Меррик и Сулейман, поклонившись, вышли. И молча шли до самых Спасских ворот – Меррик впереди, Сулейман чуть позади. Потом Меррик повернулся к татарину.
– Ты точно только это видел? Якуба возле юрт посла и его племянника?
– Точно. Только никакой он больше не Якуб. Я о нем слыхал, он крещеный.
Сулейман сказал это с заметным презрением. Он явно имел в виду: если человек крещен во младенчестве, так его вины в этом нет, и пусть с ним Аллах по-своему разбирается, а если в сознательные годы, то – позор вероотступнику.
– Крещеный? А в Крымском дворе притворялся, будто твоей веры?
– Да. Был по-нашему одет. Там у них свой мулла, свой азанчи, он выкликает азан, стоя на крыше сарая. Все опускаются на колени и совершают намаз, этот Якуб – вместе со всеми. А я точно знаю, что он крещеный.
Тут пахло какой-то подозрительной затеей боярина Годунова.
Меррик знал: когда имеешь тело с такими людьми, хорошо иметь про запас сведения, которые могли бы их опорочить, или же могли бы быть кому-то проданы за хорошую цену.
– Где ты его раньше встречал, Сулейман-абый?
Татарин оценил любезное обращение.
– Встречал я его на Лубяном торгу, и не раз. Он покупал дрова целыми возами. Мы незнакомы, но лицо я запомнил. Этот Якуб служит воеводе Ораз-Мухаммаду, служит истопником. А у воеводы большая семья, много слуг, дрова нужны и в доме, и в юртах. Ведь он велел привезти и поставить у себя на дворе юрты.
– Вот как…
Меррик крепко задумался.
Он знал, кто такой Ораз-Мухаммад. Киргиз-кайсацкий воевода мог прислать своего истопника на Крымский двор ради каких-то тайных переговоров. Возможно, он замыслил побег, сговаривался с послом и его людьми, передавал какие-то грамотки, и потому боярин Годунов хочет знать все возможное об этом замысле. А возможно, тут приложил руку сам Годунов. Если крещеный татарин, по приказу Годунова, нанявшись к Ораз-Мухаммаду, выдает себя за магометанина, то это может означать, это может означать… да что угодно!
– Сулейман-абый, хорошо бы разведать, кому раньше служил этот Якуб. Прежде, чем его нанял Ораз-Мухаммад.
– Надо подумать.
– Ты подумай. Таких людей, что были вашими и покрестились, в Татарской слободе должны знать. Сулейман-абый, приходи к нам, когда совсем стемнеет, к калитке приходи, будет открыта, – сказал Меррик.
Он решил все рассказать мастеру Киту – и пусть тот разбирается. Коммерсант может что-то уразуметь в политике, но лучше, чтобы о поведении Якуба поразмыслил тот, кто помогал ловить в Англии шпионов испанского короля.
А тот, кто честно служил сэру Фрэнсису Уолтингему, в это время драл в клочья уже шестой лист бумаги. У него не складывался сонет. И он проклинал все, что мешало написать эти несчастные четырнадцать строк. Получалась неимоверная пошлость, достойная разве что школьного учителя, обучающего юных бездельников стихосложению. Или этого самозваного «потрясателя копьем». Надо ж было придумать себе такое прозвание – Шекспир…
Глава 7. Новоселье Деревнина
Деревнин очень хотел понять, кого убили прямо под Архипкиным носом. Странные дела творились на Крымском дворе. И если зацепиться за покойника – может статься, вытащишь на свет божий убийцу казахской девки. Что, ежели ему за девку отомстили?
Тело, если верить Архипке, лежало на одной из троп, по которым остожские жители перебегают в Замоскворечье. Значит, когда рассвело, его там обнаружили. Если бы обнаружил кто-то один – то сбежал бы от греха подальше. Но там собралась толпа. И на толпу подьячий возлагал все надежды. Кто-то наверняка поднимет шум, кто-то побежит к Земскому двору, и вскоре тело окажется на съезжей.
Осталось придумать – под каким предлогом заявиться на съезжую, чтобы поглядеть на покойника. Приходилось осторожничать. А пора была такая, что тел – немного. Это на Масленицу и три дня после нее тела свозят со всех концов города: народ пьет, бьется на кулачках, затевает драки, а потом на съезжей стон стоит – жены находят мертвых мужей и сынов. В такой суете можно задавать сторожам любые вопросы – все одно они потом ничего не вспомнят.
Подумав, Деревнин нашел способ.
Он, выждав несколько часов, днем явился на двор, где на досках и скамьях лежали мертвые тела. Дал сторожу Гавриле полушку и сказал:
– У соседки муж куда-то сгинул. Служит пономарем в Кадашах, через реку туда бегает. Вроде бы сгинуть там негде, однако обещал бабе поузнавать…
Сторож был очень доволен, что пришел человек, который на мертвое тело с воем не кидается, не ругает громогласно убийц, а говорит с ним, Гаврилой, спокойно, тихо, разумно и уважительно. При съезжей Гаврила состоял уже лет десять, уйдя сюда после суетливой и порой опасной службы земским ярыжкой. Для человека в годах общество покойников даже душеполезно, к тому же прибыльно – родственники убитого могут дать деньгу, а то и целую копейку, ежели помочь им договориться с приказными и переложить тело на сани либо на телегу.
– Ан есть где сгинуть, – ответил Деревнину сторож. – Утром стрельцы тело подняли. На льду, неподалеку от берега лежало. Глянь-ка, не твой ли пономарь.
Лицо покойника было прикрыто холстинкой. Деревнин откинул ее и даже возмутился:
– Какой тебе пономарь! Татарин!
Белая шапка отсутствовала – чего и следовало ожидать. Но светлую дубленую шубу с покойника еще не сняли.
– Так есть и крещеные татары! Хошь, гляну, есть ли нательный крест?
Крест не отыскался. Но, когда Гаврила распахнул полы дубленой шубы, Деревнин увидел рукоять ножа. Удар был хорош – лезвие вошло наискосок, причем глубоко, и рукоять не торчала, а едва ли не прижималась к бешмету.
– Нет, не тот, – печально сказал подьячий. – Того, коли доподлинно сгинул, может, только весной и подымут… Жаль бабу. Уж так убивалась… Да и татарина жаль. Тоже, поди, жена ищет.
– А может, уже вдовец. Лет-то ему под пятьдесят, – заметил сторож.
– Ну, вот тебе еще полушка. Коли привезут молодца лет тридцати, с рыжей бородой, тощего как щепка, в подряснике, так добеги до меня.
Придуманный пономарь ежели был бы убит, так с него бы сняли шубу, правильно рассудил Деревнин.
– Уж добегу! – пообещал сторож. – А с татарина, вишь, не сняли. Не ради шубы убивали. И нож в нем оставили. Хороший нож, дивно, что не вытащили.
Лезвие попало не в сердце, а ниже, чуть ли не в самое брюхо. Удар был сильный – так бьют, чтобы уж наверняка. У кого-то рука не дрогнула…
– Да, я бы такой нож вынул, – заметил Деревнин, приподняв полу и разглядывая рукоять. Она была причудливая, с узорной серебряной насечкой по черному полю и с навершием, расходящимся тремя толстыми лепестками.
– Я тут на ножи нагляделся. Откуда бы такой могли привезти? – задумчиво спросил сторож.
– Послушай-ка, Гаврилушка… Коли дня два-три никто за покойником не придет, ты… ну, ты понимаешь… А я в долгу не останусь, вот те крест.
– Да уж уразумел.
Более ничего говорить не пришлось.
Человек, который столько лет прослужил на Земском дворе, на всякие орудия смертоубийства нагляделся. Видывал он и кистень, изготовленный из камня, засунутого в бабий чулок, и нож из гладко оструганного дерева – и не поленился же кто-то трудолюбивый. Клинком восточного дела Деревнина было не удивить. Но именно этот клинок замешался в его следствие об удавленной девке Айгуль. Что-то нехорошее творилось на Крымском дворе, и ежели убийство на льду – месть за Айгуль, то хорошо бы знать, чьих рук дело. Тот человек мог бы рассказать о мертвом татарине и о причине его ненависти к девке. А Деревнин – сообщить эти сведения Ораз-Мухаммаду и князю Урусову.
Гавриле очень хотелось поскорее получить обещанные деньги…
Деревнин прекрасно понимал, что сейчас произойдет. Стоит подьячему удалиться – как Гаврила, воровато озираясь, преспокойно дивный нож вытащит и припрячет. На то и был весь расчет.
Подьячий неторопливо вернулся в приказную избу; по пути, встретив на крыльце стрельцов, только что доставивших для допроса душегуба, спьяну порешившего свою бабу и двух ребятишек, велел привести Авдейку Кривого.
Налетчик еле вполз под тяжестью цепей. Был он очень удивлен, услышав от Деревнина чуть ли не полный перечень своих прегрешений, начиная с кражи двух серебряных братин на свадебном пиру Симеона Бекбулатовича, будущего царька «земщины», что по решению государя Иоанна Васильевича повенчался на вдовой княгине Мстиславской. Тогда Авдейке удалось улизнуть, но его имя осталось навеки в приказных столбцах.
Ошарашенный перечнем, налетчик покаялся и в таких своих грехах, что подьячий ушам не верил: два стародавних безнадежных розыска наконец удачно завершились. Митя только успевал вкривь и вкось записывать. На радостях Деревнин приказал как следует покормить Авдейку и отправил его обратно в тюрьму. А потом, изрядно вымотанный беседой, просто сел в углу – перевести дух. Но долго бездельничать он не мог – Митя напомнил, что пора браться за иное дело, и указал на коробки со столбцами, уже стоящие на столе.
Земский двор днем более всего похож на Вавилон. Толпятся и орут жалобщики, рявкают на них подьячие, перекликаются писцы – кто у кого стянул стопку бумаги да кто разбил горшок с клеем? Навеличивая друг дружку такими словами, что слушать страшно, ищут пропавшие столбцы. Сюда же прибегают посланные из других приказов, тут же кто-то лезет на лавку, чтобы снять с верхней полки короба со столбцами, но, оступившись, с воплем валится вниз, сбивая с ног ошалевшего просителя.
Деревнин всегда удивлялся: как в такой суете приказным удается распутывать дела о воровстве и увечьях? Ежели бы прямо над длинным столом пролетел, кукарекая, петух – его бы не заметили и не услышали.
Видимо, тот, кто прислал Деревнину грамотку, на Земском дворе бывал и нравы знал. Проскочил человек прямо к тому краю стола, где подьячий читал отобранную у налетчика Матюшки Подурая сказку, положил перед ним сложенный вчетверо листок – и сгинул.
Деревнин тот листок развернул и прочитал: «Как прозвонят на Ивановской колокольне, выходи и жди у Никольской башни, пришлю за тобой возок, окликнут – садись скоро. В правой руке держи белый лист».