Как бы, думаю, – это поаккуратней, что ли…
– Это, – вздыхаю, – наша сотрудница, спецкор финансового отдела…
– Так-так-так, – радостно кивает Вовка. – А там у вас есть вакансии? А то у меня появился неожиданный зуд заняться именно финансовой журналистикой. Я даже готов немедленно приступить к обсуждению пары новых идей!
Я фыркаю.
– В финансовом, – говорю, – вообще-то есть. Вакансии, в смысле. Но тебе это все равно ни фига не поможет.
– Это еще почему?! – удивляется. – Нет еще такой крепости, которую не взяли бы большевики. Да еще с твоей помощью. Девушка-то – явно к тебе неплохо относится…
– Да хотя бы потому, – вздыхаю, – что помощи моей в этом деле, старик, ты точно хрен дождешься, ага. Та-та-та. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Ответственно говорю. И именно потому, что, как ты справедливо заметил, эта девушка ко мне довольно неплохо относится…
Вещевайлов крутит пальцем у виска, я еще раз фыркаю и продолжаю.
– Понимаешь, Вовка, – продолжая вздыхать, тянусь за сигаретами, – ты только что видел причину моего развода с первой женой. С той самой «красавицей с двумя детьми». Причем с «первой» – как раз по той, не зависящей, блин, ни от кого из нас причине, что эта, – не соблаговолившая даже поздороваться с нами худая злобная стерва, – вторая. И, похоже, – последняя…
…Вот так мы с ним и встретились.
Спустя десять с лишним лет.
Дела…
…За полчаса я, естественно, ничего не закончил: в газете, да еще в период дедлайна, так не бывает.
Просто потому, что не может быть никогда.
…Кто-то что-то постоянно доносил, исправлял.
Забегали взмыленные люди, чего-то орали, требовали.
Приперся даже редакционный фотограф Витя, решивший именно сегодня за каким-то хером потребовать с меня причитающиеся ему гонорары.
Что характерно – за иллюстрации, проходившие даже не по моему отделу.
Нашел время, блин.
Впрочем, редакционные фотографы, – они ведь как городские сумасшедшие, каждый со своей припиздью.
Хуже них – только художники, мне почему-то так кажется…
Да и кроме него народ валом валил, некоторые даже и по делу, что в редакции в дедлайн бывает значительно реже, чем вы могли бы подумать.
По делу там люди ходят исключительно тогда, когда начальник решит хотя бы немного расслабиться.
А когда он работает, – желательно так, чтобы из ушей пар валил, – тогда на этих акул пера почему-то снисходит ничем не истребимое желание пообщаться, выяснить отношения, разобраться в происходящем, и – вообще…
Причем не отставали до тех пор, пока я не отправлял их в увлекательное пешеходно-эротическое путешествие.
По всем известному, так сказать, адресу.
Один раз даже чуть не дошло до рукоприкладства…
…Орало начальство и авторы, ответсек бледнела и заходилась сначала в тихой, а потом во все более и более громкой истерике.
В воздухе ощутимо воняло дешевым дагестанским коньяком и сводящим с ума черного редакционного кота со странной кличкой Курс насыщенным запахом валерьянки.
Кота, вообще-то, завели, как водится, рекламщики, но кормила почему-то вся редакция: находя в этом процессе ничем не зависящий от воли начальства, своеобразный и немного мазохистский символизм.
Все – как в жизни, господа.
Все – как в жизни…
Кот же, на радостях от дармовой жрачки и непрерывного тисканья редакционными дамами, – нагло жирел.
И уже потихоньку начинал приворовывать у молоденьких корреспонденток беспечно оставленные на столе вкусные домашние бутерброды…
…Нормальное, в принципе, явление, но когда весь этот беспредел закончился, я уже был в привычном состоянии – «лимон выжатый обыкновенный».
Короче – беда.
Вовка уже под шумок полбутылки принесенного коньяка отхлебал, зараза, пока я чуточку не раскидался и тоже не позволил себе «слегка пригубить» за неожиданную и тем более приятную, встречу.
А потом номер ушел в типографию, и в редакции настала долгожданная, и от этого еще более нечаянная тишина. Оставшиеся в живых сотрудники расползлись бухать по кабинетам, и я наконец-то смог позволить себе вольготно откинуться в кресле и закурить.
– Ну, – вздыхаю, – все. А теперь – давай, рассказывай…
– Не, – смеется, – погоди. Давай сначала выпьем как следует. А то у тебя цвет лица какой-то зеленоватый. Похоже, что в тон галстуку вашего главного редактора подбирал…
– Да пошел ты, – огрызаюсь, хотя и вяловато.
Потом наконец собираюсь с силами.
– Бухнуть-то, – говорю, – мы с тобой, Вова, разумеется, сегодня бухнем. И еще как бухнем! Земля содрогнется, как мы с тобой бухнем! Но – только давай не здесь: ненавижу редакционные пьянки…
– Это еще почему? – интересуется Вовка, явно задетый за живое мыслью, что пьянки вообще можно за что-то ненавидеть.
Даже если они и редакционные.
– Пьянка на рабочем месте, – вздыхаю, – не только мешает работе, но и лишает смысла само понятие пьянки как отдыха и праздника. Потому как в такой обстановке – это уже не пьянка, а просто говно какое-то. Сечешь?
Он – только плечами жмет.
Типа, – ну не хочешь на работе, давай бухнем где-нибудь еще.
Предлагай.
– А пойдем-ка, – кривлюсь, – мы с тобой, Володя, на улицу. А то погоды последнее время стоят – просто замечательные. Осень. Есть здесь скверик один любопытный неподалеку. Прямо напротив местного отделения милиции. Менты в этом отделении знакомые, нашего брата репортера уважают, так что – посидим в лучшем виде, ага. Договорим твою бутылку, да и сообразим, куда после стопы свои двинуть…
Вовка только вздыхает.
– Понимаешь в чем дело, Димон, – отвечает проникновенно. – Ты, в принципе, все правильно говоришь. Особенно насчет того, чтобы «договорить мою бутылку». Только вот, блин, понимаешь какая незадача получается. Даже как-то неловко тебя поправлять. Можно сказать – неинтеллигентно. Короче. Она у меня – не одна… Пошли.
Уселись.
Скверик.
Ранняя осень.
Это когда листья уже чуть пожелтели по краям, а в центре еще зеленые.
Легкий, мелкий, по-летнему теплый дождик, под кронами деревьев совсем даже не докучающий. Крашенная белой нитрой, еще советских времен скамейка, на спинке которой так удобно сидеть, разговаривая за свою, такую нелепую жизнь.
Словом, – нет повода не выпить.
Расстелили прихваченные из редакции салфетки, расставили бутылку и стаканы, прихваченные там же.
Я достал Машкины домашние бутерброды с котлетами.
Вовка немного подумал и вынул из потертого кожаного портфеля дефицитную плитку горького швейцарского шоколада.
Вздрогнули.
Потом – еще раз вздрогнули.
Потом – еще.
Потом – выдохнули и закурили.
– Ну, как живешь? – спрашиваю.
– Да нормально, – жмет плечами. – Кручусь.
И – опять молчим.
Удивительно, но нам не о чем разговаривать.
– Игоря, – спрашиваю, – Афонина не видел? Как он там?
– Видел, – опять жмет плечами. – Вроде ничего. Пишет. Даже публикуется потихоньку. Под псевдонимом.
– Рад, – киваю, – что хоть у него все устроилось…
– Да какой там устроилось, – машет рукой и снова приступает к разлитию.
Я, тем временем, старательно пытаюсь попасть слюной точно в середину разлапистой пятерни лежащего на асфальте желто-красного кленового листа, и у меня почему-то это никак не получается.
Пристроившиеся через лавочку местные алкаши посматривают в нашу сторону с нескрываемым уважением.
– Ты как, – интересуюсь, – по второму кругу не женился?
Он молча жмет плечами.
Неудивительно.
Мы опять выпиваем…
…Первый Вовкин развод меня в свое время – реально потряс.
Лучшей пары, чем они с женой, в нашем окружении – просто не было.
И любили они друг друга так, что – вокруг все искрило.
Тем не менее – развелись.
Причем – по Вовкиной инициативе.
С формулировкой «если я сейчас с ней не разведусь, то потом – точно не получится, и придется целую жизнь жить с одним и тем же человеком».
Поэт, хули…
…Слава богу, думаю, что я с этим проклятым ремеслом, кажется, наконец развязался…
Теперь уже – я разливаю.
– Слушай, – вздыхает, – мы тут недавно на рыбалке с мужиками были. На Дону. И там со мной такая история приключилась…
…Вовка – сам из Ростова.
Того, который на Дону.
Точнее, – не из самого Ростова, а из Новочеркасска.
То ли из потомственных шахтеров, то ли – из казаков, так сразу без стакана и не разберешься, а он каждый раз по-новому перевирает. Но ездит в те края исправно, каждое лето.
Родина все-таки.
Малая.
Ага.
И в этот раз – тоже поехал.
Пожил неделю, попил с друзьями детства местного ядреного самогона, попохмелялся по утрам в синем фанерном пивном ларьке, приник, так сказать, к самому стержню стихии народной жизни.
И – немедленно затосковал.
Поговорить-то толком – и не с кем, и, тем более, – не о чем.
Не стихи же этим крестьянам читать, в конце-то концов. Понять – не поймут, а побить – могут, вполне.
Невзирая на совместно проведенное босоногое детство, не менее совместное системное воровство кислых зеленых яблок из соседнего колхозного сада и прочие, объединяющие любых нормальных советских парней, светлые юношеские воспоминания.
Уж больно стихи… гкхм… не подходящие.
Не Есенин, чай.
Постмодернист практически.
По хрущевской терминологии – явный «абстракцист и пидарас».
А в провинции такая хрень – ни фига не катит.
Это в столицах при виде подобного рода радости экзальтированные барышни моментально влажнеют глазами и прочими слизистыми оболочками.
А в ростовской губернии страсть к подобным заумным стишатам завсегда казацкими розгами лечили, причем – и без всякой проклятой советской власти с ее идеологическими прибамбасами.
А стихи-то, в общем, – хорошие, врать не буду.
Только для большинства народонаселения – абсолютно ничего не значащие, потому как совершенно не понятные.
Заковыристая и довольно искусственная игра слов, ничего более…