— Не расхристался?
— Не понял, Орель, — усталым голосом сказал Адамберг.
— Так и спал в одежде? Что, было так плохо?
— Угу. Голова тяжелая, а ног я вообще не чувствую. Машину вести не рискну, буду в ККЖ в два часа.
— Принимаешь меня за чудовище? Останешься дома, поспишь, полечишься. У тебя есть все необходимое? От головной боли?
— Ничего нет.
Лалиберте подозвал Жинетту. Адамберг слышал, как его зычный голос разносится по кабинету.
— Жинетта, поедешь лечить комиссара. Он нажрался как свинья, его мутит, и чердак раскалывается.
— Сен-Пре привезет тебе все, что нужно, — сказал он в трубку. — Никуда не ходи, слышишь? Увидимся завтра, когда тебе полегчает.
Адамберг принял душ, чтобы Жинетта не увидела засохшую на лице и руках кровь. Почистил ногти, оделся и, если не считать успевшую посинеть шишку, стал похож на человека.
Жинетта прописала ему лекарства — от головы, от живота и от ног. Продезинфицировала рану на лбу и намазала ее какой-то липкой мазью. Профессиональным жестом исследовала зрачки и проверила рефлексы. Адамберг не сопротивлялся, вялый, как тряпичная кукла. Успокоенная результатами осмотра, она дала ему рекомендации на день. Каждые четыре часа принимать лекарства. Пить много воды. И почаще скачивать.
— Скачивать?
— Мочиться, — объяснила Жинетта.
Адамберг вяло кивнул.
На сей раз она вела себя очень сдержанно и почти сразу уехала, оставив ему несколько газет — если он будет в состоянии читать, и еду на вечер. Как предупредительны канадские коллеги, надо будет обязательно отметить это в отчете.
Он оставил газеты на столе и не раздеваясь лег на кровать. Он спал, видел сны, смотрел на вентилятор на потолке и поднимался каждые четыре часа, чтобы принять лекарства, попить и пописать и сразу ложился обратно. Около восьми вечера он почувствовал себя лучше. Головная боль утекала в подушку, к ногам возвращались сила и чувствительность.
Позвонил Лалиберте, чтобы узнать, как он себя чувствует, и Адамберг встал с кровати почти без усилий.
— Тебе не хуже? — спросил суперинтендант.
— Гораздо лучше, Орель.
— Голова не кружится? Не ведет?
— Нет.
— Ну и хорошо. Завтра особо не торопись, мы проводим вас в аэропорт. Хочешь, чтобы кто-нибудь помог тебе собраться?
— Я справлюсь.
— Тогда спокойной ночи, и чтобы завтра вернулся воскресшим.
Адамберг заставил себя поесть и решил отправиться к реке попрощаться. Термометр показывал минус десять.
В дверях его остановил охранник.
— Вам лучше? — спросил он. — А то вы вчера были в таком виде… Вот же сволочи. Вы хоть приложили кого-нибудь?
— Да, всех. Простите, что разбудил.
— Ничего, я не спал. Было почти два часа ночи. У меня бессонница.
— Два часа? — переспросил Адамберг, возвращаясь. — Так поздно?
— Без десяти два. А я не спал, ужас какой-то.
Обеспокоенный Адамберг засунул руки в карманы, спустился к Утауэ и сразу повернул направо. В такой холод не хотелось ни сидеть, ни встречаться с этой фурией Ноэллой.
Без десяти два. Комиссар ходил взад и вперед по маленькому пляжу вдоль берега реки. Командующий канадских гусей был все еще на посту: устраивал войска на ночлег, загонял в строй ушедших в самоволку и заблудившихся. Комиссар слышал у себя за спиной нетерпеливое кряканье. Вот у него точно нет никаких душевных травм, он не пойдет напиваться воскресным вечером в кафе на улице Лаваль. За это Адамберг еще сильнее возненавидел безупречного вожака. Этот гусь, наверное, каждое утро проверяет, все ли перья у него в порядке. Он поднял воротник куртки. Оставь его в покое и подумай, шевели мозгами, как сказала Клементина, не так уж это и сложно. Следуй советам Санкартье и Клементины. Пока они были его единственными ангелами-хранителями: старуха и сержант. Каждому свое. Думай.
Без десяти два ночи. До эпизода с веткой комиссар помнил все. Он спросил у бармена, который час. Четверть одиннадцатого, тебе пора спать, приятель. Как бы он ни шатался, с веткой «поцеловался» минут через сорок. Ладно, пусть через сорок пять, со всеми допусками. Не больше, потому что ноги тогда еще слушались его. Значит, он наткнулся на дерево около одиннадцати. Очнулся на выходе с тропы и еще двадцать минут шел до здания. Значит, очнулся в половине второго ночи. Следовательно, между встречей с веткой и жутким пробуждением на тропе прошло два с половиной часа. Черт возьми, два с половиной часа на путь, который обычно занимал полчаса.
Что он мог делать эти два с половиной часа? Он ничего не помнил. Был без сознания все это время? При температуре минус двенадцать? Он бы замерз. Значит, двигался, шел. Или падал, вставал, снова шел и снова падал. Теряя сознание.
Алкоголь, мешанина. Он знавал людей, которые буянили всю ночь и ничего об этом не помнили. В камере вытрезвителя они интересовались, что делали накануне, не помня, что избили жену и выбросили в окно собаку. Двух- и трехчасовые пробелы в сознании, а потом свинцовый сон. Как будто пропитанный спиртным мозг отторгал воспоминания, как мокрая бумага отторгает чернила.
Что он пил? Три порции виски, четыре бокала вина, коньяк. Если бармен — а он спец в этом деле — решил, что его пора выкинуть вон, значит, на то были веские причины. Бармены определяют уровень алкоголя в крови не хуже приборов ККЖ. Бармен увидел, что клиент переступил за красную линию, и даже за деньги не налил бы ему еще одну рюмку. Они такие, эти бармены. За внешностью торговцев скрываются химики, филантропы, морские спасатели. Он нахлобучил ему на голову шапку, это Адамберг помнил очень хорошо.
Вроде все, заключил комиссар и повернул назад. Пьянка и удар по лбу. Бухой и травмированный. Ему понадобилось два с половиной часа, чтобы пройти по этой чертовой тропинке, то и дело падая. Он был настолько пьян, что окутанная спиртными парами память отказалась «записывать» что бы то ни было. Он зашел в этот бар, ища то самое забытье, что прячется на дне стакана. Что ж, он более чем преуспел.
Вернувшись, он чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы собрать чемодан и освободить белую комнату. Свободное пространство — вот что он хотел увидеть в Париже. Он чувствовал, что сыт по горло облаками, темными кучевыми облаками, которые сталкиваются друг с другом, как надутые жабы, порождая молнии. Нужно было разъединять облака, резать их на кусочки, класть каждый кусочек в ячейку, на пластинку для обработки, а не кидать в огромную неподъемную сумку. Он станет поступать с подводными камнями так, как его научили в ККЖ, конечно, если сумеет. Он подумал о ближайшем: присутствии в аэропорту Ноэллы, готовой лететь рейсом в 20.10.
XXVIII
Утром головная боль прошла, и Адамберг приехал в ККЖ вовремя, снова припарковал машину под кленом и поздоровался с белкой. Ему становилось легче от повторения этих незатейливых действий. Все коллеги осведомились о его самочувствии, никто не выказал ни малейшей иронии насчет вчерашнего. Теплота и тактичность. Жинетта обрадовалась, что шишка на лбу стала меньше, и снова намазала ее липкой мазью.
Комиссар с удивлением понял, что Лалиберте даже не сообщил французам об эпизоде в «Шлюзе». Суперинтендант изложил версию о ночном столкновении с нижней веткой дерева. Адамберг оценил элегантность умолчания, понимая, сколь заманчиво было посмеяться над историей с бутылкой. Данглар наверняка извлек бы выгоду из его пьяных подвигов, а Ноэль отпустил бы несколько крепких шуток. Впрочем, шутками дело вряд ли бы ограничилось, а дойди эта история до окружения Брезийона, с Фавром могли бы возникнуть сложности. В курсе дела была только лечившая его Жинетта, но и она хранила молчание. Здесь царила такая целомудренная сдержанность, что Зал сплетен сжимался до размеров каморки. В Париже подобная история выплеснулась бы за стены отдела и докатилась бы аж до «Пивной философов».
Один Данглар не спросил, как он себя чувствует. Неотвратимость вечернего вылета ввергла его в боязливое оцепенение, которое он пытался скрыть от квебекцев.
Свой последний день Адамберг провел, как прилежный ученик, ведомый Альфонсом Филиппом-Огюстом, который был настолько же скромен, насколько громкой была его фамилия. В три часа дня суперинтендант приказал закончить занятия и собрал коллег для подведения итогов и прощального банкета.
Деликатный Санкартье подошел к Адамбергу.
— Полагаю, ты вчера перебрал? — спросил он.
— В каком смысле?
— Не поверю, что такой человек, как ты, мог наткнуться на ветку. Ты же любишь лес и тропу знал лучше своих ботинок.
— Ну и?
— Думаю, у тебя что-то не заладилось в расследовании или что-то тебя достало. Ты напился и налетел на ветку.
Следопыту Санкартье самое место на участке.
— Да какая разница? — спросил Адамберг. — Не один ли черт, из-за чего налетаешь на ветку?
— Вот именно. С ветками чаще всего «целуешься» из-за проблем. А тебе — из-за твоего дьявола — следует быть повнимательней. Не жди ледостава, чтобы перебраться на другой берег. Выбрось все из головы, лезь на берег, цепляйся изо всех сил.
Адамберг улыбнулся.
— Не забывай меня, — сказал Санкартье, пожимая ему руку. — Ты обещал известить, когда поймаешь свое привидение. Сможешь прислать флакон жидкого мыла с запахом миндального молочка?
— О чем ты?
— Видел у одного знакомого француза. Мне понравился запах.
— Ладно, Санкартье, пришлю тебе посылку.
Этому человеку для полного счастья не хватает только мыла. На мгновение Адамберг позавидовал желаниям сержанта. Запах миндального молочка прекрасно ему подойдет. Оно будто создано специально для него.
В аэропорту Жинетта еще раз проверила гематому на лбу Адамберга, который озирался по сторонам, выглядывая Ноэллу. Вылет могли вот-вот объявить, а она все не появлялась. Он почувствовал облегчение.
— Если разболится в самолете, выпей вот это. — Жинетта сунула ему четыре таблетки.
Она запихнула в его сумку тюбик с мазью и велела накладывать ее еще неделю.