– Нет, не стар! Молодой… молодой – он как жеребенок, один Аллах знает, какой из него конь вырастет! А этот – уже вырос! – осмелев, ответила Зульфия.
И тут Ораз-Мухаммад рассмеялся.
Кадыр-Али-бек вздохнул с немалым облегчением.
– Как же тебя зовут? Что Бебеней прозвали – знаю, мне уже рассказали. А есть у тебя обычное имя, как у православных или правоверных? – спросила старуха.
– Меня в яме, где рос, Ивашкой кликали. Так ведь меня Иваном не крестили – значит, это имя носить не могу. И другого имени не нажил. А Бебеней прозвали, когда я смолоду к струговщикам прибился. Что означает – не ведаю.
– Так, выходит, и дожил до седых волос без имени?
– Да, так и дожил, ханум.
Ази-ханум вдруг расхохоталась.
– Не первый день живу, много повидала, такое вижу впервые!
– Я тоже, – сказал Кадыр-Али-бек. – Ну, жигит, судьба твоя решена, ты отдан Аллаху. Об имени договоришься с муллой. Думаю, есть обряд для наречения имени взрослому человеку. Этого ты желал?
Бебеня ничего не ответил. А князь Урусов вздохнул.
Все в юрте понимали причину этого вздоха. Ораз-Мухаммад быстро поднялся с кошмы, подошел к названому брату и обнял его, прижался – виском к виску.
А Бебеня, сообразив, что на него сейчас не смотрят, подошел к невесте, взял за руку, хоть по правилам такие вольности при посторонних и не полагались.
Зульфия руку выдернула.
– Ты мне еще не муж, – сказала строптивая татарочка.
– Раз у нас тут сговор, то устроим той, – решила Ази-ханум. – Не так я себе твое счастье представляла, но…
– Но начертал калам, как судил Аллах, – сказал Кадыр-Али-бек. – Ханум, прикажи своим женщинам поскорее готовить дастархан! И позови девушек и женщин, пусть поздравят невесту.
– Я всех их усажу шить свадебное платье, – пообещала Ази-ханум. – Позор будет, если из нашей юрты выйдет невеста в старых лохмотьях.
Алтын-ханум обняла девушку.
– Не знаю, как водится у татар, а по нашим обычаям нельзя распарывать и перешивать свадебный наряд, – сказала она. – Запомни это! Свадебные наряды нужно хранить в целости, тогда и супружество будет счастливым. Но я… я…
– Молчи, келин, – приказала Ази-ханум. – Аллах не уберег твоего мужа. Я бы отдала тебя другому, но тут не найти для тебя жениха. Молчи, не плачь, не омрачай людям радость!
Деревнин, разумеется, не знал, что происходит в юртах Ораз-Мухаммада. Он заехал в приказную избу, убедился, что в такое время там уже никому не нужен, что спешных дел нет, оставил свои записи на столе и собрался было домой. Поездка в Ростокино его утомила.
– Иван Андреич, дельце есть! – окликнул Деревнина товарищ, подьячий Земского двора Соловьев. – Выйдем-ка на крылечко.
Печи в приказной избе топили на славу, постоять на крыльце, освежиться было обоим в радость.
– Помнишь, ты на крестинах у Матюшкина выпил не в меру и плакался, что-де жениться хочешь, нужна хорошая невеста, а где взять?
– Было такое, – подтвердил Деревнин. – Свахам, сам знаешь, веры нет.
Но дело было не только в обманах по части сватовства, которыми Москва славилась. Деревнин не хотел, чтобы про это дело раньше времени прознала Марья. А ведь прознает, коли начать сговариваться со свахой, добрые люди донесут…
– Ну так я буду тебе свахой. У кумы моей дочка на выданье. Думали, один молодец из Посольского приказа сватов зашлет. А он с киргиз-кайсацким посольством уезжает. На год, а то и поболее. По государеву указу с посольством едет толмач Вельямин Степанов, с ним сколько-то приказных, и тому молодцу указано ехать. Да ты его, поди, знаешь – он с твоим Михайлой дружит.
– Никитка Вострый, что ли?
– Он самый. Может, и не желает ехать Бог весть куда, а посылают. Так что – приданое там есть, нужен жених – не такой, что сегодня здесь, а завтра его к китайскому богдыхану послали. Такой надобен, чтобы не на побегушках у дьяка или подьячего, а человек уважаемый, почтенный, богомольный.
Последнее смутило Деревнина – стань тут богомольным, когда лба перекрестить некогда!
– А Никитка точно собирался свататься? – спросил он.
– У кумы с его матушкой была беседа. Собирался, а вот не сладилось. Может, и вовсе из тех степей, или куда там его нечистый занесет, не вернется. Его матушка плакалась: дурак-де сынок, нужно было сразу после Святок сваху засылать, а теперь – завтра у нас Масленица, уже не венчают, потом Великий пост начинается, и в пост он, Никитка, уезжает. А девку, сам знаешь, долго дома держать нельзя – такой товар, что портится.
– Ну, сваха из тебя вышла изрядная, – пошутил Деревнин. – Теперь исхитрись, чтобы я хоть разок на невесту взглянул.
– А чего хитрить-то? Кума меня на блины звала, ты со мной придешь, девку к тебе и выведут. Тут же обо всем и потолкуем.
Деревнин не то чтобы так уж был скуп, а помнил, сколько денег перевел на того Никитку, чтобы поить его, да и сына заодно, не давая чересчур шустрому молодцу совать нос в свои дела. Известие о Никиткином отъезде его обрадовало. А мысль о том, чтобы отнять у Вострого невесту, даже развеселила.
В превосходнейшем расположении духа подьячий отправился домой.
Марья помогала Нениле на поварне. Там же был Архипка – щепал топориком лучину.
– Андреич, поди-ка сюда, – тихонько позвала Марья.
– Ну, чего тебе?
– Михайла пришел под хмельком.
– Дело житейское.
– Так он прямо на гульбище вышел, и оттуда – к той лестнице, что в горницу ведет, где Жанаргуля жила…
– Царь Небесный! Так он знал?..
– Выходит, знал.
– Ахти мне, как бы Никитка не пронюхал…
Деревнин поспешил в горницу.
Она имела почти нежилой вид – войлоки и полавочники убраны, светильники также. Михайла сидел на лавке и держал в руке листок. На том листке было что-то начертано арабской вязью. Видать, черновое письмо, которое диктовала своему младшему Жанаргуль.
Рядом на лавке стояла миска, а в ней – давно остывшие и, видимо, уже несъедобные бауырсаки.
Увидев отца, Михайла даже не попытался встать.
Деревнин молча сел рядом и похлопал сына по плечу.
– Кто она? – тихо спросил Михайла. – Чья?
– Про то князя Гагарина спрашивать надобно. Я во всем этом деле перед ним ответ держал.
Подьячий понимал, что к главе Земского двора сын уж точно с вопросами не пойдет. Но Вострый…
– Ты никому про нее не сказывал? – осторожно спросил Деревнин.
– Никитке только скажи…
Деревнин вздохнул с облегчением – а сынок-то, слава те Господи, не так простодушен, как батя вообразил!
– Не про нас с тобой та баба, Мишенька. Там такое дело – и рад бы рассказать, а не могу.
Сын покивал.
– Батюшка, помните, вы невесту мне сыскали, Настасьей звать?
– Как не помнить, – буркнул Деревнин. Ему было неловко перед Марьей – баба бегала, трудилась, а дитятко взбрыкнуло, как жеребенок-неук.
– Я согласен, засылайте сваху.
– Опомнился! Может, ее уж за кого-то иного просватали! Такой товар в лавке не залеживается!
– Ну, стало, другую невесту… любую… я согласен…
– Марья! Ступай сюда! – закричал Деревнин. Да не закричал – заорал.
Ключница прибежала, пташкой взлетела по ступеням и встала в дверном проеме: от печного жара она раскраснелась, рукава закатаны, руки по локоть в муке.
– Чего тебе, наш батюшка?
– Умывайся, одевайся, хватай извозчика, лети за свахой! Чадушко в разум вошло! Авось еще не поздно!
– Да опомнись ты! Ночь на дворе!
Сваху привезли на следующий день с утра. Время поджимало, подьячий с ней лишь словечком перемолвился и свалил все это многотрудное дело на Марью, а сам отправился с Михайлой на службу.
Все как будто утряслось. Но нужно было сделать еще кое-что, и это дело не давало подьячему покоя.
Он знал, кто из жителей Толмачевской слободы работает на Английский двор. Это был пожилой татарин по имени Сулейман. Один из земских ярыг, Васька Бугрим, был потолковее прочих. Деревнин велел ему сбегать в слободу, отыскать Сулеймана и спросить, не пропадал ли с Английского двора человек. Коли пропал – каковы приметы, как звали.
Сулейман был осторожен. Сказал: была такая пропажа, куда человек делся – то ему неведомо, статочно, уехал с последним обозом, приметы – годов тридцати, не дороден, лицо чистое, лишь на лбу справа шрам, уходящий на висок, нос прям, усы с бородой рыжеваты, волосы на голове малость светлее, почти достигают плеч, а кликали его именем, которое не в ходу ни у православных, ни у мусульман, Китом его кликали.
Узнав об этом, Деревнин пробормотал:
– Иначе и быть не могло…
Невесть кто, совершивший безумный поступок невесть почему, и не мог носить обычное имя.
И до самого вечера он, занимаясь делами, все вспоминал того Кита и безмолвно спрашивал его: да кто ж ты таков, бедняга, что было у тебя на уме?
Выйдя из приказной избы, он обнаружил на крыльце только что пришедшего Верещагу.
– Здорово, подьячий, – сказал старик. – Должок за тобой.
– Да рассчитались вроде.
– Погляди, что я в снегу нашел.
Это были дорогие янтарные четки.
– А с чего ты взял, будто я в четках нуждаюсь?
– А с того, что я их неподалеку от Крымского двора нашел. Мне добрые люди показали, где возле самого берега убитого татарина подняли. Дай, думаю, пройдусь, погляжу. А при мне, сам знаешь, клюка. Я снег пошевелил – они и явились…
– Думаешь, тот татарин обронил?
– Коли их за пазухой носил, то, статочно, он – когда падал да в снегу барахтался. Их снегом припорошило, никто и не заметил. Так, выходит, с тебя причитается – и за давешнее, и за четки.
– Магометовой веры люди тоже четки носят… – Деревнин задумался. – Вот что, Баженко, я тебя видеть не видел и ни про которые четки знать не знаю. Ты ведь помнишь, кто на Москве краденое скупает. Мы его не трогаем – сам разумеешь, почему. Вот к тому человеку их и тащи. Они дорогие. Сколько за них возьмешь – все твое. Да только вели ему, чтобы отправил их от Москвы подалее, понял?
Подьячий вовсе не желал, чтобы четки потянули за собой новый розыск. Черт их знает, что из этого розыска выйдет, хватило с Ивана Андреевича перстня «птичий клюв».