя маленьких свечей, словно никогда в жизни не видел ничего более захватывающего.
Бабушка прочищает горло и начинает:
— «С днем рождения…»
— Стой, — перебиваю я. — Подожди. — Я опускаюсь на колени, мои глаза оказываются на одном уровне с глазами мальчика и пламенем свечей. — А ты? У тебя когда день рождения?
Он, естественно, не отвечает, но хотя бы отвлекается от горящих свечей. Интересно, там, откуда он родом, тоже на день рождения пекут торт и зажигают свечи? Если да, то, может, сейчас он представляет женщину в оранжевом платке — как она держит в руке горящую спичку и улыбается?
— Пока ты шел, у тебя наверняка был день рождения, — говорю я. — Так ведь? День рождения был, просто не было возможности его отпраздновать.
Никакой реакции. Тогда я, чтобы привлечь его внимание, разом задуваю все свечи.
— Эй! — возмущенно вскрикивает бабушка.
Но это срабатывает. Мальчик смотрит на меня.
— Сколько тебе лет? Пять? Шесть? Семь?
Мальчик очень медленно поднимает руку и растопыривает все пять пальцев.
— Значит, пять, — говорит бабушка.
Но мальчик еще не закончил. Он немного неуверенно показывает большой палец на другой руке.
— Шесть, — говорю я. — Тебе шесть лет?
Он кивает и вроде немного пожимает плечами.
Я вытаскиваю из торта все свечи и выстраиваю из шести свечей новый круг:
— Вот так. Теперь это наш торт. Твой и мой. Хочешь сам зажечь свечи? Теперь, когда ты стал такой взрослый?
И мальчик зажигает. Бабушка не вмешивается, она не помогает ему и не подсказывает. Просто позволяет все сделать самому.
А потом сильным мелодичным голосом бабушка начинает петь, а мы с мальчиком одновременно задуваем свечи. Если бы нас в этот момент кто-то сфотографировал, то, глядя на фотографию, можно было бы подумать, что мы — одна дружная семья.
Глава 98
Утро в день суда очень синее. Я думала, что мне будет страшно, но ничего похожего на страх не чувствую. Я выбираю заднее сиденье, и мальчик залезает следом за мной, в результате бабушке за рулем составляет компанию только его чемоданчик, который лежит на пассажирском сиденье.
Дорога до Ламлаша занимает девятнадцать минут, и почти все это время мы едем вдоль побережья. Я смотрю в окно на сверкающую гладь моря. Легкий бриз поднял на поверхность воды миллионы золотых гребешков. Я думаю о море, о том, как оно окутывает остров, окутывает всю землю и плещется в берега земель, которые без него были бы разделены. Огромное, раскинувшееся во все стороны, залитое солнечным светом синее море. О папа, как же прекрасен мир сегодня утром!
Мальчик в окно не смотрит. Он смотрит на руки, которые положил на колени. Я, естественно, не рассказала ему о том, что собираюсь сделать. Поэтому он, наверное, сейчас переживает. На самом деле я знаю, что он переживает. Знаю, потому что бабушка собрала для него этот маленький чемоданчик. Вчера вечером она сложила туда его одежду и туалетные принадлежности, а он добавил несколько морских камешков. Я сейчас не про его голыш-соску (этот камешек он всегда носит в кармане), нет, он положил в чемодан небольшой набор из серых сланцев и красно-коричневого песчаника. Как будто он уже смирился с тем, что не вернется домой сегодня вечером. Как будто поверил в то, что прямо из здания суда его повезут в распределительный центр «Школа Скитби».
После Бродика дорога на несколько километров уходит вглубь острова, и поэтому, когда за последним поворотом снова видишь море, открывшаяся глазам картина ошеломляет. Перед тобой лежит голубая лагуна Ламлаш-Бэй, а дальше переливается в лучах солнца Холи-Айленд. Глядя на Холи-Айленд, я, конечно, вспоминаю Питера, о том, как мы тогда чуть не поцеловались. И как в результате этой попытки я оказалась под куском брезента.
В северном конце бухты бабушка резко сворачивает налево и две минуты едет вдоль берега, пока мы не оказываемся у здания суда. На нем нет никаких табличек, указывающих на то, что это за строение. Если не знать о его предназначении, его вполне можно принять за бунгало, низкое, серое и ничем не примечательное, разве что чуть крупнее обычного. Совсем не похоже на место, где вершат расправу. Бабушка припарковывает машину.
Мы выходим из машины и идем к входу в суд. У меня вдруг возникает желание взять мальчика за руку, но я себя сдерживаю. У входа нас встречает представитель суда Эстер. Питер наверняка уже приехал.
— Хочу кое-что прояснить, — говорит Эстер. — Чипы сейчас в спящем режиме. Но естественно, если будет предпринята попытка побега…
— Не волнуйтесь, — перебивает ее бабушка, — никаких попыток не будет.
И на этот раз она права. Побега не будет. Не из этого здания и не из Прошлого. Так я решила.
Вот почему сегодня я иду в суд, вооруженная только одним, последним ключом.