– Ан не по моей! Я когда еще князю дал бумажку с именами! – возразил подьячий. – А ты мне лучше скажи: как их усылали? Людей за ними прислали и увели их, четверых, связавши? Что их бабы говорят? Бебенюшка, ты подумай. Эти стрельцы кого-то пропускали по собственному приказу боярина Годунова. Их могли убрать, чтобы они того или тех, что по приказу, не выдали. Но они же, Овсейко, Гришка, Федька и Дорошко, пропускали за деньги и других – тех, из-за кого случился весь переполох. И за это их могли примерно наказать. Теперь понимаешь?
– Понимаю…
Бебеня посмотрел на подьячего с уважением.
– Может статься, Годунов хочет, допросивши их всех разом, узнать что-то о своем Якубе – когда входил на Крымский двор, когда уходил, с кем его видали. Боярин ведь уже знает, что его лазутчика убили. И хочет знать, как оно вышло. Понимаешь?
– Понимаю.
– Если пойдут по следу за Жанаргулей и детьми… Опять же – понимаешь?
– Да понимаю!
– Князю передай – пусть ее поскорее забирает и увозит. Ступай! – приказал Деревнин.
Бебеня, не прощаясь, убрался.
Деревнин вздохнул с немалым облегчением.
Позавтракав, они с Михайлой изловили извозчика и поехали к Кремлю: Деревнин – на Земский двор, а Михайла – к себе в Посольский приказ. И день прошел довольно мирно – если не считать, что в приказную избу ворвался некий обиженный человек с намерением все крушить и всех истребить. Человек был силен, выводили вчетвером.
И вечер был спокоен, и ночь также, и утром подьячий поднялся радостно, помолился в охотку. Не то чтобы он забыл о замыслах казахского воеводы и ногайского князя, но в душе надеялся, что оба степняка – хоть молоды, хоть могут сгоряча всякой дури наговорить, но, глядишь, и одумаются, и не захотят брать приступом Крымский двор.
Днем оказалось – нет, не передумали. Деревнина встретил на Торгу Бебеня и молча сунул в руку грамотку. Там было написано: собрать кого положено в дорогу, чтобы к рассвету были готовы, а прочее – как сговаривались. Посторонний человек такую записку бы не понял, а вот Деревнин понял и покачал головой: ох, молодо-зелено…
По зимнему времени отправить человека с обозом в Казань было несложно. Вот только Жанаргуль и ее парнишек следовало посадить в сани или возок, что уж там степняки придумали, где-нибудь подальше от Москвы, хоть бы и в Ростокине, мало ли что. На Земский двор годуновские люди, да и вообще никакие люди, ни русские, ни казахские, в поисках беглянки не приходили, но это еще не значит, что ее никто не ищет. Но когда по приказу Годунова станут раскрывать убийство Якуба – и побег обнаружится…
Стало быть, первая задача – убрать из дому на ночь Михайлу.
Совесть у подьячего была. Двор, который ему подарили, стоил столько, что просить еще денег на расходы у степняков было бы даже непристойно.
Завернув в бумажку двадцать копеек, Деревнин поспешил в Посольский приказ и отыскал там сына с Никитой Вострым.
– Скучаете, молодцы? – спросил он, хотя писцам там было не до скуки. – Никитушка, в ваши-то годы только тешиться да забавляться. Вот, прими. Купите оба вина, заедок, товарищей позовите, а то и… ну, ты и без слов все разумеешь… Не все ж трудиться. Делу – время, да ведь и потехе – свой час.
В Кремле, где было полно приказной молодежи, и про то все московские шалавы знали, не составляло труда сговориться с шустрой вдовушкой или с непутевой женкой, чей муж на всю зиму убрался в Архангельский острог или еще подалее.
– Будет исполнено! – бойко доложил Никита. Деревнин был уверен, что Михайла поплетется за Вострым, куда тот позовет, хоть к зазорным девкам, хоть в церковь на панихиду. Может статься, после лихой ночки он вновь пожелает жениться. Причину его отказа подьячий не понимал, довод «застыдился» не признавал – ему донесли о кое-каких шалостях сыночка, и он, посмеявшись, отвечал доносчику: это-де пусть Михайла батюшке на исповеди докладывает, отец его воскормил-воспитал, сын в совершенных годах, сам со своими грехами разберется.
Домой Деревнин возвращался один. Приехав, первым делом велел позвать к себе Зульфию. Татарочка прибежала, и Деревнин объяснил ей положение дел.
– Неохота мне ехать в ту Казань, – прямо сказала девушка. – Да еще по морозу.
– Послужи князю с воеводой, а они тебя наградят, – ответил подьячий. – Будешь в Татарской слободе богатейшей невестой.
– Мне и без того Ази-ханум приданое обещала. И жениха хорошего ищет.
– Жанаргуль не знает татарского языка, без тебя там пропадет.
Зульфия опустила голову.
– Но пусть к приданому десять рублей добавят, – подумав, сказала она.
– Я чай, и больше добавят.
Тогда татарочка повела Деревнина в горницу.
Жанаргуль сидела на полу со своими мальчиками. Перед ними была раскрытая книга, на страницах – арабская вязь; Деревнин понял, что она – из коробов с добром, присланных Ораз-Мухаммадом. В руке у Жанаргуль была маленькая костяная указка, которой положено водить по строкам. Старший, Саид, читал нараспев, младший, Адиль, следил за указкой.
– Скажи ей – пусть собирается. Спозаранку поедет с детьми в Казань. Там она будет безопасна, никто до нее не дотянется, – велел Деревнин.
Зульфия перетолмачила на казахский язык.
Жанаргуль, согнувшаяся над книгой, выпрямилась и сказала одно-единственное слово:
– Жок.
– Нет, она не хочет. – Зульфия вздохнула.
– Скажи – если ее увезут, мы сможем вытащить с Крымского двора ее мужа, не беспокоясь, что с ней и детьми что-то стрясется.
Зульфия перевела, и ответ был:
– Жок.
– Если люди, которых подкупил Кул-Мухаммад, исхитрились и выследили, как сюда приезжали князь Урусов и воевода Ораз-Мухаммад, они могут совершить налет и выкрасть ее с детьми. Когда Бакир узнает, что ее поймали, он еще хуже себя оговорит, обвинит себя во всех смертных грехах, лишь бы не тронули ее и парнишек. Давай, толмачь! – грозно рявкнул подьячий. – Скажи – в Казани она будет ждать мужа.
Жанаргуль ловко встала и посмотрела подьячему в лицо. Потом задала вопрос.
– Она хочет знать: есть ли в Москве другое место, где можно спрятаться? – спросила Зульфия.
– Москва велика, да ведь и годуновские проныры не дураки…
– Она не хочет уезжать слишком далеко от отца своих детей. Может быть, ей пожить у нас в Татарской слободе? – предложила Зульфия. – Наши ее не выдадут.
– А за деньги?
– Она наша сестра.
Тут Деревнин вспомнил магометанский обычай звать всех женщин сестрами, а мужчин – братьями.
– Ваши, из Татарской слободы, исправно служат боярину Годунову. Об этом спроси свою хозяйку – она тебе расскажет про Якуба, который обещал ее вывести с Крымского двора за деньги, но куда бы привел – одному Богу ведомо.
Имя Якуб Жанаргуль опознала и недовольно фыркнула. После чего между ней и татаркой завязался непонятный Деревнину спор.
– Она мне не верит, – сказала Зульфия. – Она уже никому не верит, кроме князя и Ораз-Мухаммада. И тебе не верит.
– Мне не верит – а сама хочет остаться здесь? – удивился подьячий.
– А куда она пойдет? Больше она тут никого не знает, – объяснила Зульфия.
Деревнин задумался и вдруг вспомнил красивую девку, которую выкрали из богатого дома для утехи покойного государя. Ей удалось вскоре сбежать из Кремля, но родня с перепугу ее не приняла, отовсюду ее гнали прочь. Ей тоже было некуда податься. И в девичью обитель не брали – там надобен вклад, к тому же инокини в затворе не сидят, ходят по улицам и дворам, собирая подаяние на свою обитель и при этом держа ушки на макушке. В отчаянии девка бросилась в реку, откуда ее полумертвую вытащили рыбаки. Что с ней было дальше – Деревнин не знал.
– Силком ее в Казань не потащишь… Что ж я князю-то скажу?
– А нет ли у кого из твоих знакомцев подмосковной деревеньки? – спросила Зульфия.
Приказные обычно копили деньги, чтобы на старости лет, уйдя из своих приказов, купить либо деревеньку, либо богатый двор да и зажить там на покое. Подумывал об этом и Деревнин. Такие знакомцы, понятно, были – уже в преклонных годах, те, что учили неопытного Ивашку Деревнина уму-разуму. Однако доверять им женщину и детей магометовой веры подьячий опасался – под старость все вдруг делаются не в меру богомольны, не вышло бы дурно.
Но татарочка невольно навела подьячего на мысль.
Ведь женщине с детьми предстояло, по его мнению, провести в потаенном месте всего несколько дней. Хоромы, выходит, не надобны, была бы крыша над головой да печка. А потом, когда удастся – ежели удастся! – вызволить толмача Бакира, он ей прикажет, и она с ним хоть в Мангазею поедет, куда государь еще только собирается послать стрельцов и служилых казаков, чтобы поставили там острог и собирали с местных диких самоедов дань.
Место это было – если ехать санями от устья Яузы вверх, по льду, верстах в пяти. Зимой добраться несложно, а вот летом пришлось бы ехать узкими лесными тропами, с оружием наготове – не напороться бы на медведицу с медвежатами…
Не так давно Земский двор сговорился с Разбойным приказом о совместной засаде на лесных налетчиков, которые шалили порой в самой Москве, а на дорогах вдруг со свистом и гиканьем налетали на обозы. Куда они сбывали награбленное – пока не было ясно, может, отправляли в Сергиев Посад, купцу-сообщнику, и тот возвращал товар в Москву как бы уж от себя, кто его проверять станет…
Пойманный лиходей выдал их тайное убежище. Оказалось – вырыли себе землянки не землянки – настоящие хоромы. Но гонять вспугнутых налетчиков по зимнему лесу – та еще морока. Они-то все тропки знают. При суетливом и бестолковом побоище с налетчиками Деревнин вперед не лез, годы не те, сидел в санях, ждал. Когда побоище стало угасать и до того дошло, что налетчиков, оставивших на снегу полдюжины трупов и разбежавшихся во все стороны, стали преследовать поодиночке, он со стрельцом Васькой Лыковым пошел по следу раненого и вышел к ветхой лесной избушке, малость чем поболее собачьей будки. В ней жила старуха, имевшая на вид лет этак сто восемьдесят шесть. В избушке кроме нее был человек, по которому, статочно, уже Разбойный приказ плакал. Прибежал ли он от землянок, или поселился там раньше, Деревнин так никогда и не узнал. Случилась стычка, быстрая сабельная схватка, тот человек зарубил Ваську, но и сам получил от Васьки такую рану, что прожил недолго и помер, ругаясь гнилыми словами. А раненого, за которым шли по следу, старуха втянула в избушку и оттуда, стоя на пороге, кляла Деревнина и прочих государевых слуг.