– Он самый подходящий актер на роль предателя, сэр. Именно поэтому он невиновен. Единственный, кому позволено выходить с Крымского двора и бывать в Посольском приказе! Я думаю, настоящий предатель, когда получил предложение от милорда Годунова, прежде всего подумал об этом толмаче – чтобы было на кого свалить вину в случае провала. Или же…
– Что еще?
– Или же тот человек, еще только собираясь в Москву, думал, что предательство не только возможно, но и желательно. И выбрал толмача на роль библейского козла отпущения. Я видел этого толмача – он простодушен.
– Ты рассказал мне содержание прекрасной трагедии, мастер Кит.
– Я уверен, что так оно и было! – воскликнул мастер Кит. – Все сходится. Лорд-протектор Годунов может быть спокоен – Кул-Мухаммад будет сидеть на Крымском дворе тихо, только еще раза два или три попросит оружия или иной поддержки. А если на Крымский двор полезут немцы или поляки – их оттуда прогонят палками. Ведь сходится!
Меррик задумался.
– И все же я хочу знать, как дальше Кул-Мухаммад расследовал это дело о предательстве, – сказал он. – Мой добрый Кит, я предлагаю тебе пари. Ставлю рубль за то, что предатель – толмач. А ты ставь рубль за то, что предатель – некто иной, нам пока неведомый. Ясность в это дело пусть внесет Сулейман.
– Прекрасно! Давно в моей жизни не было пари! – Мастер Кит даже обрадовался. – Услуги Сулеймана оплатит проигравший! Если только после всего переполоха стрельцы пустят Сулеймана ночью на Крымский двор.
– За деньги – пустят. Я дам на это деньги – и прибавим их к сумме заклада. По рукам?
– По рукам!
На следующий день мастер Кит отправился в Татарскую слободу. Один, без Дика и Арчи. Он не желал ждать, пока Сулейман объявится с арабскими стихами за пазухой, и полагал, что и сам там отыщет маленькую деревянную мечеть, заодно и посмотрит, на что она похожа. Что такое «мулла» – он представлял себе. И знал он также, что монета на ладони порой заменяет целую ватагу толмачей.
Так и вышло, хотя поиски мечети оказались длительными. Не имея дозволения ставить свой храм что в стенах Москвы, что в Замоскворечье, татары построили обычное деревянное здание, с виду – простой домишко, и там собирались, а рассказывать про то чужому человеку не имели ни малейшего желания.
Но мастер Кит знал от Сулеймана, который сам жил в небольшой Толмачевской слободе поблизости, что в Татарской слободе есть человек, который пять раз на дню призывает население к молитве, этого человека Сулейман, за неимением подходящего русского слова, называл «азанчи». Осталось дождаться призыва и идти на голос. И точно – азанчи выпевал непонятные слова, глядя из высокого окошка горницы. Мастер Кит подошел поближе и там уж увидел, как перед крыльцом люди творят, встав на колени, свою молитву.
Он считал, что Бога – такого, как в трудах теологов, – на свете нет и быть не может. Однако имелась некая сила, которая создала мир, а затем, как видно, бросила его на произвол судьбы. Было очень занятно обсуждать все это с лондонскими приятелями, причем чем парадоксальнее были выводы – тем веселее. Мастер Кит развлекался тем, что видел в библейских чудесах хорошо поставленные фокусы, как у штукарей на ярмарках, и однажды выступил с публичной лекцией, в которой лихо развенчивал все Божественное. Она-то и ввергла в ярость архиепископа Кентерберийского, она-то и привела к обыску в жилище отчаянного драматурга.
Попав в Москву, он иногда забредал в церкви, ничего не понимая в богослужении и потому оценивая его с музыкальной точки зрения. Мусульманский намаз мастер Кит видел впервые. Сперва его развеселило то, что люди нарочно таскают с собой молитвенные коврики. Потом ему стало страшновато: он понял, что люди, которые дружно расстилают коврики на снегу, могут быть опасны, если их вера прикажет им убивать. Такое он уже видел во Франции – и проклял убийц, и, желая покарать их хоть на сцене, написал трагедию «Парижская резня». Ту резню Варфоломеевской ночи он сам не видел, но слышал о ней достаточно, чтобы возненавидеть католиков-фанатиков и собственноручно сделать в пьесе победителем короля-гугенота Генриха Наваррского. Среди его французских друзей-гугенотов, помогавших идти по следу заговорщиков, не было ни одного, чья семья не потеряла бы в той резне близких. Мастер Кит знал, что Наваррец добьется победы, дело во времени. При этом гугеноты мастера Кита были привержены не столько своему пониманию христианства, сколько прекрасной идее всеобщего братства и мира; мира, впрочем, управляемого Наваррцем. О мире, которым правит король-католик или же, не приведи господь, королева-католичка, он знал достаточно – чтобы защищать свое королевство и свою рыжеволосую упрямую королеву всеми возможными средствами.
После намаза мастеру Киту указали на священнослужителя этой мечети.
Мулла Татарской слободы, мужчина еще не старый, видный и по-своему красивый, носивший довольно большую зеленую чалму, сперва не понял, чего хочет чужеземец, говорящий по-русски странновато. Потом он окликнул одного прохожего, другого, выбрал из них того, кто лучше владеет русской речью. Поняв, что странный иноземец ищет арабские вирши, он даже рассмеялся, а потом задумался. Мастеру Киту перевели его слова: мальчики, что приходят сюда учиться, читают лишь Коран и по нему осваивают арабскую речь, читают они также хадисы, в которых говорится о случаях из жизни пророка Мухаммада. Стихосложение этим мальчикам ни к чему. Но есть в Толмачевской слободе несколько стариков, которые провели бурную молодость, странствовали в дальних краях, и если у кого-то из них, побывавшего чуть ли не в самом Багдаде или даже в Басре, застряли в голове обрывки арабских строф, то за небольшую плату они поделятся этим сомнительным имуществом. Двое мальчиков, получив указания, повели туда мастера Кита.
Слобода эта приютила людей, знающих не только персидский или ногайский, но также и башкирский, и узбекский, и прочие языки – даже мордовский, даже грузинский, не говоря уж об армянском – армянские купцы на Москве не переводились.
Встреча с Сулейманом была назначена через три дня, и старик непременно выполнил бы обещание, раздобыл арабские стихи, но нетерпение мастера Кита было велико – он желал поскорее понять, что мог бы сочинить толмач-поэт, если он вдохновлялся поэтами древности.
Ему присоветовали старца, который знал арабский, персидский, наречие казанских татар и наречие крымских татар, понимал по-гречески, но, прожив более десяти лет на Москве, по-русски мог разве что прогнать уличных мальчишек, вздумавших его дразнить.
Старец был найден в доме своего сына, а может, внука. Он сидел на полу, на сложенных одеялах, сгорбившись, растопырив коленки на татарской лад, кутался в полосатое одеяло, которое торчало выше его головы, так что мастер Кит даже не сразу понял, что неподвижная кучка тряпья перед ним – живой человек.
Человек был темнокож, морщинист и давно не мылся. Или же омовение совершал, как в пустыне, песком. Он испугался, увидев мастера Кита и незнакомых мальчиков, даже пробовал отползти подальше, упираясь в пол руками, и стало ясно – старик почти обезножел. Прибежала неопрятная женщина, закричала, попыталась выставить гостей, на крик вышел ее мужчина, прогнал ее и вступил в переговоры. Он сносно говорил по-русски, за услугу потребовал денег, получил две копейки и, нагнувшись, стал кричать прямо в ухо старику.
Мастер Кит уж был не рад, что забрался в это вонючее жилище, где пахло немытым стариковским телом, детскими пеленками, подгоревшими жирными тряпками и невесть чем еще. Нужно было поскорее оттуда убираться, но старик уразумел, чего от него хотят, и вдруг, выпрямившись, запричитал нараспев, воздевая руки ввысь и раскачиваясь в лад своим страстным воплям.
– Что это? – спросил ошарашенный мастер Кит.
– Он говорит о своей любви к Лейле, о том, что ее увезли, что караван ушел к морю, что верблюды торопятся, потому что будет гроза, – скучным голосом перевел толмач-родственник. – Что ветер дует в спину, что Лейла за перевалом, что его сердце отправилось вслед за Лейлой, что он в печали… Что его душа покинула тело, что страсть дерет когтями его сердце, словно сокол добычу… Может быть, с господина этого будет довольно?
Мастер Кит подумал, что насчет когтей – чистая правда, только от боли можно так вопить. И невольно вспомнил тех поэтов, которых собирал у себя в гостиной сэр Уолтер Рейли, моряк, поэт и истинный аристократ духа. Он пригрел тогда юного Кита – но никто не нянчился с новичком, как с больным младенцем, и когда мастер Кит написал прекрасную, как ему казалось, пастораль «Страстный пастух – своей возлюбленной», сам Рейли не поленился и создал блистательный «Ответ нимфы», порядком насмешивший всю компанию. О, как там читали стихи, как выверяли взлеты и падения строк, как точно рассчитывали паузы… горело пламя в камине, горели ароматические свечи, играли интонациями, становясь то стальными, то бархатными, молодые, прекрасные, прошедшие школу музыки и пения голоса…
И никто не кричал, надрываясь и на последних строчках уже хрипя…
Мастер Кит не знал, что поэзия может быть и такой.
Старик продолжал читать, все тише и тише, хватая воздух, и вдруг мастер Кит понял – остановками он обозначает концы строк, и завершаются строки одинаковыми созвучиями, и у арабских поэтов, значит, была рифма. Рифма!
Словно дрожащая лютневая струна вдруг натянулась между тем, затерянным в веках и пустынных холмах, кого старик звал Имр-уль-Кайсом, и самим мастером Китом. Люди, у которых есть рифма, показались ему роднее и ближе тружеников Английского двора.
И рифмой владел тот пленник на Крымском дворе. Рифмой!
Это было совершенно неожиданное потрясение.
– Скажи ему, пусть читает еще, я заплачу! – велел толмачу мастер Кит.
Старик перевел дух, вытер пот со лба и задумался. Потом хрипло произнес несколько слов, замолчал, еще несколько, опять замолчал, и вдруг заговорил, голос задрожал, цепочки непонятных слов вылетали, и снова каждая завершалась рифмой. Не было необходимости понимать – когда толмач попытался перевести, мастер Кит только замахал на него рукой: молчи, болван, ради всего святого!