Все знают – они не любят заморских купцов, ни тех, что сидят на Английском дворе, ни голландских, которые пытаются перехватить у англичан их торговлю. Годунов же англичанам потворствует. А сейчас Годунов явно будет толковать с киргиз-кайсацким послом о делах торговых, тем более вместе с посольством притащились купцы, привезли товары, и придется ли сие по вкусу братьям Яковлевичам – неведомо…
Отдать Никите – первым делом грамотка окажется в чужих руках. Может, покажет дьякам Щелкаловым – Андрею Яковлевичу да Василию Яковлевичу, поскольку они в Посольском приказе главные. Там найдется, кому перетолмачить арабскую вязь, которая в ходу и у казахов, и у ногайцев. И тут все зависит от содержимого грамотки. Ежели в грамотке содержится то, что послужит основой для пакости Годунову, – могут распорядиться, чтобы Вострый передал посланьице.
Но ежели оно окажется в годуновских руках? Потом, может, грамотка и попадет на Крымский двор, а может, и нет – а вместо нее писание, изготовленное годуновскими людьми. Ему нетрудно найти татарина, знающего киргиз-кайсацкое, то бишь казахское наречие и умеющего писать арабской замысловатой вязью. Статочно, сей татарин уже сидит наготове в его хоромах – такой человек в хозяйстве необходим. И боярин Годунов поймет и запомнит, через кого воевода пытался передать свою грамотку. Заводить себе такого врага, как Годунов, Деревнин не желал.
А самому Бакиру – передать-то можно, да только как? Его Никита ведь от себя ни на шаг не отпустит.
Грамотка была запечатана свечным воском с оттиском перстня. Деревнин видел тот перстень, в нем вставка – мутный продолговатый камень вроде сердолика, по нему – арабские буквы. Срезать печать и опять налепить – дело нехитрое, да только как грамотку прочитать? Может, она бы сама и подсказала, как ее подсунуть Бакиру?..
Задал же Ораз-Мухаммад подьячему задачку…
А еще – убитая девка.
Ее смерть тащила за собой загадку – как стрелецкие караулы выпустили эту Айгуль с Крымского двора? Может, хоть это удастся понять – и тогда подьячий на шажок приблизится к убийцам?
Всякий подьячий Земского двора имеет такие знакомства, что лучше бы этих людишек и вовсе на свете не было. Убийцы, насильники, налетчики, переряженные монахами мошенники, блудники и прелюбодеи, зазорные девки, вороватые приказчики, конокрады, умеющие составлять ядовитые зелья старухи – и такого народа каждый день сквозь приказную избу проходит с полсотни, а то и более. Поневоле задумаешься: коли род человеческий таков, так в Божьем раю, поди, пусто – брать туда некого…
Однажды Деревнин пожалел вора, который наладился таскать дрова. Звали его Баженко Верещага. Ворюга был матерый, но состарился и, как прежде, промышлять уж не мог. Его поймали, отлупили, привели на Земский двор – а Деревнин сжалился над его слабосильностью, собственноручно дал две оплеухи и спустил с крыльца: ступай, мол, раб Божий, да впредь не попадайся!
Вот сейчас подьячий о том человеке и вспомнил.
Верещага, понятное дело, от воровства не отстал, но более о нем ничего не было слышно. Деревнин как-то повстречал его в Зарядье, у Варваринской церкви. Дело было летом, Верещага стоял неподалеку от дверей, беседуя с немолодой бабой самого сомнительного вида. Деревнин знал, что в этой части Москвы промышляют ворожейки и знахарки, также бабки, которые правят бабье ремесло – принимают и повивают младенцев. Вряд ли Верещага пришел гадать о суженой или звать бабку к жене на сносях. Скорее всего, он толковал с соседкой.
Взгляды встретились, но подьячий преспокойно прошел мимо. И не ушами даже – спиной ощутил Верещагин вздох облегчения. Видно, у старика совесть была нечиста.
Занимаясь делами в приказной избе, подьячий ждал, что явится Михайла – один или с Никитой и Бакиром, потихоньку расскажет об убитой девке все, что удалось с грехом пополам выведать у Бакира. Михайлы не было. Зато пришел десятский, попавший в беду. Он имел смотрение за десятком дворов в Замоскворечье, и вот с одного свели лошадей. Странным образом следы копыт и сапог привели к его собственному двору, где и пропали – были основательно затоптаны.
Первым делом на стол легло подношение – увязанный в ветхую, но чистую холстинку большой пирог с мясом, и не на Торгу взят, а явно дома старательно слеплен и испечен, один запах чего стоит.
– А точно ли тех лошадей копыта? – спросил Деревнин. – Беги-ка ты, раб Божий, скорее на Аргамачьи конюшни, сыщи кого-нибудь из старых конюхов, деда Гришу или хоть Матвеича, дай ему копейку или две да покажи те следы, покамест целы. Для скорости возьми извозчика – не пожалей копейки. Может статься, не лошади то были, а подковы на палках. Конокрады и не на такое горазды. А лошадей в другую сторону увели. Конюхи знают, какой у лошадей шаг, чем передние копыта от задних отличаются. Они много чего знают… Ежели у тебя в твоих дворах завелся враг – так это, статочно, его рук дело.
Десятский горячо благодарил, обещал в долгу не остаться.
Деревнин поклонился пирогом своим товарищам-подьячим, и они отпустили его на часок в Зарядье.
Дальнейшее было делом простым и привычным. Деревнин показал нищим, сидевшим у Варваринской церкви, полушку – и тут же вызвался человек, желающий проводить подьячего к жилищу Верещаги. Жилище то было – угол в подклете у купца: Верещага честно рассказал купцу о своем прошлом и был нанят в ночные сторожа; уж кто-кто, а он знал все затеи и ухватки ворья, так что за три года ко двору ни одна сволочь даже близко не подошла, а ведь там в амбаре много ценного добра лежало.
К калитке вышел сгорбленный старичок, борода сивая, перебитый нос на сторону глядит, и тот старичок Деревнину в пояс поклонился.
– Век твое добро ко мне помнить буду, – сказал Верещага. – Кабы ты меня оплеухами не попотчевал да в тычки не выставил – сгнил бы я в яме, помер голодной смертью, потому как никто бы мне и сухой корки не принес. А я, вишь, опомнился, на старости лет живу покойно, в тепле, трижды в день горячим кормят, на Рождество Христово и на Светлую Пасху – подарки. Купец Онуфриев на кресте поклялся – когда помру, и отпоют меня, и похоронят чин чином. Чего еще в мои годы нужно? Не в богадельне сижу – в чистоте, в благолепии… Купчиха, вишь, мне молитвослов подарила, нарочно для меня приказчик Стенька молитвы списал, а она в тетрадочку сшила.
– Ты, поди, грехи замолить стараешься?
– Да самое время.
– Коли мне поможешь – с тебя много грехов снимется.
И Деревнин рассказал про убитую девку.
– Дивно. На старости лет вышло Земскому двору послужить… – Верещага усмехнулся, показав три уцелевших зуба. – А и послужу. Заплатишь хоть малость?
– Заплачу. Коли найдешь мне ту дыру в заборе да узнаешь, кто через нее лазит туда и обратно. А ежели про ту ночь, когда девку убили, разведаешь – дам рубль, вот те крест.
Деревнин знал, что для такого дела Ораз-Мухаммад рубля не пожалеет.
– Ру-у-убль? – пропел Верещага.
– Отчего бы нет?
– Рубль – это бы славно…
По глазам Верещаги Деревнин прочитал: а полтора бы лучше. Но поощрять жадность не стал.
Сговорились так: подьячий придет к воскресной заутрене и там получит полный отчет о розыске.
Этот розыск еще и тем мог быть полезен, что сыщется возможность передать воеводскую грамотку Кул-Мухаммаду.
Вернувшись в приказную избу, Деревнин узнал: Михайла с Никитой не приходили, никаких ордынцев не приводили. Решив добежать до Посольского приказа и убедиться, что сын с товарищем всего-то-навсего заняты работой, Деревнин поспешил к Флоровским воротам, чтобы войти в Кремль. И у тех ворот он обнаружил незаурядную склоку.
Киргиз-кайсацкое посольство на лучших конях в дорогой сбруе, одетое в сказочной красы шубы, ломилось в ворота, стрельцы не пускали и правильно делали: в те ворота входя, шапку с головы срывай, пока стрельцы это за тебя не сделали, а верхом – и вовсе нельзя. Два толмача пытались хоть как-то перетолмачить крики Кул-Мухаммада и его приближенных, стрельцы огрызались, выставляли перед собой бердыши, грозились подрубить коням ноги.
Деревнин проскользнул к стрельцам.
– Меня-то хоть пропустите?
– А тебе куда?
– В Посольский приказ.
– Так скажи приказным – пускай бегут сюда, пока мы тут друг дружку не поубивали. Вон уж наши со стены в них целятся, только знака ждут.
В отличие от стрельцов, Деревнин понимал, чем чревато такое побоище, и даже не пошел, а побежал.
Он и всего-то сказал Вострому три слова – стрельцы-де степняков во Флоровские ворота не пускают.
– Ахти мне, они же к самому государю едут! – воскликнул Михайла.
Никита Вострый, даже ничего на плечи не накинув, крикнул толмача Ахметку и с ним вместе понесся к воротам. Михайла еще только выпрастывал ноги из-под стола, а Никиты уже и след простыл.
– Бакир давеча сказывал – посол зван на прием и на пир к государю, двух коней в подарок поведет, кони туркменские, знатные, мехов гору, доспех кольчужный, как у них делают, оружие индийское, – сказал сын. – И тут, видать, наш Бакирушка дал маху. Мы же ему говорили, что Флоровские ворота – самые главные, он и донес о том. А посол решил, что через другие ему въезжать непристойно. Как же Никита их к Боровицким-то заманит?
– Выходит, вы Бакира не видели и о девке не расспросили?
– Видели… Да только недолго – ему недосуг было. Кое-что мы еще тогда выведать успели. Наш толмач Ахметка помог. Она с детства служила Бакировой жене, и та ей подарила прикрасы, которые в девичестве носила. А Бакир их запомнил, потому что они с женой до свадьбы часто встречались. У степняков это запросто, там девок на свадебные пиры вывозят, и они по три дня с молодцами веселятся, пляшут, поют, певцов слушают. Матушки – с матушками, а дочки – с подружками. Такие нравы. Бакир говорил – они с Жанаргулей вместе верхом в степь выезжали и наперегонки скакали. У них обычай – коли молодец девку догонит, то целует. А не догонит – разворачивают коней, и она за ним скачет и камчой по спине хлещет. Сдается мне, что у них такого не случалось, а все Бакир невесту догонял…