Как только сознание придет к конкретным выводам, как только пассивный анализ совершившейся ситуации будет закончен, как только в уме настанет полная ясность о том, что стоит, а чего не стоит делать дальше, – он все поймет. Поймет, куда идти, что говорить и что делать.
Терпеть и ждать. Он может – он не человек, он – представитель Комиссии.
А если она к тому времени найдет другого? Кого-то еще?
Терпеть.
И ждать.
Он работал и спал, спал и работал. По большей части молчал, приказы отдавал мысленно, в свободное время медитировал, сидя в кресле. Насколько мог, погружался в жизнь Нордейла, следил за статистикой, новостями, едва уворачивался от то и дело пытающихся накрыть сердце эмоциональных порывов.
Иди за ней.
Еще не время. Что он ей скажет? Как все объяснит?
Придумаешь на месте.
На месте нельзя – находясь рядом, он снова совершит ошибку. В следующий раз он вернется в тот мир лишь тогда, когда будет уверен в эффективности предпринимаемых шагов.
Будет поздно.
Ни для чего и никогда не бывает поздно, ибо все и всегда совершается вовремя – мудрая фраза, однако в последнее время она почти перестала срабатывать.
Иди.
Пойду.
Иди…
Когда буду знать…
Она уйдет.
Не уйдет!
На этом месте ему снова приходилось погружаться в медитацию.
А еще через день в сознании что-то щелкнуло, и разрозненная картина вдруг приняла четкие очертания – явилось то, чего он все это время с таким нетерпением ждал, – озарение. Наконец-то сложный пазл сошелся, и Джон осознал то, что должен был осознать с самого начала: Яна – волчонок. Дикий, маленький, не прирученный и недоверчивый. Росла без родственников и родителей, росла без любви и поддержки, росла без друзей, без денег, без какой-либо надежды на то, что жизнь способна выправиться, стать другой. И такому человеку, как она, не доказать что-либо словами. Он может убеждать ее часами, может разбрызгивать вокруг слюну, может даже наколотить ей зад, однако ничто из этого не возымеет эффекта.
Ничто. Кроме действий.
Кроме действий.
В этот вечер Сиблинг вернулся домой – в особняк, куда ни разу не приводил гостей, – и впервые взглянул на него другими глазами.
Скоро здесь будет женщина. Если он все сделает верно, она придет сюда и здесь останется. С ним, в его жизни, навсегда.
И впервые, прежде чем заснуть, он влил в себя полный стакан коньяка – знал, если не сделает этого, уже не сможет отключить мысли, погрузится в них, захлебнется… и, сумасшедший, уставший от собственных сдерживаний, рванет в мир Бернарды.
На скорости света. На всех парах. За Яной.
Омск. Наш мир.
Сегодня она могла полноправно собой гордиться, ведь сделала так много: на поиски магазина выдвинулась с самого утра, нашла его и купила продукты. Отыскала небольшой супермаркет, приобрела тонкую вязаную шапку, странного вида теплые сапоги-унты без каблуков и даже куртку – непривычно длинную, ярко-синюю, на синтепоне (перед кем выпендриваться?). Отнесла покупки домой и тут же отправилась на улицу вновь: за двести рублей получила в ближайшей «Евросети» сим-карту, пополнила счет мобильного, набрала в киоске газет и уселась в ближайшем кафе подчеркивать подходящие по смыслу и содержанию объявления.
Требуются… требуются…требуются…
Кем она теперь хочет стать – продавщицей? Кассиршей? Гардеробщицей? Консультантом в отделе косметики и парфюмерии, где уже к полудню от какофонии запахов голова раскалывается так, что сливаются в одно многочисленные лица посетителей? Нет, спасибо.
Выделила три приглянувшиеся вакансии – съездила на собеседования. Для получения роли старшего менеджера в компьютерной конторе ей не хватило опыта, ищущий «секретаря» чернобородый директор фирмы «Астон» не впечатлился ни ее скудным резюме, ни размером груди; в магазине бытовой химии предложили смехотворные семь тысяч в месяц.
Ничего, работа найдется. Не сейчас, так позже – она всегда находится, если поумерить амбиции и поискать хорошо, но на сегодня Яна устала.
Похолодало; безвкусным казался купленный в закусочной бутерброд, трепал мятые уголки газетных листов усилившийся ветер – Каська смотрела на свой новый город потухшими глазами.
Однажды она привыкнет – заставит себя привыкнуть. Найдет новых знакомых, может, даже друзей, поладит с коллегами, и жизнь покатится вперед, как прицепленный к электропоезду вагон. Она приживется здесь. Как-нибудь, когда-нибудь.
Апатично смотрели на проходившую в отдалении и запруженную машинами дорогу глаза, автоматически жевали подсохший хлеб челюсти, и так же автоматически, будто выскользнувшие из-под присмотра надзирателя, кружили в голове узники-мысли.
Почему она не дала им шанса? Ведь могла бы проявить чуть больше терпения, подождать – он же просил…
Гармонично и грустно вплелась в невеселые размышления зазвучавшая из табачного киоска песня:
«Теперь облака между нами, с тобой не поговорить,
Ты знаешь, как больно, мама, одной по земле ходить,
Как хочется мне до озноба прижаться к рукам твоим,
Тебе рассказать о взрослой, о первой своей любви».
Каська перестала жевать. У нее никогда не было матери – ни воспоминаний о ней, ни фотографий, ни представления о том, как та выглядела. Была ли жива или умерла? Искала ли когда-нибудь оставленную в приюте дочь?
Бутерброд моментально встал поперек горла.
«Ты знаешь, ма-а-ама, он како-о-ой… Он не такой, как все. Он не такой – другой…»
Лицо Джона в воображении всплыло супротив всякой воли – жесткое, красивое, с плотно сжатыми губами.
Точно, другой. Совсем другой.
«Надежный, ласковый и родно-о-ой – он только мой. Он мой…»
Есть расхотелось совершенно. Ей бы встать и уйти, не травить душу, но душа уже рыдала вместе с песней – душа, будто пьяная, хотела метаться на цепи, слезно выть, душа хотела назад, в Екатеринбург. Только что там осталось? Ничего. Ни комнаты, ни работы, ни друзей, ни его – Джона. Сама так захотела – все сломать. И сломала.
«…А я за ним, как за-а-а сте-е-еной. Ты знаешь он – он такой смешной… А я до слез наговорилась с тишиной. Ты хоть во сне побудь еще со мной?»
И Каську прорвало. Сидя на лавочке, она вдруг разрыдалась так горько, что обернулась проходящая мимо пожилая пара, – сочувственно покачала головами, перекинулась комментариями и поспешила прочь.
Ну почему, почему она не проявила терпения? Ведь Джон просил подождать – просто подождать. Почему не смогла дать ему даже этого? Зачем сорвалась с места, зачем в очередной раз проявила характер и попыталась доказать свою независимость? Для кого? Для чего? Теперь она полностью независимая и свободная, вот только в задницу ее – эту свободу, – в задницу! Яна зло смахнула на землю газеты и едва не согнулась пополам от скрутившей сердце боли.
Он дрался за нее. Он оставил ей денег. Он спросил ее тогда, в машине, хотела ли она, чтобы он защищал ее? И она хотела, очень хотела. А потом сама же прогнала его – не позволила даже объясниться – дура-дура-дура…
В этот момент, сидя на одной из скамеек Омска – не то в западной части города, не то в восточной (она так и не разобралась), – Яна по-настоящему сильно и люто ненавидела саму себя.
Лифт, поднимаясь на восьмой, скрипел и подрагивал.
Процарапанная кем-то дырка в поверхности из прессованной древесной стружки, утопленная до основания кнопка с полустертой цифрой «2»; грязный, порванный в двух местах линолеум на полу – детали Джон отмечал на автопилоте.
Она была уже близко – Яна. Так близко, что у него возникало ощущение зуда, – ложное, эфемерное, сигнализирующее о подступающем эмоциональном перевозбуждении, которое являлось всякий раз, стоило им физически сблизиться.
И да, Сиблинг волновался – на этот раз куда сильнее, чем прежде. А все потому, что решился пойти на отчаянный шаг, который впоследствии мог стоить ему формирования непоправимой точки искажения событий на их совместной линии судьбы – он решился пойти ва-банк.
Все или ничего.
Да, будет сложно, будет жестко и в какой-то мере даже страшно – ему, не ей. Но он должен.
Кабина вздрогнула и остановилась; завращались раздвигающие двери шестерни.
Перед тяжелой металлической дверью он какое-то время стоял неподвижно – темный силуэт на фоне блеклой в отсутствии освещения стены, – принюхивался, ждал, морально готовился к тому, что собирается переступить точку невозврата.
Три. Два. Один.
Пора.
Мокрые ресницы подрагивали; с соленых щек подушечками пальцев он осторожно стирал влагу – Яна продолжала плакать и мычать.
До того как он связал ей руки и заклеил скотчем рот – не прихоть, но необходимость, – она успела многое: вскрикнуть от страха, когда он неожиданно показался со стороны коридора, оклематься от шока, огрызнуться на вопрос «ты снова куришь?», вихрем слететь с подоконника и попытаться залепить ему пощечину.
Джон так и не понял, от чего она негодовала сильнее, – от того, что в прошлый раз он ушел, не попрощавшись, или же от того, что пришел и нарушил ее покой теперь?
Да и так ли важно? Она здесь, она рядом – живая, здоровая, дерзкая и неугомонная – все, как обычно. Его пламенная девчонка – если не встретит поцелуем, то встретит железным кайлом – Сиблинг не успел разобраться, нравится ему эта черта характера или нет – не время разбираться и сейчас.
Позволив себе побыть рядом с «пленницей» несколько минут – насладиться ее запахом, теплом кожи, ароматом волос, – Сиблинг поднялся. Пора начинать. В следующие сутки разум Яны либо примет все, что ему покажут, либо навсегда схлопнется и отсечет деструктивный пласт памяти – отсечет вместе с тем, кто его туда поместил, – вместе с Джоном.