Вы улыбаетесь, леди Бесс? Я не преувеличиваю: именно так описывает автор кровавую вражду в своей новелле, а по-другому в Италии и быть не может.
Не менее любопытно описание любви. Пирам и Фисба – не помню, какие имена придумал им мой автор, поэтому буду называть их теми именами, которые дал им Овидий – Пирам и Фисба влюбляются друг в друга с первого взгляда; их охватывает такая сильная страсть, что, не перемолвившись единым словом, они уже не способны жить в разлуке. Они готовы на самые безумные поступки, они не желают знать, к чему их это приведет, они с презрением смеются над предостережениями друзей и доводами рассудка… Вы возразите мне, сэр Эмиас, что в любви такое случается довольно часто?
– Так и есть, – пробурчал сэр Эмиас.
– Согласен, любовь и безумство нераздельны, – кивнул Кристофер, – влюбленный, как настоящий безумец, одержим одной идеей, которая полностью овладевает его умом, его желаниями и помыслами, которая подчиняет себе весь порядок его привычного мира. Да, любовь – это безумство, и прав был поэт, утверждавший, что тот, кто сохраняет ум в любви – не любит.
Итальянцы доходят в этом безумии до крайнего предела. Они ведут себя в любви как подлинные сумасшедшие и совершают поступки, достойные дома душевнобольных. Фисба, например, выходит ночью на балкон своего дома и начинает разговаривать со звездами, деревьями, цветами и с ветром: она рассказывает им, какой замечательный человек Пирам и как она его любит. Тут поспевает и сам Пирам, который потерял от любви слух, но зато зрение его обострилось: он видит в темноте, как Фисба шевелит губами, но слов ее не может разобрать. Затем слух к нему возвращается, и Пирам с Фисбой горячо твердят о своей любви, привязывая к ней все, что видят вокруг: луну, звезды, ветки деревьев, зарницы на небе и даже ручную птицу на привязи. Как видите, я не преувеличил – весь мир для влюбленных подчинен навязчивой идее.
Заканчивается эта история печально, но не так, как у Овидия: Пирам и Фисба расстаются с жизнью по недоразумению, причиной которого являются они сами. Родители хотят выдать Фисбу замуж за богатого горожанина; ее духовник советует ей притвориться мертвой, выпив особое снадобье. Она это немедленно делает, но Пирам в силу роковых обстоятельств не получает известие об этом хитроумном плане.
Пирам находит Фисбу бездыханной. Вы полагаете, что он пытается привести ее в чувство, вызвать лекаря, расспросить, по крайней мере, ее духовника? Плохо вы знаете итальянцев! Он тут же выпивает яд и умирает, – конечно же, успев произнести монолог перед смертью. Как только он умер, Фисба очнулась, – исключительно для того, чтобы тут же заколоть себя кинжалом; понятно, что с глубокой раной в груди и она произносит монолог перед тем, как умереть. Затем являются родители Пирама и Фисбы, приходит духовник, и все они вместе, над телами погибших влюбленных, также произносят речи, – нельзя же упустить такой повод! Все, повесть окончена! И что это, по-вашему, трагедия или комедия?
– Боюсь, что ваш пересказ отличается некоторой вольностью, – сказала Мария. – Странно, что вы рассказали о любви в подобном тоне, который больше подошел бы сэру Эмиасу, чем вам.
– Я подтрунивал над тем, как она показана в итальянской новелле, – возразил Кристофер. – Согласитесь, мадам, что описание любви и сама любовь – несколько разные вещи. Одно может быть сильнее другого, и грустно, если проигравшей оказывается любовь.
– Ваш язык хорошо подвешен, – Мария произнесла это так, что нельзя было понять, одобряет она или осуждает Кристофера. – Вы будете иметь успех у женщин: мы от Евы падки на льстивые речи.
– Перед этим тараном не устоит ни одна женская крепость, – флегматично заметил сэр Эмиас.
– Вы преувеличиваете мои скромные способности, господа, – рассмеялся Кристофер. – Я болтаю, что в голову придет, и пересказываю чужие слова. Считайте, что в этой комнате сидит попугай и трещит без разбору обо всем подряд.
Бесс улыбнулась во второй раз и бросила быстрый взгляд на Кристофера.
– Наконец-то ваши очаровательные глазки посмотрели на меня, – шепнул он ей на ухо, щекотно и горячо. – Они намного красивее, чем я думал.
Бесс покраснела, но видно было, что ей приятно.
– Малышка готова сдаться, – пробормотал про себя сэр Эмиас. – Дело пошло на лад…
Мария Стюарт и ее второй муж Генрих Дарнли.
Неизвестный художник.
Часть 3. Придворный театр
При короле Генрихе театральные постановки показывали сначала в гостиницах с большими дворами, а потом для театра был отведен пустырь на берегу реки. Его расчистили от мусора и огородили высоким забором, к внутренней стороне которого пристроили крытые ложи для знатных господ; народу же предоставили право стоять перед сценой, на площадке без крыши. Сама сцена также не имела крыши, лишь в дальнем углу ее был небольшой сарайчик, в котором актеры переодевались и ждали своего выхода.
При Елизавете театр существенно изменился; у королевы была своя придворная труппа, вместо пришлых и случайных актеров, которые играли раньше. Театр стал похож на дом, здесь появились некоторые удобства и красота. Для избранных зрителей были выстроены полукругом две галереи, за которыми находились комнаты, где можно было отдохнуть, поесть и выпить во время длинного спектакля.
На сцене возвели деревянное здание с башней, называвшейся «костюмерным домом». Внутри этого здания одевались и гримировались актеры, хранились костюмы и бутафория. Особая комнатушка была отведена очень важному человеку в театре – «хранителю книг», который держал у себя рукопись пьесы, отмечая в ней сделанные по ходу спектакля изменения и сокращения, ибо актеры с авторским текстом обращались вольно, полагая его своей полной собственностью, – а также следил за своевременными входами и выходами исполнителей.
Из «костюмерного дома» на сцену вели две двери, между которыми был сооружен прикрытый занавесом альков. Он мог изображать спальню, склеп, темницу, каюту корабля или другие помещения, требующиеся для пьесы. Над альковом находился балкон с таким же богатым предназначением, а чтобы публика не путалась в смысле декораций, актеры сообщали, что каждая из них представляет собой в данную минуту: например, «вот вершина нависшей над морем скалы, где ждут меня с известием роковым», – говорил артист, взбираясь на балкон, или «вот я нашел темницу, где томится моя любовь и слезы изливает от тоски», – возвещал он, стоя перед альковом.
Передняя часть сцены вклинивалась почти на треть в партер, который по-прежнему оставался стоячим и был местом для простой публики. На передней площадке проходили главные действия спектакля; ей же пользовались для показа чрезвычайно популярного фехтования, без которого обходилась редкая постановка, и тут же выступали клоуны, жонглеры и акробаты, развлекавшие публику между актами пьесы и порой пользующиеся большим успехом, чем актеры.
Приезд в театр королевы был большим событием; зрители вставали и кланялись ей, а актеры выходили на сцену и спрашивали разрешение начать спектакль. Елизавета разрешала, и лучший из них произносил благодарственный монолог в ее честь; королева сидела в своей ложе и милостиво улыбалась. Зная, что все взоры притянуты к ней, Елизавета одевалась в театр так, чтобы ее наряд соответствовал текущей политической обстановке: после разрыва отношений с Испанией, королева выезжала в свет в ярких праздничных платьях, которые напрочь исключали мрачные мысли и предчувствия: такое платье было надето на ней и сейчас. Лицо Елизаветы было спокойным и даже несколько беспечным; она непринужденно беседовала с сэром Робертом. Он занял место возле королевы, что, конечно, не осталось незамеченным публикой.
– …Да, все мы играем, даже наедине с самими собой, – говорила Елизавета. – Высший Творец пишет для нас трагедии и комедии, и распределяет в них роли, но он не дает прочитать пьесу, в которой играем именно мы, поэтому нам приходится импровизировать и угадывать, что будет дальше. У одних это получается хорошо, их провожают аплодисментами; другие кое-как справляются со своей ролью, после окончания спектакля их быстро забывают; третьи играют так плохо, что им свистят вослед.
– В таком случае, вы – великая актриса, мадам. Вас встречают овациями, – сказал Роберт. – Политика вашего величества вызывает всеобщее одобрение.
– Верьте расставаниям, а не встречам, они искреннее, – возразила Елизавета. – О вас будут судить по тому, как с вами расстались, а не как встретили.
– Я это запомню, мадам – поклонился Роберт, но не мог скрыть некоторого раздражения.
– Хорошо, однако давайте смотреть представление, оно уже начинается…
Спектакль был на тему дня; вообще-то речь шла о немецком ученом докторе, который продал душу дьяволу за наслаждения, но скрытым мотивом постановки явилась борьба с ненасытным испанским королем и поддерживающей его папской церковью. Вначале Хор разъяснил зрителям, кто таков главный герой пьесы:
Родился он в немецком городке
В семье совсем простой;
Став юношей, поехал в Виттенберг,
Где с помощью родных учиться стал.
Познал он вскоре тайны богословья,
Всю глубину схоластики постиг,
И был он званьем доктора почтен.
Его гордыни крылья восковые,
Ученостью такою напитавшись,
Переросли и самого его.
Безмерно пресыщенный он
Проклятому предался чернокнижью…
Таков тот муж, который здесь пред вами
Сидит один в своей ученой келье.
При слове «келья» Хор дружно показал на альков на сцене, чей занавес немедленно поднялся и публика увидела немецкого ученого мужа, который с неимоверной гордыней восседал на стуле и посматривал свысока в зал, то и дело вздергивая голову. Затем немец начал творить магические заклинания, при вспышках молнии и грохоте грома, сопровождаемыми клубами едкого серного дыма. Все это было результатом искусной работы за сценой, но публика замерла от страха; «Господи Иисусе!» – послышался чей-то отчаянный возглас. Страх еще более увеличился, когда на подмостки выскочили, завывая и дико вопя, мерзкие демоны. В па