— Палатка в лесу в мороз. Это ли не подозрительно?
Он ходит, шаркая ботинками по старенькому, грязному ковру.
— Это должны были быть легкие деньги. Ты сама так сказала. Легкие деньги.
Повернувшись всем своим тощим, как у кошки, телом, тетя показывает на нее скрюченными руками.
— Это и есть легкие деньги, дорогой.
— Ты так думаешь? — Он качает головой, затем поворачивается к Ханне. — Уже поздно. Попробуй закрыть глаза.
— Чт…
— Не спорь! — рявкает он. — Давай живо поворачивайся на другой бок, лицом к стенке.
Она, не споря, тихо поворачивается, потому что начинает что-то такое чувствовать; как будто она в очень темной комнате. Хотя здесь включен телевизор, светящийся как ночник, она начинает бояться. Она крепко зажмуривает глаза, а дядя с тетей перешептываются, и их шепот звучит, как шипение змей.
— Зачем ты это сделала? — говорит дядя. — Собака. Не надо было этого делать.
— О, опять началось. Не помню, чтобы ты торопился залезть в сад.
— У нас был план, только и всего. Я подсаживаю тебя на забор, ты соскакиваешь вниз вместе с мясом. Это были отличные сосиски. Он сожрал бы их прямо у тебя из рук. Ты отпираешь калитку изнутри, я вывожу собаку в переулок, и она остается там, никому не мешает.
— Сосиски? Даз, это тебе не мультяшка была, это гребаная овчарка. Я не стала бы совать ему руку. К тому же он понял.
— Ни хрена он не понял.
— Он понял, — повторяет она. — Как только он увидел меня на заборе, он понял, зачем мы пришли. У них на такие вещи нюх.
— Ясно. И поэтому ты его прирезала.
— Ага, — отвечает она. — Как свинью. Смирись уже с этим. Ты знал, чем все это закончится. Ты знал, на что шел.
— Легкие деньги, так ты говорила. Только мы ничего не слышали уже несколько часов. Никаких инструкций, ничего. Мы не знаем этого мудака от Адама. Он сказал прыгать, а мы должны спросить — как высоко? А что, если нас оставили с носом? Что, если нас подставили? Что, если…
— Хорошо! — рявкает она. — Я поняла, но что ты предлагаешь?
— Я предлагаю просто выкинуть ее возле дежурного участка, пусть они с ней разбираются.
— И потерять деньги? Ни за что! Все зашло слишком далеко. Что скажешь, если мы подождем еще два часа? Еще пару часов.
— И что потом?
Хочет она того или нет, но Ханна чувствует, как проваливается в сон. Комната вокруг нее превращается в мир детских грез, и она почти спит, когда тетенька рядом мягко называет ее имя:
— Ханна? — Она теперь еще ближе, и до Ханны доносится неприятный запах ее дыхания. — Ты умеешь плавать, милая?
Ханна полусонно лопочет:
— Нет, я умею плескаться.
— Это же замечательно, — шепчет женщина. — Блестяще. А теперь тихо, дружок. Поспи немного. Возможно, через пару часов мы отвезем тебя к водичке.
— Водичка, — сонно повторяет Ханна. — Пойдем плескаться.
— Правильно, Ханна… Еще пара часов. А потом ты пойдешь плескаться.
49Четвертый игрок
Долгое время пассажиры машины не разговаривают.
Точно так же, как прошлой ночью под днищем грузовика, заснуть кажется неправильным, но Ной и остальные дремлют по очереди, и их желудки периодически урчат рядом с ним. За исключением Линды, которая, вцепившись в руль, кажется, нервничает все больше.
Поездки. Эти нескончаемые монотонные переезды. Из Парижа в Кале, в Дувр, в Манчестер, в Шотландию. Когда все это закончится?
Сначала похищают ту, кого любишь, а затем заставляют уехать, отдаляясь все дальше и дальше от нее, и дороге этой не видно конца. В чем смысл этой пытки?
«Может так случиться, — думает Ной, — что в конце этой поездки будет еще одна карта, еще один отсчет, а потом еще один, и еще, до тех пор, пока их не загонят на край света. Поездка в никуда, разве что к нервным срывам. Может, это и есть игра. Пытка ради пытки». Ной начинает верить, что так и есть.
Он думает об этом, прижавшись виском к стеклу задней дверцы машины, и из какого-то потаенного уголка всплывает воспоминание. Ему шесть или семь лет, и на набережной Сены он встречает хорошенькую девочку, сидящую в одиночестве. Она играет в какую-то игру сломанной палочкой, и он подходит посмотреть, что она делает. Как он видит, девочка прорыла палочкой длинную канавку в земле. По этой канавке она гонит вниз по спирали сотни или даже тысячи муравьев из муравейника, чтобы в конце концов утопить их в реке. Минуту или две Ной завороженно наблюдает за их путешествием, а потом спрашивает у нее, зачем она это делает.
— Почему бы и нет? — отвечает девочка, со скучающим видом пожимая плечами.
Почему бы и нет?
Он смотрит в серую даль через стекло. Где-то там мигает огонек; он решает, что это вертолет, не испугавшийся нелетной погоды. На дороге попадаются машины. Не так много, но они есть. С его места они напоминают декорации из фильмов Хичкока, где актеры сидят в неподвижных машинах на фоне оживленных дорог. Ною трудно поверить, что где-то еще существует обычный мир.
Вот уже больше четырех часов он сидит здесь в тесноте, все сильнее смущаясь собственного нечистого тела. Это то, что должно беспокоить его меньше всего, но он ничего не может с собой поделать. У него во рту мерзкий привкус, и Ной чувствует, как от его тела воняет.
— Мне надо принять душ, — сообщила ему София в последний вечер. — Я начинаю вонять, как француз.
— Sacré bleu! — ответил он ей, а затем отправил в душ и сказал, что позвонит после работы. Это были последние слова, которые они сказали друг другу наедине. Как печально.
Отчаявшись избавиться от одолевающих его мыслей, Ной поворачивается к Линде.
— Ты как? Нам еще долго ехать. Хочешь, я тебя подменю?
Она смотрит на него в зеркало. Подсвеченные экраном спутникового навигатора белки ее глаз кажутся красными, кожа под глазами отливает синевой, но взгляд все так же напряжен, как будто она заглянула в одну из его заначек.
— Не надо. Я в порядке.
— Там много огней. — Сара показывает направо. — Какой-то город?
— Глазго, — отвечает Линда. — Мы проезжаем мимо него.
— Как думаешь, это туда он нас направляет?
— Если нет, то все равно мы уже близко. Нам осталось ехать меньше часа.
После этого заявления все чувствуют волну дискомфорта.
— Не могу дождаться, — произносит Мэгги. — Я задаюсь вопросом, что нас дальше ждет.
У правого плеча Ноя Бретт, зашевелившись, говорит, широко зевая:
— Может, они заставят нас взорвать больницу… Угнать фургон и въехать на нем в начальную школу. — Он причмокивает губами.
— Это не смешно, — сердится Сара. — Не говори так.
— А я и не шучу. — Он потирает глаза и разминает шею.
— Кто-нибудь смотрел тот фильм, где кучку незнакомых друг с другом людей заставляют пройти через какой-то гигантский лабиринт, а в помещениях полно лазерных ловушек и прочего дерьма?
— «Пила», — сообщает Мэгги. — Наверное, вторая часть. Это тот, где дом?
— Нет, не «Пила», тот постарее. Тоже название из одного слова, насколько я помню. Возможно, действие происходит в космосе или что-то этом роде.
— «Пила» старая, название из одного слова, — рассуждает она. — Ты явно имеешь в виду «Пилу».
— Черт побери, это не «Пила»! Ты что, не слышала, что я только что сказал? Что не так у тебя с ушами?
— О’кей! Господи!
— Да ладно вам, — робко, по-матерински произносит Сара. — Давайте не будет ругаться. Мы все устали и на взводе, но…
— Ой, да ты вообще заткнулась бы, — ворчит Бретт, перебивая ее.
Ной смотрит на мужчину рядом с ним, и ему совсем не нравится то, что он видит. Может, Бретт и одевается так, как будто ему место за компьютером или за столом в библиотеке, но это не значит, что он совсем не опасен в каком-то другом смысле.
Неужели он правда хотел, чтобы дочь Сары умерла?
— «Куб», — произносит Ной, не спуская глаз с мужчины рядом.
— Что? — спрашивает Сара.
— «Куб». Название того фильма.
— «Куб»… — раздумывает Бретт. — Эй, может ты и прав. — Вместо благодарности он с подозрением косится на Ноя. — Твой любимый?
— Nom de Dieu,[19] нет. Но я разбираюсь в кино. В детстве у нас был единственный видеомагнитофон на весь дом, и мы собирались все вместе, чтобы посмотреть фильмы на видеокассетах, которые удавалось достать. Это было нашим, э-э-э… — он закатывает глаза, его мозг устал от английского, — развлечением?
— В Париже? — с сомнением спрашивает Мэгги. — Ты родился в одном из самых привлекательных городов мира, и я уверена, мог бы найти занятие себе по душе.
На какое-то мгновение это ошеломляет его, а затем приводит в ярость:
— Ты знаешь, что такое Департамент 93? Quatre-vingt-treize?[20] Это банлье, самый бедный район не только Парижа, но и всей Франции. Ты ничего обо мне не знаешь. Никто из вас не знает.
— Да, да, — говорит Бретт. — Нам всем приходилось нелегко. Я вырос в Браунсвилле, в Бруклине, в двадцатидвухэтажном жилом комплексе. Мать работала на трех работах, чтобы свести концы с концами, и мы засыпали под звуки выстрелов. Серьезно. К десяти годам я бывал на похоронах детей чаще, чем на днях рождения. Чтобы получить стипендию в колледж, мне пришлось на многое пойти, я с трудом заработал деньги, делал такие вещи, которыми не горжусь, но такова жизнь. Но это не значит, что я заслуживаю застрять здесь с тобой, в этом куске дерьма, который называется машиной. Жизнь всегда не сахар, парень.
Воцаряется молчание, а затем Линда спрашивает:
— Какие вещи?
— Что?
— Ты сказал, что делал вещи, которыми не гордишься. Что это за вещи?
— Это просто фигура речи. Ничего криминального, офицер.
Ной замечает что-то, мелькнувшее на лице Бретта, но предпочитает не развивать эту тему, потому что может сказать то же самое про себя.