— Как? Сифия? А, пифия! Ура, у нас появилась своя прорицательница, прям как в «Матрице»!
С тех пор имя к ней так и приклеилось.
— Выходи! Яви себя миру! — кричит Питер. — Я вот о своей ориентации, например, всему миру раструбил, — тихонько добавляет он.
Пифия удивленно вскидывает голову — мол, неужели меня заметили?
Я машу ей, чтобы подошла.
— Слушай, — начинаю. — Спасибо за то, что хочешь помочь. Но очень уж ты… как бы это сказать… маленькая.
— Ты меня плохо знаешь, — с непроницаемым лицом заявляет она.
— С удовольствием узнаю тебя получше. Когда вернусь. А пока давай отвезем тебя домой.
— Нет, — не соглашается Пифия. — Я могу пригодиться.
Так, к голосу разума эта пигалица глуха. Обратимся к силе. Я кладу руку Пифии на плечо. Теперь из-за нее придется возвращаться, вот досада!
Неожиданно мое запястье оказывается у Пифии в руках, она заламывает мне пальцы, и тело пронзает дикая, невыносимая боль. Я спотыкаюсь, девчонка лупит меня по ногам, те подкашиваются, и в довершение я получаю удар по горлу игрушечными маленькими пальчиками, сейчас напоминающими когтистую птичью лапу.
Дыхание возвращается ко мне небыстро.
— Черт, сестренка… — бормочет Питер.
— Я могу пригодиться, — повторяет Пифия.
Донна поднимает меня с асфальта. С трудом сдерживает смех.
Я, согнувшись в три погибели, тычу вверх указательным пальцем — мол, внимание, речь держать буду.
— Добро пожаловать в команду, — выдавливаю из себя.
Теперь и у нас есть свой хоббит.
Глава 8
Проезжаем бывшую школу Питера, Стоунволл, на Астор-Плейс. Здесь учились старшеклассники геи, лесбиянки и трансгендеры, к которым в «нормальных» школах относились хреново.
Питер. Старая добрая альма-матер.
Я. Клевое заведение было?
Питер. А то! Гейское-гейское, веселей не придумаешь. Занятие по дизайну интерьеров, изучение мюзиклов, а на третьем уроке — дискотека. Потом у лесбиянок — урок кройки и шитья. (Задумывается.) Да нет, обычная школа. Только не травил никто. По крайней мере за то, что ты — гей. Скорее, могли травить за то, что недостаточно гей.
Я. Ну… теперь-то стало лучше, да? В смысле, народу уже типа недосуг гомофобией страдать.
Питер. Точно. Ура. Я всегда говорил — нам дадут жить спокойно, только когда мир сдохнет.
Решаю сменить тему и спрашиваю у всех:
— Слушайте, а вам задавали рассказ «На реках Вавилонских»?
Джефферсон. Это который про парня из будущего? Он попадает в таинственный город, разрушенный после Третьей мировой войны. А город подозрительно напоминает Нью-Йорк.
Пифия. Ага. Мы его как раз читали. Ну, перед Случившимся. Прикольно было.
Я. Самый крутой апокалипсис — в фильме «Безумный Макс 2: Воин дороги».
Джефферсон. Ты у нас просто перекати-поле.
Питер. А мне всегда зомби нравились. Но те, что медленно бродят. Которые бегают, сильно страшные.
Я. А как вам «Бегство Логана»? Мы с вами типа такие Логаны. У них там все классно, только в тридцать пять лет людей убивают.
Питер. В тридцать пять? Старики!
Пифия. Мне нравятся разные суперспособности. Вроде теликинеза.
Я. Да уж. Наш апокалипсис — отстой. Кругом воняет, и у нас ни суперспособностей, ни крутых наворотов типа ховерборда. (Кричу в кабину.) Эй, Умник, почему ты не умеешь делать ховерборды?
Умник. Законы физики не дают.
Я. А, и ты отстой.
Умник (обиженно). Я не отстой.
Я. Не парься, Ум. Я пошутила. Шутка юмора. Сарказм. Короче, говорю то, чего на самом деле не думаю.
Умник вытирает лицо. Он часто так делает — будто не вытирается, а прячется. Типа: «Ну что за напряг выуживать из ваших слов настоящий смысл! Утомили».
До самой церкви Грейс-черч, где дорога забирает левее, на улицах спокойно. Питер стучит по крыше кабины, и Джефф останавливается.
Питер. Пойду замолвлю за нас словечко перед Патроном.
Джефферсон. Некогда.
Питер. Да ладно, все у нас пучком. Зомби не пристают, пули не летают.
Я. С чего ты взял, что Бог на тебя внимание обратит? И что он вообще, блин, существует?
Питер. Хуже не будет. Аргумент Паскаля. Если ты веришь в Бога, а его нет, все равно помрешь и про ошибку свою не узнаешь. Но если он есть — та-дам! Джекпот твой.
Джефферсон. Ладно.
Питер. Спасибо, шеф. Я мигом.
Он отдает мне свою арматурину и выпрыгивает из пикапа.
Двери церкви большие, деревянные и закрытые. Кто-то краской написал на них на латыни: Quem Quaeritis in Sepulchro, O Christicolae?[2]
Питер подходит к этим огромным деревянным дверям и распахивает их.
И тут… Ужас. Из церкви вырывается зловоние — не запах даже, а ощущение, толчок.
В приоткрывшихся дверях видны люди. Море людей. Везде — на скамьях, в проходах. Мертвые тела прижаты друг к другу так плотно, что до сих пор стоят. Будто все они рванули в небесное консульство, да так и не получили разрешение на въезд.
Питера скрючивает и начинает рвать. Остальные застыли как вкопанные.
Я выпрыгиваю из машины и вместе с Джефферсоном с трудом закрываю двери.
Все молчат. То есть мы, конечно, похожее уже видели. Сейчас, если у тебя есть глаза, таких кошмаров насмотришься — ой-е-ей. Народ умирал за обеденным столом целыми семьями — как на неправильном Дне благодарения с картины Нормана Роквелла. Взрослые на коленях стариков-родителей. Я как-то зашла в центр йоги, так там люди, короче, раскатали маты и медитировали до самого конца.
Новая поза — поза трупа.
Однако Питеру такое в новинку. И что теперь делать с этим его экзистенциальным кризисом?
— Глянь, Питер, ну и название! — Я, как дура, тычу пальцем в китайский магазин через дорогу. — «Счастливчик Хер».
Но Питер сидит на бордюре и пялится в никуда.
Подходит смущенный Джефферсон, кладет руку Питеру на плечо, опускается рядом.
Питер. Я-то думал, он просто о нас забыл. Так, затерялись где-то в большом кармане. Но теперь… Он нас вышвырнул. К черту на кулички.
Судя по его тону, имеется в виду «Он» с большой буквы.
— Аргумент Паскаля, дружище, — улыбается Джефферсон. — Посмотрим, чем дело кончится.
Питер медленно кивает, глубоко втягивает ноздрями воздух и встает.
Пора на борт.
Жуткое предзнаменование. Хочу домой, в свою лачугу, читать старый «Пиплз». Но… Письмо.
Вашинг оставил мне конверт. Типа: «Не вскрывать, пока не умру». Господи, почерк такой неразборчивый, типа Вашингтон карябал не той рукой. Хотя суть ясна. Будь рядом с Джефферсоном. Заботься о нем. Люби его. Чего он от меня хочет? Раз — и полюбила? То есть я-то Джеффа, конечно, люблю. С пятилетнего возраста. Но есть любовь просто и Любовь с большой буквы.
Есть ведь?
В общем, я теперь Джефферсоново прикрытие. И это главное.
Глава 9
Юнион-сквер лучше бы объехать, но после вестсайдского пожара боковые улицы с Десятой по Тринадцатую заблокированы машинами, разлагающимися телами и обломками зданий. Вот вам и обратная сторона путешествия на «Чиките» — ей нужна свободная дорога. Может, расчистить себе путь на запад и получилось бы, но выходить из пикапа здесь опасно — случись что, прорваться на тесных улицах нам будет трудно.
Юнион-сквер — это нечто.
Когда все пришло в упадок, и электричество исчезло, на площади собралась уйма народа. Скауты, не теряющие надежды. Свечи, косячки с марихуаной, вегетарианские запеканки. Потом появились и заиграли барабанщики. Их приходило все больше: конгеро из Восточного Гарлема отбивали ритм на высоких латиноамериканских барабанах-бочках, рокеры из Ист-Виллидж гремели ударниками, уличные музыканты молотили по перевернутым пластмассовым ведрам из-под краски. Чем сильнее свирепствовала Хворь, тем шире и шире становился людской круг — словно город пытался доказать, что его сердце по-прежнему бьется.
Люди стекались отовсюду. И барабанили. Даже те, кому медведь на ухо наступил. Барабанили, барабанили — точно отпугивали злых духов. Не останавливались ни на минуту, а когда Хворь брала над ними верх, валились на свои барабаны и умирали.
Барабанный бой на Юнион-сквер не смолкает никогда. Ночи без автомобильного шума сейчас такие тихие — разве что собака залает или кто-то вскрикнет. И если ветер дует в нашу сторону, он доносит ритм барабанов на Вашингтон-сквер. Кое-кто называет этот неумолкающий ритм зловещим. Как призывы неприкаянных душ.
А мне нравится. Я даже поймал себя на забавном суеверии: когда стук барабанов умолкнет, наступит настоящий конец света.
И все же ехать через Юнион-сквер без особой необходимости я бы не стал. Там полно чужаков. А чужаки означают риск.
Приближаемся. Барабанный бой становится громче. «Нью-йоркские костюмы» (народ часто разживается здесь нарядами), «Зен-гриль», «Распродажа DVD» (в основном порно), салон красоты «Стиль жизни».
— Ты еще помнишь, что такое стиль жизни? — спрашиваю у Умника. — Когда все кончится, обязательно выработаю себе крутой жизненный стиль.
Умник редко считает нужным отвечать на то, что ему говорят. Я слышу:
— Хорошая подборка шахматных учебников.
Это он про проплывающий справа книжный магазин «Стрэнд». «Книжные полки длиной в 18 миль», — гласит хлопающий по стене баннер.
Барабаны все громче. Над кронами деревьев, напоминающими головки брокколи, вырастает Эмпайр-стейт-билдинг. Интересно, видит ли меня оттуда Старик?
Ей невозможно противостоять, этой синкопе сотни разрозненных перкуссий. Умник начинает что-то отстукивать на дверце. Донна ритмично бьет ладонью по крыше кабины. Наверное, вот так же барабанили на улицах древние римляне, когда их империя катилась в тартарары.