Многие считают, что буддисты такими вещами не интересуются. Неправда. Да, Будда не особенно задумывался о жизни после смерти. Умерев, он достиг нирваны; это не рай, а состояние небытия. К тому времени Будда уже не имел никаких привязанностей: ни к имуществу, ни к друзьям, ни к семье, ни к самой жизни. Передав свое учение последователям и тем самым одарив их свободой от страданий, он выполнил свою задачу и покончил с тяжким трудом бытия.
Его ученики, естественно, сильно огорчились. Их отчаяние нашло выход в описании смерти Будды: якобы в тот миг сотряслась земля и дрогнули небеса. То же самое, если верить Библии, произошло, когда распяли Христа.
Так философия превратилась в религию. Не устояла перед искусительной силой мифа. Отныне душевные муки стали называть адом; причем «адов» этих оказалось великое множество. Преисподняя, поджидающая человека, зависит от его желаний и привязанностей. Жадные люди попадают в страшное царство вечно голодных призраков. Всего лишь удобная метафора — жадины ведь всегда голодны в каком-то смысле. Но народ склонен воспринимать такое буквально, и по всему миру выросли школы буддизма, которые стали культивировать эти догмы, эту космологию. А она не слишком отличается от католицизма, или ислама, или любой другой религии. Главная идея — наказание плохого и вознаграждение хорошего.
Школа дзен-буддизма, к которой принадлежал мой отец, такие догмы отвергала. Считала их психологической мишурой, дешевыми побрякушками, загромождающими прекрасное свободное пространство.
Однако есть в тибетском буддизме одна идея, которую я считаю интересной. Называется она бардо и означает промежуточное состояние между жизнью и смертью. Когда тело умирает, душа кружит поблизости, пока не переродится. Она проходит через адовы муки, страшные галлюцинации — и то, как ты их выдержишь, определяет, в кого перевоплотишься, да и перевоплотишься ли вообще. Так что, если не хочешь вылететь в какую-нибудь поганую инкарнацию, нужно держать себя в руках. А значит, овладеть искусством медитации во время бардо. Это очень непросто, учитывая, что тело только-только умерло, а сам ты летаешь вокруг, будто призрак.
Может, в идее бардо меня привлекает ее схожесть с боевыми искусствами: чтобы не получить пинка под зад, нужно много тренироваться? Не знаю. Но пока Хворь просачивается в мое тело и меня бьет озноб на бетонном полу, я готовлюсь к духовному поединку.
Первое, что нужно сделать — это смириться. По сути, сдаться.
Да, обычно так поступают слабаки. Будь я героем фильма, вы бы решили, что перед вами ничтожество. Киногерои ведь не сдаются. И все же в моем положении это кажется разумным. Аргумент номер один: Хворь никто не пережил. Ах да, Старик. Но он один из — скольких? — семи миллиардов? Да и вообще, не знаю, как ему это удалось, и главное, кем он стал, — Старик, по-моему, окончательно спятил. И лекарство не изобрел. Поэтому маловероятно, что он меня вылечит. Значит, я умру.
Звучит ужасно, однако лишь до тех пор, пока не осознаешь: мы все умрем в любом случае. Пусть не сейчас, но однажды я пойму — сегодня. Или вот-вот. Конечно, сложись все по-другому, у меня было бы еще время пожить. С другой стороны, неужели найдется хоть один человек, который, умирая, решит, что пожил достаточно?
Зачем я тогда мечтал излечить Хворь?
Наверное, скромничать перед смертью не стоит. Я стремился к этому не только для себя. Хотел, чтобы жили все. Чтобы люди больше не страдали. Надеялся, мы сможем начать сначала.
И создадим мир лучше, чем прежний.
А я сам? Разве не хотел жить? Хотел, конечно. Такова человеческая природа.
Нужно смириться. Принять, что я умру. Не увижу солнца, не почувствую вкуса еды, не буду ощущать, слышать, даже думать — ничего.
Когда умирал отец — еще до Хвори, и хорошо, что не от нее, — он боролся. Отец всегда был бойцом. Война для него так и не закончилась. Он бросил вызов немцам, а теперь бросал вызов смерти и капитулировать не собирался. В те последние дни весь его дзен улетучился. Причина не в папиной слабости — в его силе. Он любил жизнь, любил нас, а потому отказывался смириться.
Отец сопротивлялся и отражал нападки, как на ринге. Но в конце концов потерпел поражение. Я поцеловал папин холодный лоб и прошептал: «Тебе не нужно больше бороться». А себе пообещал: когда придет мое время, я уступлю. Меня не придется отдирать от жизни силой. И в бардо я шагну с ясным разумом.
Однако сейчас, когда проклятая болезнь проникает во все закоулочки моего тела, когда температура растет, я вдруг понимаю, что смириться не могу. И дело не в теплом прикосновении солнца, не во вкусе воздуха или волшебстве музыки.
Дело в тебе, Донна. Это из-за тебя я не хочу в переходное царство, воплю и сопротивляюсь.
Пространство между жизнью и смертью наполнено голосами и белым шумом, гудками и пиканьем, которые сменяют друг друга, точно радиостанции в приемнике.
Отплевываясь, я всплываю на поверхность, будто из-под воды, — назад к жизни. На меня с любопытством смотрит Умник.
Я вишу на кончике шприца, и Ум его из меня вытягивает. Я вернулся из бардо. Какое-то время перевариваю эту мысль и только потом спрашиваю:
— Что ты делаешь?
— Вколол тебе адреналин, — отвечает Умник.
Тогда понятно, почему по венам течет жидкий металл.
— Но как?..
— А, как я здесь оказался? — угадывает он. — Заключил договор.
Я сажусь — возбужденный, злой. Частично из-за лекарства, но не только.
— Что?!
— Я заключил договор со Стариком.
— Договор? Договор с этим… чудовищем?
— Да. Моя жизнь в обмен на мою помощь.
— Твоя жизнь? А наши?
— Этого я не смог, — отводит глаза Умник. — Если бы не ты, эксперименты ставить было бы не на ком. Нужны подопытные определенного возраста, у которых уровень стероид-связывающего белка уже начал падать. Так что… сам понимаешь.
— Нет, не понимаю! Ты вдруг решил работать на него?
— Не на него, — пожимает плечами Умник. — На нас. На нашу идею. Она больше, чем ты или я, разве нет? Неужели ты не согласился бы умереть ради спасения человечества?
— Не знаю, Ум. Если бы мне дали выбор, я бы лучше спас человечество, не умирая.
— Ну а мной вообще жертвовать нельзя, — заявляет он. — Видишь ли, я, похоже, решил проблему.
— Отлично. Давай тогда отсюда сматываться.
— Нет, Джефферсон. Нужны еще испытания. — Умник сурово смотрит на меня.
— Ты проводишь испытания на друзьях!
Я дергаюсь, пытаясь встать, — не выходит. Оказывается, меня приковали к стене.
— Все будет хорошо. Вот увидишь, — успокаивает он. — У меня получится.
Кого он убеждает? Похоже, себя.
— Не надо, пожалуйста. Помоги нам.
— Так я же помогаю. Всем нам помогаю.
— Ты такой из-за Пифии? — В отчаянии я бью в болевую точку.
Умник на секунду перестает возиться с оборудованием и замирает.
— Ее звали Чу Хуа, — тихо говорит он. — «Хризантема». Когда они переехали сюда, она стала представляться Дженни, потому что люди не утруждались запомнить ее настоящее имя. Но даже и так ее никто не звал.
Умник смотрит в никуда. Он сломлен, теперь это заметно.
— Умник… Эндрю, — обращаюсь я к нему по имени. — Не делай этого. Помоги нам. Помоги сбежать. Мы что-нибудь придумаем. Вместе. Не надо никому умирать.
Я-то уж точно больше не хочу в бардо. Несколько глотков воздуха, немного надежды — и мою решимость как ветром сдуло. К черту небытие.
— Ты не прав, — не соглашается Ум. — Люди должны умирать. Одни должны умереть, чтобы другие могли жить.
Он достает из пластикового мешочка очередной шприц. В том же мешке вместе с россыпью каких-то пузырьков лежит бесполезный радиоприемник Умника. Я вспоминаю услышанные в бардо голоса и звуки, но тут Ум склоняется надо мной со шприцем.
— Что это? — тяну я время.
— То, над чем я работаю. То есть мы работаем. Он был близок к успеху. Нужно только подобрать правильное соотношение гормонов. Они кое-что изменят в твоем организме. Ты станешь похож на Старика.
— На Старика?!
Я резко хватаю Умника за рубашку, отпрянуть он не успевает. Ум бьет меня ногой в живот и зовет подмогу.
Врываются островитяне.
Время течет мимо, качает меня на волнах то вверх, то вниз. Из коридора доносятся звуки: разговоры, тягучие хриплые голоса взрослых — наверное, из видеоигр, в которые круглосуточно режутся наши тюремщики. Иногда слышны кашель, удары, вскрики.
Я то проваливаюсь в темноту, то выныриваю из нее. Наконец ко мне постепенно возвращается ощущение собственного тела. Сначала начинают слушаться пальцы, затем руки. Еще через время я встаю. Жар прошел.
В окошко на двери заглядывает Умник; увидев, что я уже на ногах, он щурится. Моя адреналиновая злость вся перегорела, осталась лишь печаль.
Через пять минут Ум возвращается, с ним несколько островитян.
— Пойдешь спокойно? — спрашивает он.
— Куда?
— Тебя хочет видеть Старик.
Иду за Умником. Вокруг полумрак. В глазах туман и жжение. Уже знакомая невысокая блондинка открывает двери в лабораторию Старика. Он за столом, делает себе укол. Шлем от резинового костюма висит за спиной, напоминая полуотсеченную звериную голову. При виде меня Старик откладывает шприц, улыбается.
— Глазам не верю! — Он смотрит на Умника. — Эндрю, ты молодец. А мой окочурился. Как обычно.
— Вы двигались в правильном направлении, — отвечает Ум. — Просто нужен был свежий взгляд.
Старик вскакивает и обнимает Умника. Лицо у того делается счастливым. Никогда его таким не видел.
Умник поворачивает голову ко мне. Меня тут же, как по команде, хватает десяток островитянских рук, и Старик всаживает в мое тело очередную иглу.
— Не сопротивляйся, Джефферсон, — уговаривает Умник.
— Тебя не убивают, тебе дарят жизнь, — добавляет Старик.
На этот раз он не впрыскивает лекарство, а одну за другой наполняет пластиковые пробирки моей кровью. Силы постепенно покида