– Слава те Господи! – Деревнин перекрестился, а потом воскликнул: – Ох, будьте вы неладны!..
Он имел в виду – теперь у князя Урусова и у Ораз-Мухаммада руки развязаны, беспокоиться не о ком, и нападение на Крымский двор состоится в ближайшие ночи.
– И вот велели тебе отдать, – сказала Марья и вручила свернутый в трубочку и перевязанный шерстяной ниткой листок.
Это была грамотка для Бакира.
Пришел Архипка, доложил: бабы с рук на руки какому-то страшному человеку сданы, за ворота выведены, сам он погрузил войлоки с одеялами в маленький возок, а уж как там поверх вещей разместились две бабы и двое парнишек – не его печаль.
– Ступай на поварню, – велел ему Деревнин. – Поешь, погрейся. Потом будешь обходить дозором наш двор. Жду гостей, так чтобы они не встретились с Михайлой Иванычем. Вот ведь докука…
Но гости пришли переулком довольно поздно – когда Михайла, приехавший из приказа один, без Никиты, был досыта накормлен и спроважен отсыпаться.
Гостей было трое – Ораз-Мухаммад, ногаец и Бебеня.
– Бог милостив, – сказал Бебеня. – Стрельцы, что воеводский двор сторожат, того гляди, вовсе уберутся.
– С чего ты взял? – удивился Деревнин.
– А с того, что воевода был третьего дня у боярина Годунова и виделся там с казахским послом. Дарами обменялись, грамоту хану воевода передал, угощение съели да и разошлись.
По лицу Ораз-Мухаммада было видно, что он сильно недоволен той встречей. Ногаец также был угрюм.
– Он ничего для меня не сделает, – сказал подьячему воевода. – Шла речь о том, чтобы прислать взамен меня аманатов. Но я видел – ничего не получится. Отчего мой хан не отправил сюда другого посла?..
– Кого бы он ни отправил, боярин Годунов обвел бы его вокруг пальца. Сам знаешь, Ораз Онданович, боярин хитер, отпускать тебя не желает, и, как вы оба мне говорили, ссориться из-за казахов с калмыками он тоже не желает. Вот и суди сам…
– Это так, – согласился князь Урусов. – Не знаю, как он ухитрился взять власть над Кул-Мухаммадом, тот ведь его боится.
– Но я его не боюсь. Если все, что я могу сделать, – спасти одного казаха, я это сделаю. Пусть хоть сам боярин Годунов охраняет его с бердышом! – воскликнул воевода. – Я сижу тут, как кеклик в клетке, которого выпускают, когда устраивают птичьи бои. Но Бакир будет свободен, клянусь Аллахом!
– Мы все придумали и почти все подготовили, – сказал ногаец. – Елка Одинцов не поленился, забрался на церковную колокольню, все сверху разглядел, понял, где сидит толмач. Зрение у него – как у степного орла. Вот только чертеж… Не способен Елка пером по бумаге водить.
– Как же он тот дом определил?
– Там на крыльце сторожа сидели. Но есть препона. Думай, подьячий! Стрельцов, которых теперь поставили охранять Крымский двор, может, и возможно подкупить, но как бы они первым делом не донесли о том боярину…
– Подкупить, чтобы пропустили в калитку?
– Нет, без калитки обойдемся. Пусть бы хоть отвернулись, когда наши люди туда полезут! У нас уж и лестница есть.
Подьячий понял – все готово к приступу. И хотя он был против ратных подвигов, на него вдруг накатила удаль – почище, чем у кулачного бойца. Сам потом удивлялся – откуда только взялась.
– Это устроить нетрудно. Эй, Архипка! – заорал Деревнин.
Парнишка явился не сразу.
– Вот этот молодец поможет нам отвлечь стрельцов, – сказал подьячий. – Звать его Архипом. Он справится.
Архипка радостно улыбнулся – его не так уж часто хвалили.
– Как он сможет отвлечь стрельцов? Их четверо, он один, – с сомнением произнес ногаец.
– Я стрельцов знаю. Наш приказ не так давно объединили со Стрелецким, и я, месяца не прошло, выезжал со стрельцами брать ватагу налетчиков. За ними нужен глаз да глаз…
Это была чистая правда. Стрельцы, обученные орудовать саблями и бердышами, ходить дозором по кремлевской стене и хватать на улицах злоумышленников, не могли удержать в голове две мысли разом. Кинувшись вдвоем на одного налетчика, они лишь его и видели, другой в это время мог пуститься наутек.
Замысел Деревнина был прост – Архипке следовало, в последнюю минуту сбросив тулупчик и шапку, перебежать заснеженное пространство перед забором Крымского двора и, бросившись на колени в снег, хватать стрельцов за полы и за портки, причитая, что озверевший отчим его до смерти убьет. Вдали, на расстоянии в три десятка сажен, должен был появиться огромный человек и злобно грозить кулаком. Приближаясь, он бы выкрикивал угрозы, стрельцы бы отгоняли его другими угрозами, а в это время вдоль забора пробежали бы Елка Одинцов и Бебеня, за ними – еще четверо, вооруженные лишь ножами, веревками и лестницей. К тому времени, когда мнимый отчим махнет рукой и уйдет, а стрельцы опомнятся, отряд освободителей уже будет по ту сторону забора.
– Полагаешь, они ничего не заметят? – с сомнением спросил Ораз-Мухаммад.
– У стрельцов факел, а то и два. Они видят то, что на свету, а то, что у забора, теряется во мраке, – объяснил Деревнин. – Если ваши люди будут ловки и бесшумно свяжут сторожей Бакира, а потом так же бесшумно переправятся через забор, то стрельцы увидят их, когда они побегут к реке, не раньше. Нужно, чтобы возок для Бакира стоял как можно ближе. Чтобы прыгнуть туда, а возница сразу погнал возника на лед, и к Яузе. Пусть бы это был Джазим, он знает, где спрятаны Жанаргуля с парнишками. И нужно, чтобы там же стояли коневоды с лошадьми. Я заранее научу всех, чтобы скакали в разные стороны. Тогда стрельцы наутро не смогут указать точный след.
– Я твой должник, – сказал воевода.
– На том свете угольками сочтемся, – отшутился Деревнин.
– Дать тебе самому возника с санями? – спросил ногаец. – Или поедешь верхом?
– Дай коня под верх и людей, чтобы охраняли меня. Я уж не так молод, чтобы в драку лезть.
– Люди будут.
Глава 11. Два поэта
Меррик вовсе не желал ссориться с мастером Китом. Более того – он вдруг понял, что будет скучать по чудаку, который порой здорово его раздражал бренчанием на лютне. К тому же пребывание этого человека в Москве не окупалось той помощью, которую он мог бы оказать «Московской компании», хотя кое-что мастер Кит все же сделал.
Не то чтобы следовало мириться и падать друг другу в объятия; деловитый во всем, во всех проявлениях своей натуры, Меррик даже вообразить такое не мог. Но поговорить по-доброму следовало.
Он пригласил мастера Кита пообедать и вел себя так, словно причудливый сочинитель не наговорил глупостей. Более того – обдумав умозаключения мастера Кита, Меррик понял, что в первой своей части они довольно разумны и рассуждения о ловушке вполне логичны. А возмущенным воплям о предателе, который не мог быть предателем, он решил не придавать значения. Ничего не смысля в трагедиях, Меррик все же предполагал, что сочинение может начаться с блажных затей и нечеловеческих криков. Он раза два побывал в Лондоне, там его водили в театр, и он понял лишь то, что на сцене нужно вопить и размахивать руками; главный герой произносит самые длинные и взволнованные речи, а эти речи ведь сперва еще следует написать…
Вторым гостем был Арчибальд Вессон, он же – Арчи, доверенное лицо Меррика, человек, которого обычно на все лето отправляли в Холмогоры. Он знал назубок, где и какие пошлины следовало платить, коли идти водным путем, где нанимать мужиков и лошадей, чтобы тащить вверх по течению насады и дощаники с товаром, какое и в каком количестве брать для них продовольствие. Умел он так объясниться с темным людом, что бывалые бурлаки слушали, разинув рот, и даже принимали за одного из своих, хотя рыжий сухощавый Арчи с бороденкой, словно бы обрубленной топором, с узким лицом и глубоко посаженными светлыми глазами, с виду был – чуж-чужанин, даже мог бы показаться слабосильным.
Арчи собирался уходить с обозом, чтобы дождаться в Холмогорах первого английского судна, а то и пойти на коче навстречу ему, к Архангельскому острогу. Меррик хотел на прощание хорошо его угостить: когда еще подчиненному, давно ставшему почти другом, доведется сидеть за богатым столом, есть отлично приготовленное мясо, пить хорошее испанское вино?
За столом сперва толковали о жарком из дичи, о странном нежелании московитов есть телятину, потом перешли к делам.
В поучениях Арчи не нуждался, скорее уж он мог кое-что объяснить Меррику насчет скупавших хлеб и вздымавших цены на него северных монастырей. Поэтому речь шла не о путешествии в Холмогоры, а о делах московских.
Мастер Кит к этим рассуждениям не прислушивался. Он думал об узнике Крымского двора.
Самому ему не доводилось сидеть взаперти – что бы он ни вытворял, а как-то выворачивался. Даже когда грозила смертная казнь – дядюшка ухитрился увезти его (о том, какую роль сыграл в его спасении сэр Роберт Сесил, мастер Кит не знал).
И он думал, каково это – без книг, без собеседников, в ожидании кары. Приходят ли обреченному в голову строки горестных стихов? И кому бы он сам написал прощальный сонет?
– Мой добрый Кит, я обдумал все то, что ты мне тогда сказал, – начал Меррик. – И хочу добавить – если ты прав, этим объясняется то, как легко мы попали на Крымский двор. Чем больше думаю об этом, тем яснее понимаю, что та калитка была ловушкой. И ты прав – ловушкой не на Английский двор…
Арчи знал, что было ночное совещание, что кто-то донес о том боярину Годунову, что Джон Меррик ходил в годуновские хоромы объясняться. Знал он также, что Годунов беспрекословно принял вранье о степных лошадках и только желал знать, куда подевался служивший ему человек. Ему было очень любопытно, до чего додумался Меррик, да и мастер Кит оживился, даже отложил жареную гусиную ногу.
– Ты слыхал, Арчи, про киргиз-кайсацкого воеводу, что служит московскому государю? Наш добрый Кит догадался – боярин Годунов ждал, что он попытается тайно встретиться с послом Кул-Мухаммадом. И он очень боялся тайного сговора между послом и тем воеводой.
– Сулейман говорил, что киргиз-кайсак сохранил свою веру, не согласился креститься, – сказал мастер Кит. – Хотел бы я поговорить с ним о вере… и о стихах…