– Слышишь? – спросил он Деревнина.
– Слышу.
В юрте звучал напев, но на чем играли – Деревнин не понимал.
Ему доводилось смотреть игры скоморохов и слушать их напевы, но те были – веселые, бойкие. Особенно если под гудок выходили плясать девки. Тот, кто в юрте, играл на неком подобии гудка, так же под смычком дрожали струны, но в напеве было иное – человек жаловался и тосковал.
Отродясь Деревнин не искал смысла в скоморошьих дудках, гуслях, бубнах, гудках и трещотках! Он и не предполагал, что в звуках может таиться смысл. Было разве что понимание – нельзя девкам-плясицам без бубна и гуслей, никакой радости в их движениях тогда не будет. И петь, когда голос не поддерживается хоть какой жалейкой, тоже нелепо – разве что девицы, развлекаясь летом в садах, поют хором, но это – для собственного увеселения, а когда собирается посмотреть на скоморохов честной люд, дудки и гусли необходимы.
Церковное пение Деревнин даже пением не считал – молитвой, к которой каждый присоединяет свой голос так, как получится.
Подьячий не предполагал, что напев может быть сам по себе, без человеческого голоса и без пляски, и при этом сообщать душе нечто, вызывающее в ней отклик.
Ему представился простор до самого окоема, слабо заснеженный, истыканный сухими мертвыми стеблями то ли полыни, то ли чего иного, и – отчего-то ранним вечером, когда небо начинает темнеть. Представились невысокие холмы и черная вода еще не успевшего замерзнуть озерца. Тоскливое было зрелище, что и говорить, но Деревнин вдруг понял истинную природу тоски: тому, кто наигрывал этот напев, было тесно и в его юрте, и даже в самой Москве. Он хотел этого простора – унылого, безнадежного, но – своего.
– Что это? – спросил Деревнин ногайца.
– Кобыз.
Наступила тишина.
– Поди скажи ему – брат у входа, – велел Даулету Петр Арсланович. Парнишка прислушался, отворил дверь – Деревнин удивился тому, что она деревянная и украшенная тонкой резьбой, – и вошел в юрту.
Подьячему было страх как любопытно: что там внутри? Судя по тому, что над обеими юртами поднимались к небу дымки, имелся очаг. Но что, кроме него?
Ораз-Мухаммад в бешмете из тонкого сукна сидел на постели, а сама постель была собрана из каких-то тюфяков, довольно толстых. Между колен у него было зажато устройство для извлечения тоскливых звуков, округлое, с длинной, торчащей вверх ручкой и с двумя струнами. Левой рукой воевода опирался о ручку, в правой у него был смычок.
Убранство юрты без слов говорило: тут живет человек, склонный к военному делу. Три дорогих седла в ряд лежали на устилавшей весь пол кошме. Стены юрты покрывали ковры – статочно, персидские, на них висели сабли в ножнах, у одной рукоять была с орлиной головой, также узкие персидские ножи в ножнах, был и почти полный саадак – налуч для лука и колчан из бирюзовой кожи с гнездом стрел, самого же лука Деревнин не увидел.
На особом возвышении стояла большая лисья шапка с двумя свисающими хвостами.
Висели там также войлочные сумы для имущества, украшенные узорами из разноцветных кусочков войлока, а на кошме валялись подушки с такими же узорами, напоминавшими бараньи рога.
Посередке был сложенный из камней круглый очаг, дававший довольно света, дым уходил вверх, в нарочно сделанное отверстие. Поблизости от него стоял столик на коротких ножках.
– Салем, агасы, – сказал Петр Арсланович.
– Салем бердик… – рассеянно ответил молодой воевода.
– Я привел человека, который расскажет о странных делах на Крымском дворе, – перейдя на русскую речь, продолжал ногаец. Это было особой любезностью по отношению к подьячему, который знал, может, десятка полтора слов на языке ногайских татар, а на казахском – лишь два женских имени.
– Не говори мне о них! Я думал, они смогут предложить за меня достойный выкуп или других заложников! Но Тауекель-хан велел Кул-Мухаммаду не свободы моей добиваться, а чего-то иного. Думаешь, я этого не вижу? У него свои хитрости! Мои люди донесли – он даже не пытался встретиться с Годуновым! А я – я нужен, чтобы поспорить обо мне и согласиться на что-то взамен. Знаешь, как в степи режут барана, чтобы небо сжалилось и послало дождь? Этот баран – я.
– Кул-Мухаммад еще не был у государя и лишь после того будет принят у боярина Годунова. Ты слишком рано его винишь. Принимай гостя, брат, – сказал Петр Арсланович.
– Гостю я рад.
Ораз-Мухаммад встал, отложил свое устройство и снял с ковра широкий кожаный пояс, украшенный серебряными чеканными бляшками.
– Прими. Пусть никто не посмеет сказать, что гость ушел из моей юрты без подарка.
– Бери с поклоном, – подсказал ногаец. – Таков обычай.
Затем Ораз-Мухаммад сам помог Деревнину снять шубу. Подьячий даже растерялся от такого гостеприимства.
Его усадили на хозяйскую постель, ногаец сел на другое ложе, напротив, а Ораз-Мухаммад – на подушки, очень удобно подмостив их себе под спину и бока.
– Рассказывай, – велел он. – Если тебя привел Урак бин Джан-Арслан, да еще в такое время, то дело у тебя нешуточное… Даулет!
Парнишка заглянул в дверь.
– Даулет, ступай к Ази-ханум и проси сюда Кадыр-Али-бека.
– Наш бек опять расспрашивает ханум о давних делах? – осведомился ногаец.
– Она многое помнит. Мой народ еще не имеет монастырей, где ученые монахи ведут летописи, – сказал воевода Деревнину. – Но мы храним память о былых походах. История моего народа достойна того, чтобы ее записали. Этим занимается почтенный Кадыр-Али-бек. Сюда, в Москву, персидские купцы привозят ему исторические сочинения, и он оттуда извлекает то, что сказано о моем народе. Что же ты молчишь, мой гость?
– Прости, я ничего не знаю о твоем народе, – смутившись, ответил подьячий.
– Однажды узнаешь. Когда бек завершит свой труд, его переведут на многие языки – и на персидский, и на арабский. И на русский, иншалла. А теперь говори о своем деле.
И Деревнин рассказал о девке с Крымского двора, но не все: о том, как она ночевала в подклете у Воробья, умолчал. Рассказал он и о том, как Бакир опознал украшения.
– Ты знаешь, где лежит тело? – спросил воевода.
– Мне рассказали.
– Я дам тебе своих людей, привезешь его. Получишь хорошую награду. Плохо, что младшая сестра лежит в снегу, без похоронного обряда.
– Сестра? – удивился подьячий.
– Для мусульманина каждая женщина его веры – сестра, – объяснил Петр Арсланович.
Ногаец остался в юрте с другом, почти братом, а Деревнин в его возке и с четырьмя верховыми челядинцами отправился в Остожье, на речной берег. Он догадался, что Воробей и Архипка спустились к реке самым коротким путем, и легко сообразил, где искать две лодки.
Замерзшее тело с грехом пополам поместили в возок, да так, что для подьячего места уже не осталось, и он умостился рядом с кучером.
К его приезду в юрте уже хозяйничали две немолодые женщины, готовили угощение, а сам Ораз-Мухаммад по-хозяйски нарезал ломтями на деревянном блюде отваренное и копченое мясо. Деревнин догадался: конина! На постели, что напротив ложа воеводы, сидел старец – но старец, непохожий на обремененных чревом бояр либо купцов, которые к таким годам просто обязаны нажить дородство. Он легко поднялся, и Деревнин подивился тому, что мужчина в годах тонок и строен, как юноша, что его сухое лицо почти лишено морщин, а черные глаза сияют, как у молодого бойца. Лишь седая бородка выдавала возраст.
– Аллах благословил твой приход, гость, – сказал этот удивительный человек. – Нам найдется о чем потолковать. Ты ведь служил на Земском дворе, когда крымцы брали и жгли Москву? Ты ведь многое помнишь?
– Сперва мы угостим гостя, бек. Эй, женщины! – позвал Ораз-Мухаммад. – Не беспокойся, подьячий, никто не заставит тебя жевать конину. На дастархане будут блюда из баранины.
Другие женщины, помоложе, внесли другое большое деревянное блюдо с плоскими, наподобие блинов, кусками сваренного теста, поставили на кошму казанок с белесой горячей жидкостью. Ее запах был несколько необычен – мясной отвар, но что-то в него странное подмешано. Там же на подносе уже стояли белые расписные посудинки, вроде мисок, но иного вида, блюдо со стопкой круглых пряженых лепешек. Был также установлен на скатерти небольшой бурдюк.
Одна из прислужниц ловко расставила посудинки. Деревнин даже залюбовался – хороша собой, косы черные, длинные, на голове маленькая круглая шапочка, как носят татарские девки. Он понял – впрямь татарочка, которая пошла в услужение к воеводе и женщинам его семьи; видать, кто-то из родни хорошо ее пристроил.
– Это для сорпа, – сказал ногайский князь. – У вас такое не едят, и с непривычки может не понравиться, но это вкусно. Когда наешься мясом, кесе горячего сорпа – прекрасное завершение пира, и потом никакой тяжести в брюхе.
– У нас и конину не едят, – осторожно намекнул подьячий. Он боялся, что варево – из конского мяса.
– А ты все же попробуй. Лошадь – животина чистая, мясо у нее полезное. Это не ваша свинья, которая ест что попало.
Деревнин понял: хоть ногайца и окрестили, а свинину есть он не стал и не станет.
Женщины красиво разложили на блюде поверх кусков теста нарезанное мясо.
– Тут только конина? – спросил Деревнин.
– Да. Смотри – вот это жал, пласт жирного мяса, что у коня под гривой, очень вкусно. Ты все же отведай. Бери ломоть куском лепешки. Если бы брат знал, что будет гость, велел бы женщинам приготовить айран. Но кумыс у нас есть, с него и начнем. Вот тут, в саба…
Ногаец указал на небольшой кожаный бурдючок.
– А было время, когда мы шили саба из двух конских шкур, – сказал Ораз-Мухаммад.
– Сейчас такой большой не нужен. Здесь у брата мало дойных кобылиц, – объяснил князь. – С ними управляются всего две женщины, хотя доить кобылицу нужно очень часто – это не корова, у нее маленькое вымя. Вот если бы брат вернулся домой…
– Да. Если бы я вернулся, то целый год жил бы в степи и кочевал вместе с аулом. Сидеть у костра с пастухами… Слушать, как играет и поет старый баксы… Думать о всесильном и справедливом Небе… А потом наступила бы весна…