– Митя, сверяй пока сам, – велел Деревнин, – да не склеивай, лишь складывай.
В Земском дворе были, понятное дело, закутки для таких бесед. Подьячий повел туда сына – и вдруг заметил, что за Михайлой идет его приятель Никита Вострый, тоже имеющий очень озадаченный вид, а за Никитой – человек нездешнего облика, степняк в белом войлочном колпаке.
Никиту Деревнин знал не первый год, но всякий раз, встречая, ощущал тревогу: что-то было в этом молодце непонятное. Ростом – вровень с сыном, но в кости тонок, лицом бледноват, и хотя черты точеные, как на иконе старого письма, а взгляд светлых глаз вовсе не иконописный. А сейчас – брови сошлись, уголок рта слева чуть подергивается; видать, молодец сильно обеспокоен.
Чутье у Деревнина за тридцать лет приказной службы выработалось – не приведи господь, обычному человеку с таким чутьем было бы просто страшно жить на белом свете. Он понял: стряслось что-то воистину опасное, причем опасное – для него самого, Ивана Андреевича Деревнина.
– Ну, говорите, – сказал он всем троим. Михайла с Никитой переглянулись.
– Говори ты, – сказал товарищу Никита. – Ты лучше знаешь, как у земцев полагается.
– Вот, батюшка, человек из киргиз-кайсацкого посольства, звать Бакиром. Его с семьей сюда привезли, чтобы оставить при Посольском приказе, а от нас человек поедет к Тауекель-хану – учить киргиз-кайсацкое наречие и особу государя при том дворе представлять. Бакиру же велено не только русскую грамоту освоить, но еще польскую и немецкую. Время такое – нельзя одним языком жить… Персидский и арабский он знает, но хану угодно, чтобы и другим языкам стал навычен – мало ли с кем придется дело иметь. Ему будут куплены книги в Немецкой слободе и у поляков, наши книги, с пустыми руками не отпустим.
– Понятно, – согласился Деревнин. Тревога крепла…
– Батюшка, ты желал знать, есть ли красивые девки на Крымском дворе.
– Уж и пошутить с тобой нельзя, – буркнул Деревнин.
– На Крымском дворе народу – под сотню, есть и бабы – трое, кажись, жен с собой прихватили, также девок для услуги. Красивые или нет – не знаю, но не дородные. Мы там один раз побывали, но было не до девок, хотя кое-кого приметили… И старых баб взяли – стряпух. И вот у них девка пропала. Никто ничего понять не мог – с вечера была, утром ее уж нет. Он так говорит.
Михайла указал на степняка.
– Айгуль, – сказал степняк Деревнину. – Пиши – Айгуль.
– Бакир уже по-нашему стал понимать, каждый день в приказ ездит. Новые слова учит. Писать ему трудно – у них-то справа налево крючки выводят, как татары. Так вот, батюшка, девка пропала бесследно. День – нет, другой – нет, третий… Как корова языком слизала! Стрельцов спрашивали – божатся, что никакие девки с Крымского двора не уходили.
Деревнин уже понял, о ком речь, но молчал. Божба стрельцов в этом случае ломаного гроша не стоила – всяких девок в жизни повидал подьячий, но такой, чтобы через двухсаженный забор перескочила и по воздуху улетела, не было.
– Они не знали, что нужно идти искать на Земский двор. Может, тело на съезжей лежит и никто не знает, чье оно, как на Москву попало, – добавил Никита. – У них, видать, с этим проще – вышел человек ночью в степь по нужде, пропал, стало, волки съели, и – как вы говорите, Бакир? Иншалла?
– Иншалла, – воздев руки к потолку, повторил степняк. – Так имам учил.
– И вот, батюшка, пошли мы втроем на Торг, – сказал Михайла. – Развеяться малость, пока на задах мозоли не выросли. Нас отпустили – надо ж Бакиру Москву показать. Ему тут целый год жить. А Бакир растолковал – хочет купить жене подарок. Руками показал – что носят на шее, в ушах, на пальцах. Очень жену, видать, любит.
Степняк понял, о чем речь, и заулыбался.
– Жена, – повторил он. – Жанаргуль. Сын один, сын два!
Отцовскую гордость Деревнин опознал бы и без перевода.
– Пошли мы в ряды – искать лавку, где все эти перстеньки и серьги продаются. Бакир, мы так поняли, хотел для жены такого, что не слишком богатые бабы на Москве носят. Денег-то у него немного. Лавку нашли, за прилавком приказчик, тот еще пройдоха. Стал он нам поочередно показывать свой товар да нахваливать. И вдруг достает перстенек с бирюзой… Бакир, жолдас, как ты перстень назвал? Кыс?
– Кыс тумсык! Нос птица!
– Ну, чем-то и впрямь на птичий клюв смахивало. Бакир что-то по-своему закричал, мы не поняли, схватил перстень. А приказчик так понял, что мы его товар берем и хорошо бы нам еще чего-нибудь навязать, раз мы не торгуемся. Достал нашейное украшение, тоже – не московского дела, запястье достал… Тут Бакир просто буйствовать начал. От ярости все русские слова позабыл, на приказчика с кулаками полез, оттащили…
– Мы поняли, что это украшения пропавшей с Крымского двора девки, – сказал Никита. – До правды не докопаешься, но та девка ему чуть ли не родня. Бакир, жолдас, Айгуль тебе кто? Айгуль? Сестра? Вот черт, знал же, как по-ихнему сестра…
Степняк взволнованно и быстро заговорил – понять было невозможно. Два слова смог опознать Деревнин – «Айгуль» и «Жанаргуль».
– Может, его жена девке родня и подарила ей украшения? – спросил он. – Потому он их помнит? Вы уж как-нибудь дознайтесь.
– Мы-то дознаемся, когда угомонится. А ты, Иван Андреевич, пошли в ту лавку земских ярыг, пусть бы привели приказчика, да прямо сейчас, пока не сбежал, Бакир ведь его крепко перепугал, – сказал Никита. Но сказал так, что более смахивало на приказание.
Самое скверное – Вострый был прав.
Положение было отвратительное. Отбрехаться, что-де потом пошлешь, нельзя – как бы Никитушка не донес, что подьячий Деревнин зря государево жалованье получает. С него станется…
– Я дам вам Тимошку Скоморохова да Ивашку Потеху, доведите их до той лавки, – Деревнин вышел из закутка. – Митя! Сбегай-ка на крыльцо, кликни Тимошку и Потеху, они там где-то непременно околачиваются, дармоеды. Чем по Торгу с дубинками ходить, за порядком глядеть, – так они тут языками чешут!
Подьячий уже догадался, что произошло. Мертвое тело обокрали, но кто? Воробей божился, что спустили с берега на лед, подальше от троп, которые народ зимой прокладывает по реке, и еще снегом присыпали. Потом был густой снегопад, и Деревнин надеялся, что до весны девку не сыщут. Так неужто сыскали?
Чутье подсказало – как только Михайла с Никитой и степняк уйдут с ярыжками брать того приказчика, тут же сбегать за Воробьем. Не Митю или Ефимку послать, а самому – чтоб уж наверняка, от Мити-то отбрешется – занят-де, великое дело, целый пятак в награду сулили!
Данилу Воробья найти было несложно – стоял на Ивановской площади и сговаривался с необъятной бабой о составлении жалобы: у бабы будущий зять все оттягивал венчание, пока не осталось всего ничего до Масленицы, а на Масленицу и в Великий пост не венчают. Зятек же, подлец, обрюхатил дочку, и получается позор на всю Москву, так что нужно просить на него, хоть до самого государя дойти, а лучше – до государыни.
– Ну-ка, отойдем, – строго сказал приказный подьячий площадному. – Вы с Архипкой куда тело подевали?
– Как велено – спустили на лед. Туда, где не ходят. И снегом припорошили. И свой след замели.
– Черт знает что… Сбудь с рук дуру и ступай ко мне в приказ немедля! Дельце-то оказалось непростое… Тело-то обворовали…
Сам ангел-хранитель, не иначе, подсказал Деревнину взять с собой Воробья.
По дороге площадной подьячий растолковал, где на реке спрятано тело, и дал примету – там, где берег полого опускается ко льду, вмерзли в лед две лодки рядышком, так от них в десяти шагах вверх по течению. Он также рассказал: Ульяна с Тимофеевной завернули тело в старую простыню, укутав с головой и обвязав веревкой, так что Архипка, впервые в жизни прикоснувшийся к покойнику и сперва сильно боявшийся, довольно быстро освоился, как будто всю жизнь трупы таскал.
Приказчика доставили, по дороге несколько намяв ему бока; ну так земские ярыжки иначе не умеют.
– Кто таков, имя, прозвание, у кого служишь? – спросил Деревнин, изготовившись записывать.
– Матюшка я, по прозванию Кроха…
– Похож! – фыркнул Никита. Кроха был ростом невелик, но изрядно брюхат.
– А служу в приказчиках у купца Олексея Меньшова-Попа… Прозвище у них – Поп, и батьку его Попом кликали…
– Михайла, где те украшения?
– Вот…
Михайла выложил на стол перед отцом перстень «птичий клюв», ожерелье с подвесками, серьги, серебряное запястье. Степняк стал тыкать в них пальцем, что-то пытаясь растолковать, и опять Деревнин разобрал лишь знакомые имена – «Жанаргуль» и «Айгуль».
Воробей, стоя в сторонке, вытянул шею, стараясь разглядеть, что такое лежит на столе. Деревнин несколько раз на него взглянул – Воробей, наконец поймав взгляд, еле заметно кивнул, но пока еще ничего не понимал, хотя все слышал.
– Как они к тебе попали?
– Женка одна принесла. Хотела на другое что выменять. Я ей дал серьги с финифтью. Она согласилась…
– Что за женка? Чья?
– А бес ее знает, чья! Прозвания не скажу, а только живет в Остожье, от моей кумы неподалеку. Потому лишь и дал ей серьги, что женка ведомая…
Воробей беззвучно ахнул и исчез.
Деревнин ахать не мог – это бы выдало его с головой. Он сумел сохранить неподвижное лицо. Метнув взор туда, где только что стоял Воробей, он убедился: тот все правильно понял и помчался спасать дуру-сестрицу. Следовало дать ему побольше времени. Дур Деревнин знал не первый день: Ульяна, вынужденная спасаться бегством, непременно потащит за собой всю свою тряпичную казну.
А если ее схватят, да она, спасая свою шкуру, расскажет, как снимала украшения с мертвого тела, да как мертвое тело попало к ней на двор… И помыслить жутко, что тогда будет!
Подьячий затеял долгие и нудные расспросы – бедный Кроха аж взмок, припоминая, как была одета женка из Остожья, каким голосом говорила, как выбирала себе серьги. Никита Вострый злился, но ничего поделать не мог – не его приказ, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Наконец пришлось отправить Кроху с ярыжками, Тимошкой и Потехой, на поиски остоженской женки. В приказе остались Михайла, Никита и степняк Бакир.