Шевельнулась завеса, прикрывавшая проход между двумя юртами, и вошла женщина в вишневом бархатном кафтане, в хитро обмотанном вокруг головы белом убрусе, с накрученной поверх него очень длинной полосой узорной ткани, отчего женщина была как бы в дорогом венце.
Лет ей на вид Деревнин дал бы около шестидесяти. Лицо, широкое и довольно толстое, с обвисшими щеками, выдавало этот немалый возраст. К тому же эта женщина не раскрасила лицо, как делала любая русская горожанка ее лет, значит – не пыталась выглядеть моложе.
– Поклонись ей, это Ази-ханум, бабушка брата, – подсказал Петр Арсланович.
– Бабушка?
– Да, она попала в плен вместе с матерью и сестрами брата, со своими женщинами, и вместе с братом ее привезли сюда.
Подьячий встал и поклонился, женщина же быстро подошла и обняла его. Потом она заговорила.
– Апа Ази-ханум благодарит тебя за младшую сестру, – объяснил Ораз-Мухаммад. – Теперь мы ее похороним, как полагается. Прими наше угощение.
Деревнин выпил из дорогого кубка кумыс, оказавшийся своеобразным напитком, неуверенно захватил куском пряженой лепешки ломоть жала. Но было и впрямь вкусно.
Ели, пока деревянное блюдо не опустело. Потом Ази-ханум сама разлила по кесе горячий сорпа. Он пришелся подьячему по вкусу. После чего Деревнин ощутил огромное желание растянуться на кошме и в полном блаженстве задремать. Но Ораз-Мухаммад и ногаец не позволили. Они завели разговор о несчастной Айгуль.
– Может, силой взять хотели? – предположил Петр Арсланович.
Деревнин уже думал об этом.
– Нет, князь-батюшка. Вспомни – она полностью одета, и в шубе, и в сапогах. Кабы кто ночью хотел ее огулять, так пробрался бы в дом или где там она ночевала. Там бы она была раздета – и раздетая бы выскочила, да еще криком всех переполошила. А она, вишь, в таком виде, будто собралась среди ночи по морозцу бегать. Куда-то она ходила ночью, и там на нее напали, да не удержали.
– Куда же она могла ходить? С Крымского двора никого не выпускают, – сказал Ораз-Мухаммад. – Мои люди ходили смотреть – там днем и ночью ходят стрелецкие караулы.
– Стало, выпускают. Стрелец – тоже человек, за десять копеек не окажет услугу, а за полтину, статочно, может. И потом будет врать: я-де не я и лошадь не моя. Или же есть совсем тайная дырка в заборе, через которую можно лазить туда и обратно. А она, вишь, про ту дырку знала… – Подьячий задумался. – Вот только откуда? Кабы наша, здешняя, я бы сказал: выбегала ночью в сад, к калиточке, с молодцом словечком перемолвиться. А как у вас – я и не ведаю…
Ораз-Мухаммад перевел для бабушки, она усмехнулась и по-своему ответила.
– Точно так же девицы тайно к нашим молодцам бегают, пока не просватали и в чужой аул не увезли, так говорит Ази-ханум, – сказал Ораз-Мухаммад. – Кому-то, может, не понравилось. Кто-то ее хотел и разозлился.
– Это не ревность. Если мужчина, выследив девицу, нарочно возвращается чуть ли не за версту, чтобы взять отравленное мясо, то дело не в ревности…
Судили и рядили так и сяк, поминали всуе воровство и колдовство, но причина убийства оставалась загадочной.
– Как говорят русские, нет худа без добра. Если бы не смерть младшей сестры, ты бы не оказался здесь, Иван Андреевич, и мы бы не узнали, что есть человек, которого стрельцы выпускают с Крымского двора, – сказал Ораз-Мухаммад. – Я напишу письмо Кул-Мухаммаду, ты постарайся передать его через Бакира.
– Не знаю, увижу ли еще раз того Бакира.
– Постарайся. Я смогу отблагодарить.
В этом Деревнин не сомневался.
Ногаец в своем возке доставил его в Остожье и на прощание сказал:
– Теперь ты желанный гость в юрте брата. Но приезжать туда будешь со мной, в моем возке. Я чай, люди Годунова бродят вокруг двора и смотрят, не вышло бы сношений с посольством. Слыхал я кое-что в Кремле… Я брату о том не говорю, потому что может выбежать ночью с саблей. И заварится каша…
– Да уж, каша будет знатная, – согласился подьячий.
– И грамотка… Не думаешь ведь ты, что Бакира просто так выпускают с Крымского двора – чтобы приказные его по Торгу водили да московские диковины показывали? За ним присматривают, будь осторожен.
– Так… – пробормотал Деревнин. – Знаю я, кто присматривает.
– Славно. Кто?
– Никитка Вострый.
– Никитка Вострый, – повторил ногаец, запоминая.
Очень Деревнину не понравилось, как он это сказал. Князь – из ордынцев, ордынцы мстительны и жестоки, и крещение Ураку бин Джан-Арслану христианской обязанности прощать не добавило. К тому же – Деревнин точно этого не знал, но предположил, – ежели эти двое называют друг друга братьями, то один ради другого может и затравить, и убить врага, даже не поморщится, и менее всего станет думать при этом о законах Московского царства.
Возок укатил, а Деревнин стоял у ворот своего двора, мучительно размышляя: следовало или не следовало говорить о Востром? Если ногаец знает, что с Бакиром ходят два человека из Посольского приказа, то он и сам догадается, кто из двоих тайно доносит о будущем толмаче Тауекель-хана боярину Годунову или кому-то из его ближнего окружения. Он бы и без Деревнина проведал о Михайле с Никитой. Но не приведи господь ему заподозрить Михайлу!
Деревнин сказал чистую правду – Вострый из тех слуг, что охотно будут служить двум, а не то и трем господам. Однако он дружит с Михайлой, и как бы эта дружба не вышла сыну боком…
Так и не поняв, правильно ли поступил, Деревнин толкнул калитку. Залаяли дворовые псы. Он их окликнул, они узнали хозяйский голос и угомонились. Он взошел на крыльцо, отворил дверь. В сенях был мрак, но он наловчился раздеваться в потемках и вешать шубу с шапкой на колышки. Потом он вошел в горницу, и тут же навстречу выскочила Марья.
– Батька наш, ты вправду велел им тут быть?
– Кому – им?
– Так и думала, что брешут!
– Кто брешет?
– А ты взгляни! Мы с Ненилой их в подклет отправили. Ничего, не замерзнут! Светец с лучинами я им дала…
Уже предвидя неладное, Деревнин сбежал с крыльца и, завернув за угол сруба, распахнул дверь подклета. За ним примчалась Марья.
– Данило, да ты сбесился! – воскликнул подьячий.
Воробей, сидевший в подклете на лавке вместе с Ульяной, Аверьяном и Тимофеевной, вскочил.
– А куды мне было бечь?! Аверьян шагу ступить не может! Тимофеевна на аршин перед собой не видит!
– Ты меня погубить затеял?!
– А ты – меня? Кто мне велел девку приютить?!
– А кто велел твоей дуре Ульяне с мертвого тела перстеньки да сережки обирать? Кто, я?! Да через нее, дуру, да через тебя, дурака, меня из приказа вышвырнут, как шелудивого пса! Ты, что ли, меня кормить станешь? Убирайся вон немедля!
– Я-то уйду! Да только спозаранку к твоему дьяку пойду и все, как есть, обскажу!
– Не посмеешь!
– А посмею!
– А не посмеешь!
Марья, не понимая, о чем лай, кинулась защищать своего хозяина и сожителя. Схватив Ульяну за руку, она сдернула бабу со скамьи и с неожиданной силой вытащила из подклета.
– Убирайся, гадина!
Аверьян кинулся на выручку жене и свалился с лавки. Тимофеевна запричитала о том, что-де последние дни настали.
– Тихо вы! Не ровен час, решеточные сторожа прибегут, десятский прискачет! – приказал Деревнин. – Данило, тащи зятя с бабкой обратно! Дуру, так и быть, подержу день-другой, пока ты ей место не сыщешь.
– Да ежели вдругорядь прибегут ярыжки и всех нас в приказ потянут – Аверьян первый с перепугу всех выдаст – и тебя, и меня!
Ругались долго, хотя и негромко. Сошлись на том, что гости побудут в подклете, пока Данило не найдет другого места, а тогда, сговорясь с Тимошкой, на его санях перевезет туда семью и отведет дворового пса, которого пока что приютил Тимошка. И Деревнин, уже на излете ссоры, напустился на Ульяну, желая сорвать на ней последнюю злобу.
– Сама себя перехитрила, дурища! Ишь, простыни не пожалела, чтобы воровство свое прикрыть! Нет чтобы выждать – так ты сразу свой хабар на торг потащила!
– Дурища и есть! – согласился Воробей.
– Так я – что? Я ж думала – ей больше ни к чему…
– Мымра полоротая! Коровища! Тетеха скудоумная! – стала выкрикивать Марья. Деревнин положил ключнице руку на плечо, и она замолкла: это было мужской лаской.
– Пойдем. Выскочила, как была, в одной распашнице, дура… – проворчал он. – Да и я хорош…
Поднявшись в светлицу, подьячий задумался. Марья смиренно стояла у двери.
– Ступай в опочивальню, – велел он, как велит обыкновенно муж жене. – Черти бы драли того Воробья…
После всей суеты, после всех страхов следовало хоть чем-то себя вознаградить. И Марья не оплошала.
Глава 5. Розыск у Крымского двора
Деревнин не первый день жил на свете и уже лет тридцать служил на Земском дворе. Пришел туда парнишкой, усы только пробиваться стали, сейчас вот виски в седине. И сколько разнообразного люда повидал – уму непостижимо! От такого количества рож, рыл и образин обычный человек бы умом тронулся. Всевозможного вранья подьячий наслушался – на две сотни обыкновенных людей хватит.
Он волей-неволей выучился разбираться в людях и делать выводы из особенностей их поведения.
Толмач Бакир был молодцом сильным, по-своему красивым, да только простодушным, при этом пылким и подверженным страстным порывам. Это следовало учесть при передаче послания Кул-Мухаммаду.
Возможностей было три – Бакиру через Михайлу, Бакиру через Никиту и непосредственно из рук в руки Бакиру.
Отдать Михайле? А не поднимет ли Бакир шум в самый миг вручения, не примется ли громогласно благодарить? С него станется. Ладно бы Михайла остался где-то с Бакиром наедине. Так ведь хитрый Никита этого не допустит. У него свои расчеты – а статочно, и чье-то приказание. Приказывать же ему может и его прямое начальство – братья Щелкаловы. Один возглавляет Посольский приказ, другой там состоит думным дьяком, оба и умны, и хитры; в свое время помогли Годунову избавиться от соперников, но что у них на уме – одному Богу ведомо.