Да и теперь недалеко от него ушла.
– А… почему?
– В этом и заключается главный вопрос, – Джон смотрел на нее, как на редкий вид насекомого – красивый, завораживающий, но чужой вид. – Я целый день пытался это выяснить, но так ничего и не понял.
– И ты поэтому… все это время в перчатках?
Она заметила эту странную особенность с самого начала – еще подумала, что он не желает «светить» отпечатки.
– Да. Мои обнаженные руки для людей хуже электрошокера.
– Серьезно? А остальные части тела?
– И остальные тоже.
В серо-зеленых глазах мелькнули смешинки. Где-то очень глубоко, но они чуть-чуть разрядили напряженную атмосферу.
– Не верю… Не могу. Сложно.
Губы Джона поджались не то в укоризне, не то в разочаровании – мол, я сказал правду.
А ведь он совершенно серьезен. Он рассказывает то, что есть на самом деле.
– И ты поэтому целый день опутывал меня различными проводами и датчиками?
– Да.
– Блин, а просто спросить было нельзя? Попросить… нормально?
– Я попросил.
Он удивленно моргнул.
Нет, он все-таки псих – попросил он. После того, как затащил в первый раз в машину что ли? Но в данный момент по-настоящему сильно Каську волновал другой вопрос:
– А как ты узнал? Что я… не такая, как все?
– Меня проинформировал об этом… один аноним.
– Аноним?!
– Да, я пока не выяснил, кто это был. Но выясню.
– Когда выяснишь, передай его имя мне, – удавлю собственноручно.
Последнюю часть фразы Яна озвучивать не стала – все прекрасно читалось по ее лицу.
– Думаю, моего гнева хватит за двоих.
И она впервые взглянула на него с удивлением:
– Так ты не хотел, чтобы нашелся кто-то особенный? Чтобы кто-то мог тебя коснуться?
Молчание. Ровный, как поверхность зеркала, взгляд.
– Сначала не хотел.
Тикали на стене пресловутые круглые часы; почти девять вечера. Может, и хорошо, что дома ее никто не ждет. Никто не волнуется.
– А теперь?
– А теперь? – сплетенные в решетку пальцы пошевелились и замерли. – Теперь я прошу тебя о поцелуе.
«Значит, Джон. Живет непонятно где. Развился сверх какого-то предела и заявляет о том, что другие женщины его «потрогать» не в состоянии…»
Яна усиленно пыталась понять, дурят ее или нет? Если да, то зачем так изощренно? Чтобы затащить женщину в постель, обычно требуется другое: положительные эмоции, комплименты, романтические поступки, ухаживания, а от субъекта напротив не то что «не пахло» ухаживаниями – он, кажется, вообще о существовании в жизни «романтики» не подозревал.
Полудурок. И одновременно умный.
Точно не от мира сего.
Человек в серебристой куртке терпеливо ждал, теперь смотрел не на нее, а в сторону – Яна хмурилась. Чувствовала себя не то находящейся в цирке на выступлении иллюзиониста, не то «тугодумкой», как ее часто называла Захаровна, которая вела в детдоме математику.
Сложно. Да, сложно.
И нет – она не «тугодумка», просто ситуация из ряда вон – без пол-литра и не поймешь, верить происходящему или не верить?
А ведь решение-то найти просто – черт, как же она сразу не подумала? Каська вдруг встрепенулась в кресле.
– Докажи!
– Докажи «что»?
Похититель взглянул на нее равнодушно, чуть устало.
– Докажи свои «суперспособности»! Ну, чтобы я еще раз увидела, что ты не такой, как все.
Ведь не сможет! Если иллюзионист, то сейчас либо отмажется, либо попробует ее провести дешевым трюком, на который она ни за что не купится. И тогда будет жаль потерянных денег, потому что целовать не только идиота, но еще и лжеца она не согласится точно. Жаль, а что делать?
– Давай! – и она едва не зааплодировала собственному уму и изобретательности. А вот ее собеседник, похоже, нисколько не смутился. Ответил просто: «Хорошо», – поднялся с кресла, удалился в направлении кухни, а через мгновенье вернулся, держа в руках железную кружку – старую, с отколотой эмалью по краю. Из таких часто пили бабушки в деревнях – кусок алюминия и выцветший намалеванный цветок на блеклой желтой поверхности.
Яна смотрела на посудину, как на шляпу, из которой собирались достать кролика – что он собирается с ней делать?
А Джон не делал практически ничего – поставил кружку на ладонь, вытянул руку в направлении «зрителя», чтобы было лучше видно, не стал шептать ни заклятий, ни слов «фокус-покус», а (и) просто… моргнул.
Именно так ей показалось – просто моргнул.
Потому что это явилось единственным действием, которое Каське удалось заметить до того, как кружка попросту расплавилась на мужской ладони – тихо и беззвучно. Стекла, как свечной воск, потеряла форму, искривилась, на короткий момент сделалась алюминиевой лужицей с плавающим по поверхности цветком, а потом и вовсе растворилась – пропала.
П-р-о-п-а-л-а.
– Деформация материи.
Эти два пояснительных слова прозвучали так же скучно и буднично, как выражения «силос» и «амбар» на лекции в сельхозинституте, а Яна все не могла закрыть рот.
– К-куда… она… делась?
– Перешла из одной формы энергии в другую.
– Что?
Она точно «тугодумка» – Захаровна была права.
– Ты растворил кружку!
– Я изменил ее свойства.
– Куда? Куда ты ее дел?
Каська слетела с насиженного места и, совершенно не стесняясь своей «детскости», принялась ползать вокруг кресла – осмотрела все: подлокотники, пол вокруг, ковер, заставила Джона похлопать себя по карманам – тот выполнял все приказы со скучающим видом – «мол, когда ты, наконец, уже поверишь?».
– Встань!
Поднялся.
– Выверни карманы. Выверни их.
Вывернул.
Она порылась в раскрытом чемоданчике (ничего не нашла), в сотый раз огляделась вокруг, остановила взгляд голубых, как ясное летнее небо, глаз на лице «фокусника» и еще раз, нахмурив брови, спросила:
– Куда. Ты. Ее. Дел?
– Растворил.
Вздох.
– Растворил?
– Да.
– Вот так просто?
– Нет, это очень сложно.
– Ты дуришь мне мозги!
– К сожалению, нет. Задурить их я мог бы и на расстоянии, а не трюками.
– Ты… ты…
– Странный? Больной? Я тебе уже говорил: я – необычный.
– Да ты… Ты… вообще.
И она не нашлась, что еще добавить.
Для того чтобы она, наконец, поверила, ему пришлось растворить в руках еще два граненых стакана, одно блюдце и никелированную ложку – хозяин квартиры будет недоволен.
Придется оставить ему «компенсацию» за нанесенный ущерб.
Теперь она щупала его сама.
Скользила подушечками пальцев по коже, рассматривала запястья, покрывающие их волоски, изучала линии на ладони, даже тянула за пальцы – а Джон… млел. Из-за того, что Яна наклонилась к нему так близко, из-за того, что с бесконечным интересом изучала то его, то саму себя. Подержится за его ладонь несколько секунд, потом прислушается к собственным ощущениям – покусает губы, снова нахмурится, вновь примется трогать его ладони…
Как хорошо; хотелось закрыть глаза.
Оказывается, это очень хорошо, когда кто-то трогает твои руки. Это так… нежно. И успокаивает.
Странно, ему никогда не хотелось никого коснуться, и свои особенности Сиблинг всегда считал исключительно достоинствами, а никак не недостатками, но в эту минуту понял, что «ничего круглее ведра» в этой жизни, похоже, не видел.
А Дрейк давно… Уже давно нежится в постели с женщиной, целует ее, обнимает, ласкает.
А я еще винил его за то, что он размяк.
Теперь Сиблинг размяк сам и полностью отдался новому для себя ощущению.
– Но как же так? Значит, совсем никто?…
– Никто.
– Ни одна женщина?
– Ни один человек.
Ей хотелось убедиться вновь – вновь попросить его продемонстрировать что-нибудь необычное.
– Только не заставляй на людях…
– Я не заставляю.
– Я вижу, ты хочешь.
– Хочу. Но ты говоришь, что это… небезопасно.
– Да. И больно.
– Но мне не больно.
Он смотрел на нее по-новому – с тоской. Как мальчишка, который зашел в магазин, увидел самую лучшую в мире радиоуправляемую машинку и которому скоро придется уходить. Одному, без машинки.
Один поцелуй. Всего один поцелуй.
Теперь дело было не в деньгах – совсем не в них. В который уже раз Яна прокручивала в голове одну и ту же мысль: «Так сколько он уже без женщины? Год? Два? Пять лет?» – ведь это должно быть тяжело. На вид ему лет тридцать-тридцать пять (точнее не скажешь), а в этом возрасте все еще «хочется», и даже очень.
– А ты давно… развился?
– Давно.
И с тех пор никого не целовал? Так, может, он вообще… девственник? И целоваться будет так же?
Ей вдруг, несмотря на остатки страха и шока от растворенных кружек, стало любопытно. Ведь он красивый мужчина – красивый. По-своему привлекательный, особенно когда не похищает ее, не привязывает к креслу и не опутывает проводами – хотя, теперь объяснимо и это, – ведь он, наверное, страдает?
А будь она сама «такой же», страдала бы? Конечно. И если бы вдруг узнала, что «где-то там» существует один-единственный человек на всем белом свете, способный выдерживать ее прикосновения, как поступила бы?
В первую очередь отыскала бы его. Присмотрелась. Если бы он ей понравился, постаралась бы познакомиться, а после подумала бы о сближении – ведь к тому моменту она бы явно истосковалась по ласке, по тому, чтобы быть «с кем-то».
А если бы он не согласился?
Попыталась бы уговорить.
А если бы не согласился совсем?
Настояла бы – ведь он ей нужен.
А если бы тот не поддался уговорам?
Пришлось бы сделать так, чтобы поддался… Даже временно похитить, если нужно. Чтобы все объяснить.
А после она, наверное, тоже захотела бы вспомнить, каково это – целовать кого-то? И чтобы не насильно, чтобы человек захотел сам, чтобы приблизился к ней. Наверное, – эта мысль удивила ее больше всех предыдущих, – она бы даже согласилась… ему… за это… заплатить.