– Лежал, стало быть, чуть не полночи под лодкой на мерзлой земле? И от холода не околел?
Верещага замялся.
– Мне купец Онофриев, дай ему Бог здоровья, купил тулуп. Так в том тулупе жарче, чем в мыльне по первому пару.
Деревнин убедился – прямых ответов Верещага давать не будет, а лишь такие, какие можно истолковать двояко. И первое понимание: раз сказано про тулуп, то в нем Верещага лежал под лодкой. А второе понимание: тулуп – сам по себе, а лодка – сама по себе.
– И ноги под той лодкой не замерзли? – продолжал допытываться Деревнин.
– Мне купец Онофриев со своей ноги сапоги меховые пожаловал. Мне один такой сапог – на обе ноги, так я онучи в три слоя наматываю, сверху ноговицы. Не мерзну!
– А каково под лодкой лежать? Там, поди, от лежания одеревенеешь весь, надобно ворочаться? – заботливо полюбопытствовал Деревнин.
Архипка слушал этот разговор и все яснее понимал: с лодкой и с дедом Баженко что-то неладно.
– Надобно ворочаться, – согласился Верещага.
– Ах ты старый хрен! – не выдержал Деревнин. – Вконец заврался! Не был ты тут ночью, ни до которых петухов, и под лодкой не лежал, а днем наскоро пробежался вдоль забора да проследил за стрельцами! И за это ты денег просишь?!
Архипка аж съежился от этого крика.
– А ты что думаешь, мой купец так мне и позволит по ночам невесть где шастать?
– Так ты ж подряжался!
– Так не по ночам же!
– Кабы не подрядился ночью смотреть – про лодку бы не врал!
Архипка слушал, слушал эту перебранку, да и вмешался:
– Иван Андреевич! Да ну его! Я за него!
– Что – ты за него?!
– Под лодку!
– Нишкни! – Деревнин задумался, и мысли были такие: точно то же самое выведал бы парнишка, коему еще и шестнадцати нет. И сам он был в тех же годах, когда взяли в приказ, заставили сличать записи в столбцах. И наипаче всего трепетал, когда сверял царское титло – Боже упаси хоть словечко выпустить!
Архипка малограмотен, да у него страстное желание идти по следу, почему схлопотал немало тумаков и был принужден прятаться. Но парнишка крепкий – может, не только крепкий, но и толковый? Пока его в деле не попробуешь – не узнаешь.
Верещага, видя эту задумчивость, испугался. Денежки помельтешили перед самым носом, да и пропали. А кто виноват?
Далее Деревнин вспомнил события той ночи. От Крымского двора до Остожья, коли бежать напрямик, через реку, недалеко. Пожалуй, и версты не будет. Архипку следует попробовать, а коли замерзнет – прибежит греться. И где сказано, что киргиз-кайсацкие бояре непременно должны гостей ночью принимать? Может, и вечером, а темнеет рано, к ним во мраке кто заявится или от них кто выскочит. Главное – все правильно объяснить Архипке.
– Я тебя довезу до того места, по дороге научу, – сказал парнишке Деревнин. – А ты ступай себе с Богом, старинушка!
– Так я ж тоже могу! – воскликнул Верещага.
– Что ты можешь?
– Следить! Высматривать!
– Ты уж высмотрел. Ступай себе с Богом, пока я твоему купцу все не рассказал.
– А лодка? Кто твоему молодцу ту лодку покажет, коли не я?
Архипка даже приосанился: молодцом назвали!
Деревнин хмыкнул.
– Ладно, быть по-твоему, лодку покажешь. А потом – дорогу в Остожье.
Он нарочно не стал говорить Верещаге, что тому следует делать, отправив Архипку в Остожье. Пусть сам думает, коли денежек хочется.
Дав парнишке полушку на случай, коли захочется горячего сбитня, Деревнин подозвал извозчика и, сильно недовольный встречей с Верещагой, велел везти себя на Торг. Время было потрачено зря. И после такого сердитого разговора идти в церковь на службу как-то даже неприлично – будешь там слушать вполуха да все треклятого ворюгу вспоминать.
Прибыв на Торг, Деревнин велел извозчику ждать себя у храма Покрова Богородицы, что на Рву, ближе к маленькому храму Василия Блаженного, что словно бы прислонился к огромному, недавно горевшему и сейчас облепленному лесами Покровскому, а сам пошел добывать припасы. Он купил полпуда репы вместе с мешком, к репе добавил полпуда пшена, туда же покидал кульки со снетками и с орехами – лакомство взял для Марьи с Ненилой, туда же сунул пласт свиного сала, туда же – пару мороженых кур, припечатал сверху сушеной малиной. Все это вместе взятое одно с другим не вязалось, но Ненила разберется…
Мешок оказался тяжеловат, пришлось закинуть за спину. Благо идти было недалеко. Но на спуске к реке, который в честь маленького и очень уважаемого храма прозвали Васильевским, уже переваливая свой мешок в санки, Деревнин увидел всадников в знакомых богатых шубах. Киргиз-кайсаки во главе с Кул-Мухаммадом собрались в Кремль. На сей раз их было меньше, и вид они имели – точно ехали на похороны. Деревнин постоял у санок, провожая их взглядом – они миновали Флоровские ворота и направились к Боровицким.
– Ума-разума набрались, – пробормотал Деревнин. И подумал: воскресенье не тот день, чтобы к боярину Годунову в гости ездить, Годунов, поди, вместе с государем службу отстоял да в государевых покоях остался; может, Федор Иоаннович ради такого дня и вторую службу в другой домовой церкви отстоять пожелает.
Вдруг он охнул – кабы взял с собой то письмецо для Кул-Мухаммада, можно было бы догнать всадников, исхитриться и передать! Но грамотка Ораз-Мухаммада лежала дома, среди столбцов, которые подьячий прихватил со службы: хоть воскресный день для отдыха и душеспасительных дел, кое-что следовало прочитать, готовясь к завтрашней встрече с Авдейкой Кривым. Было у Деревнина подозрение, что тот к краже дорогих окладов с образов в Спасском соборе Андрониковой обители тоже причастен.
– Так едем, что ли? – спросил извозчик.
Деревнин огляделся – не помешают ли другие санки развернуться и выехать.
Чуть ли не бок о бок с ним, слева и сзади, стоял, провожая взглядом киргиз-кайсаков, статный молодец. Из-под меховой опушки колпака торчали и топорщились пышные рыжеватые волосы, на Москве так мало кто ходил. Бородка была рыжая, малость потемнее. И увидел Деревнин приметный шрам над правой бровью – видно, чей-то нож едва в глаз не воткнулся, да соскользнул.
Где-то ему этот молодец уже попадался…
– Ты что там встал в пень? – спросил извозчик. – Садись, поехали!
И понеслись маленькие санки, и прикрылся Деревнин рукавом от летевших в лицо мелких снежных брызг. И рассмеялся тому, как заковыристо извозчик обозвал ротозея, чудом увернувшегося из-под конских копыт.
Дома стряпуха Ненила очень обрадовалась малине и тут же пустила часть ее на горячий сбитень. Про репу сказала: вот чем дорогих гостей кормить, лучшего не заслужили!
– Так и сидят в подклете? – спросил Деревнин.
– Так и сидят, ругаются. Я прямо сказала: коли кто высунется, ухватом благословлю!
Ухват в крепких Ненилиных руках был, должно быть, страшным оружием.
– А Марья где?
– В церковь сходила. Сейчас рубаху тебе шьет.
– Да, рубаха нужна, – согласился Деревнин. – Ты, Ненилушка, прибереги для Архипки и сбитня, и щей, чтобы вернулся и поел горячего.
– Щи разве что вчерашние. Ты его к делу, что ли, приставил? – догадалась Ненила.
– Да сам не знаю – к делу ли…
Все это было вилами по воде писано – ну будет Архипка бродить вокруг Крымского двора, ну проторчит там до ночи, и даже коли увидит людей, тайно входящих в калитку, пока стрельцы старательно глядят в другую сторону, что с того? Тот, или же те, на чьей совести смерть девки, могут не выйти со двора, покамест посольство не соберется в обратную дорогу…
И тут Деревнин вспомнил, как ехали по Торгу, по пустой полосе между лавками и рвом, киргиз-кайсаки. Кой черт выгнал их в воскресенье из юрт?
Человека со шрамом у правой брови он тоже вспомнил. Человек глядел вслед всадникам и хмурился.
Где-то когда-то он уже попадался…
На киргиз-кайсаков многие глядели – какая ни есть, а забава. Но не так. На лице того человека чуть ли не написано было: кой черт их туда понес? Именно этот вопрос и Деревнин себе задавал. И впрямь – совсем недавно же ездили на поклон к Годунову, дары везли, коней вели. И вдруг – с такими постными рожами…
Как будто не по своей воле едут…
И тут Деревнин вдруг понял, отчего тот человек глядел вслед всадникам с тем же недоумением и даже с тревогой.
Минувшим летом возле Английского двора выгружали какие-то короба с телег; грабитель, недавно пришедший на Москву и еще не знающий английских нравов, попытался утащить короб; был он без лишнего слова и без крика бит так, что чуть живой уполз и попался на глаза земским ярыжкам. Те, не разобравшись, приволокли его на Земский двор. Там сразу выяснилось, что прибил дурака не русский купец, который мог бы откупиться и от него, и от приказных небольшими деньгами, а чужестранец. Поскольку Английскому двору покровительствовал сам боярин Годунов, Деревнина отправили разбираться и просить англичан, чтоб вперед били понежнее, не то образуется покойник и придется им за покойника ответ держать.
Там-то подьячий и видел в Казенной палате этого человека. Пока он объяснялся с Иваном Ульяновым, как на Москве отчего-то звали главного на Английском дворе человека, хотя настоящее прозвание было – Джон Меррик, этот молодец со шрамом, с торчащими во все стороны волосами околачивался рядом без дела, а потом взял нечто со струнами, вроде гуслей, обычных у скоморохов, только с длинной ручкой, и принялся наигрывать, мало беспокоясь, что этим шумом мешает вести деловой разговор.
Деревнину как-то покойная жена сказала, что ему медведь на ухо наступил. Это было, когда она пела колыбельную маленькому Михайле, а Деревнин, умилившись, вздумал подпевать. Его слух был предназначен для других дел – сидя в засаде, уловить голоса за стенкой, или же, прижавшись ухом к земле, понять, что издалека мчатся всадники. То, что выделывал сомнительный помощник Ивана Ульянова, сперва раздражало, но вдруг Деревнин уловил в струнных переборах некий смысл, уловил – и сам испугался, не теряет ли рассудок. Это было мгновенное ощущение, мелькнуло и пропало. Но потом, уже по пути в приказную избу, оно ненадолго вернулось. Скоморохи так не играли – они играли весело, а струны под тонкими белыми пальцами испускали тоскливые звуки, Деревнин даже не знал, что такое возможно.