ты.
Дашка пела Лорку.
…Город имбирных башен,
Мускуса и печали,
В тоске о морской прохладе.
Ты спишь,
Разбросав по камню
Не знавшие гребня пряди… Ну почему же ты больше не поешь своих песен, Хиппуха?
Ну, блядь, почему?!
Кафе на пустынном пляже. Наши дни
…Каждый раз, когда я приезжаю в этот небольшой городок на Черноморском побережье, я селюсь в один и тот же отель, метрах в четырехстах от набережной.
Привык.
А привычка – большое дело.
Хихикаю с очень похожими друг на друга и, кажется, никогда не меняющимися девчонками на ресепшене, закидываю вещи в номер и не торопясь спускаюсь к морю.
Где поворачиваю налево и иду километра с полтора вдоль берега, мимо гнущихся от промозглого ветра несчастных зимних пальм, по выложенной крупной брусчаткой дорожке в одно и то же, слишком хорошо знакомое мне маленькое кафе на пустынном пляже.
Дело в том, что приезжаю сюда я исключительно зимой, в межсезонье.
В сезон здесь, во-первых, не протолкнуться от потных, загорелых и почему-то безумно шумных провинциальных тел.
А во-вторых, бизнес с местными гостиницами лучше вести именно тогда, когда они стоят совершенно пустыми.
Летом-то, когда они переполнены, их хозяева впадают в неуместный пафос, и им кажется, что они вполне могут без тебя обойтись.
Без тебя, без твоей фирмы, вообще без всех тех, благодаря кому они и стоят забитыми до отказа.
Такова уж человеческая природа, ничего не поделаешь.
Зимой же, когда нет и не ожидается никаких денежных поступлений, когда по коридорам отелей, санаториев и пансионатов гуляют только эхо и надоедливые сквозняки, – их мозги очень и очень быстро встают на место.
И можно смело идти договариваться на весь следующий сезон.
Самое смешное, что так продолжается уже лет десять.
Эдакая разновидность типичного южного базара.
Ничего, я привык.
Мне даже нравится…
Но переговоры и дела – завтра.
А сейчас я прохожу по выложенной брусчаткой дорожке, поворачиваю направо, к морю, и захожу в маленькое кафе, стоящее на самой границе девственно пустого галечного пляжа. Снимаю плащ, стряхиваю с него капли соленого морского дождя, кивком здороваюсь с официантами в большом зале.
Несмотря на то, что зал почти пуст, они вовсе не спешат ко мне навстречу.
И правильно.
Мне – не сюда.
Прохожу через зал, открываю дверь во внутренний дворик, пересекаю его и захожу в совсем крохотный бар, совершенно пустой, за исключением колдующего над турками маленького пожилого армянина за темной тяжелой стойкой.
– Здравствуйте, – говорю, – Самвел Погосович…
Он совсем-совсем не удивляется.
– Здравствуй, Дима. Давно прилетел?
Я улыбаюсь.
– Вы же знаете, что сегодня…
Он поворачивается ко мне лицом и поднимает вверх толстый указательный палец.
– Не знаю, а догадываюсь. Вдруг что-то случилось, и ты пришел сюда не сразу?
– А что может такого случиться? – пожимаю плечами, – когда я в городе, я каждый вечер у вас. Это, по-моему, не только вы и я, это все побережье знает…
– Ну-у… – он задумывается. – Знаете, Дима, в этом безумном и смешном мире сейчас происходит так много необъяснимого, что это уже очень тяжело для моей старой больной головы. Например, вам могла понравиться девушка-попутчица, и вы пошли ее провожать…
Я смеюсь.
Меня всегда забавляет, как он путается в «ты» и «вы».
По-моему, он так и не решил еще для себя до конца, как меня нужно называть. С одной стороны – мальчишка и сопляк, по его меркам.
С другой…
– Что вы, – говорю, – Самвел Погосович. Вам, кстати, большой привет от Маши.
Честно говоря, никакого такого привета ему Машка, естественно, не передавала. Будет она еще такой ерундой себе голову забивать.
Но старику – приятно…
Он грустно улыбается и задумчиво шевелит губами.
– У вас чудесная жена, Дима. – Его большие и яркие карие глаза становятся задумчивыми и чуть увлажняются, как будто их затягивает свежим утренним туманом. – Очень красивая. Очень хорошей, внутренней красотой. Вам повезло…
– Да, – соглашаюсь.
Он неожиданно хлопает себя ладонью по лбу.
– А, старый дурак… ты же кофе хочешь?
Я вешаю плащ на массивную деревянную вешалку, расправляю складки, чтоб он немного просох.
– У вас, конечно, лучший на черноморском побережье кофе, Самвел Погосович, – говорю, – но вы знаете, что я прихожу сюда не только за этим…
– Знаю, – улыбается, – и мне это приятно…
Он приносит мне свежую газету (я ее уже листал в самолете, но не подаю вида) и уходит колдовать над старинной медной туркой. По всему бару плывет мягкий, ни с чем не сравнимый аромат свежемолотых зерен.
Кофе у него действительно – лучший на всем побережье.
– Это особый сорт, – говорит он, продолжая колдовство. – Я уже стар и не могу помнить всех названий, но он действительно особый. Поэтому к первой чашке я не буду вам давать коньяк. Только родниковую воду, я ее охладил до нужной температуры…
– Хорошо, – отвечаю, – Самвел Погосович. Вы выпьете со мной чашечку?
– Ай, Дима, – вздыхает он в ответ, – ты же знаешь, как я люблю кофе. Но мое старое больное сердце разрешает мне пить только слабенький чай. Такой слабенький, что мне противно его пить. Вот я и пью только минеральную воду…
Он ставит передо мной дымящуюся чашку и высокий стакан с холодной родниковой водой. Садится напротив, сцепив пальцы больших натруженных рук.
Сахара на столе нет.
Я всегда пью кофе и чай без сахара, и он меня за это уважает.
Я закуриваю сигарету и достаю подарок.
– Вот, – говорю, – Самвел Погосович. Этот чай вам вполне разрешит пить даже ваше больное сердце…
Он кряхтя поднимается, берет деревянную коробку с чаем и идет к барной стойке за очками.
Надевает их и, шевеля губами, читает название…
– О, «Silver Tip»! – Он снимает очки и поворачивается ко мне, в его глазах благодарность и удивление. – Это же знаменитый цейлонский «белый чай»! Откуда он у вас, Дима? Его же не экспортируют…
Я улыбаюсь и чуть виновато пожимаю плечами.
– Ездили с женой на Шри Ланку на Рождество. Решил, что вам будет приятно…
Он опять кряхтит и идет за стойку, где наклоняется и долго роется внизу. Потом возвращается с бутылкой настоящего армянского коньяка.
Тот коньяк, который пьет он сам – всегда настоящий.
Более чем.
Можно даже не сомневаться.
– Мне приятно, Дима, – говорит он, разливая коньяк по маленьким серебряным стопкам. Из них дозволено пить только ему и самым дорогим гостям. – Мне очень приятно…
Я допиваю кофе и докуриваю сигарету.
Потом мы чокаемся и выпиваем, катая жидкий и ароматный виноградный огонь по нёбу и языку.
Я закуриваю новую сигарету.
Он смотрит на меня слегка неодобрительно, потом машет рукой и идет варить вторую чашечку кофе.
Я курю и смотрю в окно.
Там на серый галечный пляж с шипением накатываются стальные холодные волны.
Морем пахнет даже здесь, в баре, несмотря на то, что все окна по случаю зимы наглухо закрыты.
– Может, ты хочешь покушать? – спрашивает он, вращая ручку кофемолки. – Я скажу Грачику…
Грачик – его сын.
Он командует официантами в большом зале.
– Спасибо, – отвечаю, – Самвел Погосович, я перекусил в самолете…
Он пожимает плечами:
– Ну, смотри…
Я наливаю себе еще одну стопочку коньяка, вопросительно смотрю в его сторону. Он отрицательно мотает головой.
– Нет, хватит. Может быть, чуть попозже…
Я выпиваю.
– Я читал ваше интервью в газете, – говорит он, высыпая свежемолотый кофе в турку. – Хорошее интервью. Что, действительно, в Москве перестали стрелять?
Я пожимаю плечами:
– Совсем стрелять в Москве, – говорю, – не перестанут уже, видимо, никогда. Но подуспокоились, это правда…
Он кивает:
– Я так и думал. Хорошо, что это заканчивается…
– Хорошо, – соглашаюсь.
Он морщится.
– И еще… Скажите, Дима, почему, – вы даете интервью солидной газете, вы серьезный человек, а на фотографии в этой газете – сидите в какой-то майке с рисунками…
Я смеюсь.
Сам Самвел Погосович всегда одет – безукоризненно. На нем серые брюки, темный галстук, белоснежная сорочка и серая же жилетка от тройки.
Пока в баре нет посторонних, пиджак висит за барной стойкой, на массивной деревянной вешалке.
Как только кто-нибудь зайдет – он его тут же наденет.
Я – «свой», со мной можно и «по-домашнему».
Интересно, летом он тоже здесь работает в тройке и галстуке?
Первый раз в жизни пожалел, что никогда не бывал здесь летом. Как он в такую жару в жилетке и пиджаке?
Или летом у него другая форма одежды?
– Я же не официальное лицо, – смеюсь. – Обычный бизнесмен. Причем мой бизнес подразумевает некоторое творчество, в том числе и в одежде…
Он морщится.
– Не говорите мне про ваш бизнес, Дима. Я вас очень уважаю, но он мне отвратителен. Я даже телевизор совсем перестал смотреть из-за вашей рекламы. Это же какой степени бесстыдства надо достичь, чтобы на всю страну хвастаться своими тампонами и прокладками!
Я пожимаю плечами.
– Я тоже не в восторге от своего бизнеса, – говорю. – Но он меня кормит…
Он вздыхает, ставит передо мной чашечку кофе, разливает по стопкам коньяк.
Мне – полную, себе – чуть-чуть, покрывая донышко.
– Давайте, – говорит, – выпьем за то, чтобы наша работа никогда не убивала в нас нашу жизнь…
– Давайте, – соглашаюсь.
Мы чокаемся и выпиваем, потом долго молчим.
Я выкуриваю еще одну сигарету, расплачиваюсь и прощаюсь.
– Всего доброго, – говорю, – Самвел Погосович…
– Всего доброго, Дима…
Я прохожу через внутренний дворик, потом через большой зал и выхожу на набережную.
Там промозгло.
Холодный морской ветер пытается забраться под плащ.