Вскоре сэр Джон проехал мимо собора Святого Павла. Богослужение еще не началось, но народу здесь было много – в основном, молодежи. Было не похоже, что все эти франтоватые джентльмены и нарядные леди пришли к Святому Павлу молиться – сэр Джон готов был биться об заклад, что сегодня они не вспомнят «Отче наш». Посмеиваясь и от всей души желая молодым людям приятного времяпровождения, он поехал дальше.
Шумные яркие улицы центральной части города сменились вскоре унылыми и блеклыми улочками окраины. Сэр Джон вдруг прочел пришедшие на память стихи:
Царь ассирийский, что в дни мира жил,
Дух осквернив для низменного чувства,
В войну, не возгорясь отвагой, был
Разбит, не знавший ратного искусства.
Сменил он поцелуи на мечи,
На латы дамский поменял альков,
Пиры же – на солдатские харчи,
И шлем был тяжелей его венков.
И он, что имя мужа не стяжал,
Что в женственном купался наслажденье,
Что слабым был, от трудностей бежал,
Когда и честь утратил, и владенья, –
На троне горд, дрожащий пред пучиной, –
Убил себя, чтоб в чем-то быть мужчиной.
Нагруженная повозка больно задела ногу сэра Джона, и грубый мужской голос прорычал:
– Чего вы тут бормочете? Что встали на пути, господин? Ехали бы лучше своей дорогой и не мешали другим.
– Вы правы, мой друг, – отозвался сэр Джон, – поеду своей дорогой и не буду никому мешать… Ну же, Арабелла, – потрепал он лошадь по гриве, – вперед! Выедем за ворота, а и там будет свободнее. Что нам еще надо, кроме воли и покоя, остальное все в прошлом. Жизнь прошла, и слава Богу, ведь если бы жизнь была хорошей штукой, человек не плакал бы, появляясь на свет. У нас все в прошлом – и замечательно!.. Вперед, Арабеллла, вперед!..
Казнь Марии Стюарт, соперницы Елизаветы
Часть 1. Посольский прием
– О, нет, я не надену накрахмаленную нижнюю юбку! Нет, только шелковую, – говорила Елизавета главной хранительнице королевского гардероба. – Да, крахмал хорошо поддерживает форму одежды; да, нам не требуется много времени на одевание, но сколько других хлопот возникает с этими накрахмаленными вещами! Малейшее соприкосновение может оказаться губительным для накрахмаленной юбки, а на ветру она надувается, как парус, и трепещет, как свивальник… Шелковую юбку, будьте любезны, она приятнее и удобнее. Шелковую юбку с серебряным шитьем… Шелк легок, как нежное прикосновение руки, он трепещет и изгибается, подобно девичьему стану в объятиях милого друга, не так ли, дитя мое? – с улыбкой прибавила королева, обращаясь к своей любимой фрейлине Джейн.
– Вы правы, мадам, – отвечала она, – шелк очень приятен для тела.
– А насчет милого друга? – продолжала улыбаться Елизавета.
– Вы смущаете меня, мадам.
– Ну, ну, моя дорогая! – Елизавета потрепала ее по щеке. – Когда же нам посплетничать, как не за утренним одеванием? Тут все свои и мы можем не опасаться, что наши маленькие секреты станут известны двору… Что твой молодой джентльмен? Его зовут Энтони, кажется? Он тебе нравится, признайся?
– Но мадам, я не думала… – отвечала Джейн, но Елизавета прервала ее: – Нижнее платье тоже шелковое, белое, – сказала она главной хранительнице гардероба. – С серебром и синими камнями из Персии, – как они называются? Забыла… Так тебе нравится твой Энтони? – повернулась Елизавета к фрейлине.
– Он вовсе не мой, мадам, – возразила Джейн.
– Да? Напрасно. Мужчины, которые нам нравятся, должны быть всецело нашими. Для этого не надо прилагать больших усилий, ведь мужчины по природе своей удивительно просты и бесхитростны, и мы можем делать с ними все что угодно. Ты не поверишь, Дженни, – прошептала Елизавета, наклоняясь к ее уху, – но мне приходится притворяться, беседуя с сэром Уильямом и сэром Френсисом, для того чтобы не обидеть их: я часто изображаю непонятливость, когда давно уже все поняла, изумление, которого нет и в помине, и восхищение, порой скрывающее досаду. Мы, женщины, превозносим мужчин не по заслугам, а особенно тех, кого любим, – это у нас в крови… Верхнее платье из бархата, будьте любезны, – сказала она главной хранительнице гардероба. – Нет, не это! Оно не подойдет к фижмам, в нем менее четырех футов ширины, его надо продать. За него можно назначить хорошую цену, правда? Платье, которое носила Елизавета, Божьей милостью правительница Англии, не может стоить дешево. А мне дайте другое, из красного бархата, прошитое золотой нитью. Да, это, оно модное: с буфами на плечах, с жестким лифом и глубоким декольте… Глубокое декольте просто необходимо для дам, не отмеченных красотой, – с усмешкой произнесла Елизавета, глядя на Джейн. – Оно притягивает взгляд мужчин, заставляя их забыть о наших недостатках.
Елизавета I.
Художник И. Оливер.
– Но мадам…
– Не спорь со мной, моя милая. Мы с тобою некрасивы и знаем это. Ну и пусть себе красавицы, вроде моей кузины Марии, выставляют напоказ свою природную прелесть, которая досталась им даром и которой они не умеют толком распорядиться. А мы владеем настоящим искусством обольщения, и оно настолько же выше незатейливого обаяния красавиц, насколько звучный стих поэта выше грубой речи простолюдина… Ты читаешь по латыни, Дженни?
– Плохо, мадам.
– Надо учиться, дорогуша. Гораций, Вергилий, Овидий – боже, какое совершенство, какая глубина! Но помимо мудрых мыслей ты найдешь в книгах древних авторов множество забавных и трогательных историй, вызывающих как слезы, так и смех.
Очень хороша также французская литература. Читала ли ты Клемана Маро? Превосходный был поэт, с независимым умом, с пылким и горячим воображением, а язык его образен и ярок. Маргарита Наваррская выпестовала Маро при своем дворе, – нет, это не жена нашего славного повесы Генриха, который тратит на своих любовниц деньги, что мы посылаем ему на борьбу с Гизами. Мой астролог уверяет меня, что он станет королем Франции, великим королем, и я не удивлена – Бог мой, у французов все может быть! Представляю Генриха на престоле, что за комическое зрелище! – рассмеялась Елизавета. – Хотя следует признать, что сражается он храбро, да и народ его любит, как нам докладывают, – во всяком случае, не меньше, чем Генриха Гиза, и больше, чем Генриха Валуа, которого нынче, кажется, никто уже не считает королем во Франции. Пусть Господь поможет нашему Генриху – в конце концов, не зря же мы потратили на него горы золота… Ай, ты уколола меня! – вскрикнула Елизавета, оттолкнув камеристку. – Надо быть осторожнее, когда одеваешь королеву!
– Мадам, ваше величество, – засуетились вокруг Елизаветы другие камеристки, – сейчас мы уберем булавку. Вот так… Все в порядке. Позвольте продолжать?
– Конечно, продолжайте, или вы хотите, чтобы я вышла к послу полуголой?.. О чем мы говорили? – Елизавета посмотрела на Джейн.
– О Генрихе Наваррском, мадам.
– Да, о Генрихе. Его ветреную жену зовут Маргаритой, но такое же имя носила и его достойнейшая бабушка. Она была католичкой, однако протестанты находили защиту и покровительство при ее дворе. Так и должно быть, не гнать же нам от себя иноверцев, если они приносят пользу стране? Мой отец, король Генрих – Царствие ему Небесное! – после разрыва с Римом убивал у нас католиков; моя старшая сестра, королева Мария – упокой, Господи, ее душу! – убивала протестантов, а у меня и те, и другие исправно служат нашей короне…
У Маргариты Наваррской был дар привечать таланты: многие поэты, литераторы, ученые стали известными благодаря ей, и Клеман Маро – один из них. Вот послушай, что он написал, когда в Лувре поставили статую Венеры:
Взгляните на мое прекраснейшее тело:
Я та, что яблоком раздора овладела.
Но чтобы сохранить божественную стать,
Обильных яств и вин не смею я вкушать.
Простите, сир, что я бесчувственна сверх меры:
Венера холодна без Вакха и Цереры.
Тонко подмечено, правда? Мы не можем позволить себе излишества в еде и питье, дабы не утратить стройность фигуры, но подобные ограничения делают нас вялыми, слабыми и холодными, как лед! Какое ужасное сочетание: прекрасное тело, божественная стать – и бесчувственность! Быть может, оно подходит для мраморной статуи, но не для живой женщины из плоти и крови.
– К вам это замечание не относится, мадам. Вы ни в чем не ограничиваете себя, но вашей фигуре завидуют все молодые девушки при дворе, – сказала Джейн.
– Мне постоянно твердят это, – улыбнулась довольная Елизавета. – Мой отец был очень тучным, в старости он еле-еле ходил, а я, как видишь, не такая. Наверное, я пошла в мать, но я плохо помню ее: всего несколько эпизодов детства, какие-то игры, обрывки разговоров. Бедная леди Энни – она вознеслась на вершину власти вопреки своему желанию, а погибла вопреки своему положению. Когда ее привели на место казни, она сказала: «Я прощаюсь с миром и от всего сердца прошу вас молиться за меня». После этого она упала на колени и до последнего повторяла: «Иисус, прими мою душу».
Придворные сочинили историю о том, что она простила моего отца перед смертью, и даже приписывают ей льстивые слова о нем, сказанные на эшафоте, но это неправда. Я знаю, что она не простила его: не отказывая себе в праве на любовь, он лишил этого права мою мать. Он отнял у нее жизнь, а достаточно было низвести с престола. Обида была слишком велика, а как говорила Маргарита Наваррская: «Обида имеет больше власти над женщиной, чем даже любовь, особенно если у этой женщины благородное и гордое сердце». Боже, даруй вечное блаженство Энни Болейн в твоих райских садах!..
Туфли с острыми носками и на высоком каблуке, – сказала Елизавета, обращаясь к хранительнице гардероба. – Тупоносые туфли, которые так любила моя сестра, королева Мария, мне кажутся уродливыми; хорошо, что мода на них прошла. И позовите моего парикмахера и хранителя драгоценностей. У меня будет высокая прическа, в волосах золотые подвески; уши открыты, и в них две рубиновые сережки. Перстни тоже с рубинами, а также с бриллиантами… Так тебе Энтони пришелся по сердцу? – Елизавета тронула фрейлину за подбородок.