Джефф. У меня нет готовой сказки.
Вашинг. А у меня нет времени ждать, пока ты ее сочинишь.
На Джеффа будто ведро горя вылили.
Он рассказывает брату историю про парня по имени Сид Артур, который рос в очень богатой семье. Его родители решили организовать сыну идеальное детство, поэтому, ну там, не выпускали его на улицу, не показывали телика. Короче, он понятия не имел про весь тот отстой, что творится в мире.
И вот однажды Сид попадает в комнату служанки и впервые видит телевизор. Там идет детективное шоу, в котором расследуют убийство какого-то чувака. Сид раньше о смерти даже не слышал, не то что не видел, и у него сносит крышу.
Он решает отправиться в мир и узнать все, что от него скрывали. Идея хуже не придумаешь, и уже совсем скоро Сид мечтает отмотать пленку назад — никогда не видеть кучу бездомных и обездоленных, несчастных стариков в домах престарелых и всякое такое. Но уже поздно. В жизни нет команды «отменить действие». И Сид дни напролет сидит в парке под деревом и размышляет, почему вокруг такая тоска зеленая. Постепенно он находит ответ: люди зациклились на том, что имеют — на крутых примочках и удовольствиях, на молодости и даже на самой жизни. Сид понимает: все это — редкостная фигня, и дальше почему-то приходит в состояние полного экстаза.
Я не въезжаю, в чем тут суть, но Вашинг кивает и смеется. У меня есть подозрение, что Джефферсон оживил какую-то историю, которую оба они знали. Может, дело в их загадочной восточной душе — братья типа наполовину японцы. Потому-то, кстати, Вашинг и выглядит так мегасексапильно. Взял, понимаешь ли, от обеих рас самое лучшее.
Джефферсон совсем не такой красавчик. Ну, то есть он, конечно, симпатичный. В общем, я о его внешности никогда особо не задумывалась.
Начинаются первые судороги. Не за горами бред, потом — кома. Вашинг знает, что его ждет, и говорит Джеффу: мол, пора прощаться. Однако тот не уходит до самого конца.
Я иду вздремнуть. Оставляю Джеффа наедине с братом. Закрываю за собой дверь и наконец-то слышу рыдания Джефферсона — мучительные, захлебывающиеся всхлипы, отчаянное горе маленького ребенка.
Похорон Вашинг не хотел, но, как и следовало ожидать, вечером народ все равно потянулся к фонтану. Со свечами, фонариками и светящимися неоновыми браслетами. Так мило, люди не жалели этих драгоценных одноразовых трубочек — надламывали их и цепляли на руку, а те мерцали, пока могли. Все принарядились. Платья «Диор» с армейскими ботинками, строгие костюмы с нашитыми изображениями музыкальных групп, баскетбольные майки с бисерными индейскими украшениями, сабли, самодельные копья, однозарядные винтовки на вязаных ремнях. Ребята нарисовали на лицах слезы. Нацепили на пиджаки и куртки траурные повязки с надписью «Вашинг». Кто-то даже откопал клубный пиджак с большой фиолетовой буквой «В» на нем.
Должна признаться, я типа люблю нас — в смысле, наш клан. Особенно если сравнивать его со стадом баранов вроде северных конфедератов. Мы определенно лучшие. Круто, конечно, было бы, если б все чувствовали себя такими свободными и беззаботными еще ДО конца света, но лучше поздно, чем никогда.
Естественно, нам приходилось хоронить и раньше. Раз в две-три недели кого-нибудь обязательно зачисляют в большой университет на небесах. Обычно мы стараемся поскорей об этом забыть. У нас тут не принято думать о будущем. Зато принято стирать из памяти прошлое.
Но Вашинг был не таким, как другие. Без него мы превратимся просто в шайку жалких неудачников. Погибнем. И потому все сидят у фонтана, травят друг другу байки о Вашингтоне, причитают: «Просто не верится». В воздухе вроде как повисает отчаяние. Кое-кто даже начинает поговаривать об уходе в одиночку на вольные хлеба. Вашингу такое не понравилось бы. Вашинг это пресек бы.
Джефферсон улавливает общее настроение. Он залазит на бордюр фонтана и требует тишины.
Глава 5
Все смотрят на меня. Я «донашиваю» авторитет Вашинга — пока остальные не поняли, что роль брата мне не по плечу.
— Послушайте, — начинаю. — Наверняка каждый сейчас гадает, что будет дальше. Может, вам даже страшно. Знаете, мне тоже страшно.
Чудесно, все слушают. И что теперь? Ораторствовать я не привык. Ладно, попробую представить, будто рассказываю им сказку. А сказки ребята любят.
— Вашинг относился к вам так же, как и ко мне. Вы были его семьей.
Вот дерьмо, не реви!
— Перед смертью он просил вам передать, чтобы мы обязательно оставались вместе. Чтобы изо всех сил помогали друг другу. Он гордился тем, что мы сумели сплотиться и наладить жизнь в этом… этом хаосе и мраке. Просил сказать, чтобы мы любили друг друга и стояли друг за друга горой. — Больше в голову ничего умного не приходит, и я заканчиваю: — Так-то вот.
Спрыгиваю с фонтана. В этот самый миг кто-то выкрикивает:
— Джефферсона в генералиссимусы!
Именно так решил обозвать свою должность Вашинг, когда за него проголосовали. Брата это забавляло.
Народ аплодирует; народ подхватывает клич. Возгласы всеобщего одобрения. Мое избрание поддерживается одним человеком, вторым, третьим — и далее по списку. Безоговорочно. Внушительная победа младшего брата. Право помазанника Божьего нынче опять в моде.
Совсем не этого я добивался. Указывать другим, что делать, — не мое. Командовать я не мечтаю. Я лишь хотел подбодрить ребят, может, заставить их хорошенько подумать, прежде чем они уйдут из клана. Моя речь была совсем не политической, нет. Затем приходит озарение: когда нас всего раз-два и обчелся, разница между обычной речью и речью политической исчезает.
Понимаете, если все население толчется на прямоугольнике размером пятьсот на тысячу шагов, избежать прямой демократии вряд ли удастся.
Голосовать-то нам особенно не о чем. Все важные вопросы можно решить путем договоренностей. Охрана ворот. Добыча еды. Рытье ям для туалетов.
Вашинг объясняет такой подход — объяснял то есть — пирамидой потребностей. Он говорил, нам некогда спорить по поводу всякой ерунды, типа «хороши ли однополые браки» или еще что-нибудь в том же духе, потому что мы слишком заняты поиском пищи. Наш клан состоит из учеников трех разных школ — богачи из университетского Учебного центра, бедняки из католической школы святого Игнатия Лойолы и ребята из гомосексуального Стоунволла, — однако особых дрязг нет. Хвала тебе, пирамида потребностей.
Что нас объединяет? У клана ведь даже устава нет. Жизнь, свобода, погоня за счастьем? На повестке дня пока только первый из упомянутых пунктов.
Вот вам наше внутриполитическое кредо: «Расслабься».
А вот — внешнеполитическое: «Отсоси».
Нет, командовать парадом я не хочу. Отстойным парадом. Гиблым шоу. Дирижировать артистами, поющими «Нью-Йорк, Нью-Йорк», пока зрители толпой валят со стадиона.
Не знаю, может, пора что-то изменить? Может, пришло время значительных поступков? Может, признаться Донне в своих чувствах?
Может, завтра?
Я давно понял, что влюблен в Донну. Похоже, я любил ее всегда, а те, кто раньше занимал мои мысли, — не больше, чем дымовая завеса, бессмысленное рысканье в Интернете, прыжки с сайта на сайт.
Влюбиться в девчонку, которую знаешь с детского сада, — что может быть банальней? И я ничего не предпринимал.
А теперь у нее чувства к моему умершему брату.
Думаю, он тоже был к ней неравнодушен.
— Это конец, Джефф, — вот что на самом деле сказал мне Вашинг, когда Донна вышла из изолятора.
Я растерянно молчал.
— У нас кончаются лекарства, — продолжал он. — Кончается еда. И боеприпасы. Cлушай. Нашему клану не выжить. Выбирайся отсюда. Возьмите с Донной сколько сможете оружия и пищи. Спасайтесь. Если кто встанет у вас на пути — убейте.
Возможно, брат был прав.
А возможно, просто бредил.
В любом случае его настоящим последним напутствием я ни с кем не поделился. Все ведь любят счастливые сказки.
От идеи с библиотекой Умник так и не отказался. У него шило в одном месте, он вечно уговаривал Вашинга на разные вылазки.
Подбегал к брату — глаза возбужденно горят — и начинал:
— Я обнаружил в Чайна-тауне батареи глубокого разряда, годятся для наших болталок. А если еще найти нужный электролит, смогу заменить бумажные фильтры.
И они вдвоем продирались к Канал-стрит: Вашинг — движущая сила экспедиции, а Умник… ну, вы поняли.
С Умником до Случившегося никто особенно не считался. Его воспринимали скорее как обузу. Представляете, парень был президентом робототехнического клуба! И его единственным членом. Но после Случившегося все изменилось: то, что раньше делало Умника парией, вдруг оказалось для нас очень полезным. Когда он с помощью какой-то небольшой пластинки под названием «Ардуино» заставил вращаться деревянные мостки — чтобы лежащие на них солнечные батареи двигались весь день вслед за солнцем, — люди пришли в полный восторг: это вернуло в наш обиход «айподы». Умение Умника мастерить обогреватели всего из трех компонентов — дерева, черной краски и зеркала — тоже оценили по достоинству. Он был единственным, кто мог оживить генератор или собрать спайдербокс. Что бы это ни значило.
Итак, Умник является ко мне домой. Рассеянно вертит рукоятку приемника и разглядывает мои книжные полки. Мои крепостные стены, мою защиту от помешательства.
— У тебя много художественной литературы, — заключает он.
— И что?
— А то, что все это — выдуманные истории про выдуманных людей.
— И?
— И значит, в них написаны одни враки. Установить их подлинность нельзя.
— Зато можно установить их количество, — парирую я. — А это важнее.
Для кого-то, может, и важнее — только, кажется, не для Умника.
— Почему ты в черном? — интересуется он.
— Просто так, — говорю. Потом добавляю: — Не знаю. Траур.
— А-а. Я решил, ты притягиваешь солнечные лучи, чтобы теплее было.
— Нет.
— Ну, ты уже подумал насчет конспекта?