— Я не хотел вас обидеть, — виновато пробормотал Тинрайт. — Я всего лишь хотел узнать, что это значит — провести детство в деревне. Сам я вырос в городе и даже не представляю, каков на вкус деревенский воздух.
— Вот как? Что ж, иногда этот воздух упоителен, а иногда — так же мерзок, как тот, что витает над городскими сточными канавами. Поверьте мне на слово, свиньи, которых в деревне множество, отнюдь не благоухают.
Тинрайт расхохотался. Быть может, остроумие и ирония не слишком пристали знатной даме, но Элан умела говорить забавно, в отличие от всех прочих его знакомых дам, а если честно, то и мужчин.
— В городе свиней тоже хватает, хотя, в отличие от деревенских, они нередко распространяют вокруг себя аромат изысканных духов, — заметил Мэтт. — Так или иначе, миледи, впредь я воздержусь от шуток относительно деревенской жизни.
— И поступите чрезвычайно мудро. Но оставим деревню. Вы, значит, выросли в городе? В каком же?
— В этом. То есть, разумеется, не здесь, в замке, а за проливом. В местечке под названием Вофсайд. Местечко, скажу откровенно, не слишком приглядное.
— Вот как. Насколько я понимаю, семья ваша жила небогато?
Тинрайт замешкался. Ему хотелось ответить утвердительно и тем самым произвести, как ему казалось, наиболее выгодное впечатление. Претендовать на знатность он никак не мог и потому частенько подчеркивал, что выбился из беспросветной нищеты благодаря собственным незаурядным дарованиям.
— Вы поклялись говорить только правду, — напомнила Элан.
— Богатых людей в Вофсайде не было, но мы жили куда лучше, чем большинство тамошних обитателей, — признался Тинрайт. — Мой отец был домашним учителем, обучал детей богатых купцов. Платили ему неплохо, но… деньги текли у него между пальцами.
«Точнее, они утекали вместе с вином, до которого покойник был весьма охоч», — мысленно добавил поэт.
Помимо страсти к выпивке отец отличался излишним упрямством в спорах — прискорбное качество, не изменявшее старшему Тинрайту даже тогда, когда противником выступал кто-либо из вышестоящих. Это воспоминание больно кольнуло Тинрайта.
— Так или иначе, голодными мы никогда не сидели. Я за многое благодарен отцу. В свое время он окончил университет в Восточном Пределе. Это он научил меня любить слова.
Про себя Мэтт невольно отметил, что это признание не было чистой правдой. Точнее, оно было неполной правдой. На самом деле отец внушил сыну, что слова достойны любви, ибо с их помощью можно выпутаться из любой затруднительной ситуации.
— Да, слова, — задумчиво протянула Элан М'Кори. — Раньше я верила словам. Но больше не верю.
Тинрайт не понял, о чем она говорит.
— Что вы имеете в виду? — спросил он.
— Ничего, — покачала головой Элан. — Я не имею в виду ровным счетом ничего.
Она вновь покачала головой, и тень горечи на мгновение омрачила ее непроницаемое лицо. Потупившись, молодая женщина пристально разглядывала свое вышиванье.
— Боюсь, я злоупотребляю вашим временем, — наконец произнесла она. — Наверняка вас ждут дела. А мне следует заняться злополучным рукоделием.
Поэт понял, что настало время удалиться. Он был так благодарен Элан за беседу, что не хотел злоупотреблять ее снисходительностью.
— Разговор с вами доставил мне неизъяснимое удовольствие, миледи, — изрек он на прощание. — Могу я льстить себя надеждой, что это удовольствие будет даровано мне и в будущем?
Элан не торопилась с ответом. Тишину нарушали только звонкие голоса девушек, игравших в мяч на лужайке. Элан смотрела на поэта, но ее взгляд казался таким отстраненным, словно она взирала на него с высокой крепостной стены.
— Надежда всегда остается с человеком, — медленно произнесла Элан. — Но я не советовала бы вам слишком упиваться надеждами. К тому же несколько минут в моем обществе — не слишком радужная перспектива, чтобы на это надеяться.
— На этот раз вы погрешили против правды, миледи, — незамедлительно ответил стихотворец.
Элан сдвинула брови — скорее задумчиво, чем сердито.
— Что ж, вполне вероятно, что в какой-нибудь погожий денек вы найдете меня здесь, в саду, — сказала она.
Тинрайт поднялся со скамьи и отвесил низкий поклон.
— Отныне я буду жить ожиданием новой встречи с вами.
— О, не отказывайтесь и от других радостей жизни, — ответила она, и губы ее вновь тронула печальная улыбка. — Идите, Мэтт Тинрайт. Возможно, ваши надежды не будут обмануты.
Вновь поклонившись, поэт пошел прочь. Он собрал в кулак всю свою волю, чтобы не оглядываться или хотя бы не делать этого слишком быстро. Когда он все-таки разрешил себе обернуться туда, где только что сидела Элан, скамья уже была пуста.
Как только дверь со скрипом захлопнулась за их спинами, герцогиня Мероланна в нерешительности замерла на ступенях башни.
— Я окончательно лишилась рассудка, — пробормотала она.
Налетевший неведомо откуда легкий ветер заставил мигать факелы, укрепленные на стенах.
— О чем вы, ваша светлость?
— Нам не следовало идти без охраны. Что, если в башне нас поджидают убийцы?
— Но вы хотели сохранить тайну, герцогиня. Уверяю вас, вам не стоит беспокоиться. Я достаточно сильна и в случае опасности сумею защитить вас с помощью одного из этих факелов. — Сестра Утта протянула руку и вытащила факел из консоли. — Думаю, самый жестокий убийца отступит, если хорошенько подпалить ему физиономию.
Мероланна невольно рассмеялась.
— О себе я ничуть не беспокоюсь, — ответила она. — Если я о ком и тревожусь, милая сестра Утта, так это о вас. Мне вовсе не хочется, чтобы вы пострадали из-за того, что я втянула вас в какие-то таинственные игры. Что до собственной участи, она мало меня заботит. Я слишком стара, и все, кого я любила, умерли или пропали без вести…
Стоило герцогине произнести это, как губы ее задрожали, а глаза увлажнились слезами.
— Но хватит о грустном.
Герцогиня несколько раз вздохнула и выпрямилась, решительно выставив вперед внушительных размеров бюст. Она напоминала небольшой, но грозный военный корабль.
— Нам не пристало стоять здесь и шептаться, как испуганные девчонки, — заявила она. — Идем, сестра Утта. Освещайте нам путь своим факелом.
Они осторожно поднялись по винтовой лестнице. Второй этаж башни был нежилым. Здесь находилась одна-единственная большая комната, уставленная столами, где красовались гипсовые модели замка. Некоторые из них в точности повторяли оригинал, другие отражали различные усовершенствования, которые намеревался произвести король Олин. Ныне эти модели пылились, забытые и никому не нужные, как высохшая дохлая мышь у порога.
Мероланна с отвращением взглянула на крошечный серый комок.
— Каждый должен выполнять свои обязанности, — пробормотала она. — Что толку от кошек, если они не желают поедать мышей и оставляют их гнить на полу?
— Кошки редко поедают свою добычу, ваша светлость, — заметила сестра Утта. — Как правило, они предпочитают играть с мышами и убивают их ради забавы.
— Отвратительные создания. Терпеть не могу кошек. Собаки куда приятнее. В большинстве своем они безнадежно глупы, зато не отличаются ни подлостью, ни вероломством.
Мероланна огляделась по сторонам, словно проверяла, не коснулись ли ее слова чужих ушей. В необитаемой комнате такая предосторожность была совершенно излишней. И все же герцогиня понизила голос почти до шепота.
— По моему разумению, глупость — более простительный порок, чем подлость. Именно поэтому я предпочитала Гейлона Толли всем его братьям. Он напоминал мне собаку. А вот его брат Хендон — настоящая кошка. Он упивается собственной жестокостью и демонстрирует ее с гордостью, как драгоценное украшение.
Сестра Утта в ответ лишь молча кивнула. Женщины вновь вышли на лестницу и двинулись выше.
«Даже благословенная Зория, при всем ее милосердии, вряд ли прониклась бы добрыми чувствами к Хендону Толли», — вздохнула жрица.
Низкие двери, ведущие в помещения третьего и четвертого этажей, оказались заперты. Сестра Утта догадалась, что знаменитая библиотека короля Олина находится на самом верху. Здесь, в башне, король долгие часы проводил в уединении. Никто не смел входить сюда без королевского разрешения, и даже теперь, когда король Олин давным-давно томился в плену, сестра Утта чувствовала себя преступницей, самовольно переступившей порог святилища.
«Но ведь я пришла сюда с герцогиней Мероланной, родной тетушкой короля, — успокоила она себя. — Герцогиня имеет полное право находиться здесь, а значит, я тоже».
Дверь в комнату, занимавшую весь верхний этаж башни, была широко распахнута. Однако сестра Утта не сомневалась, что эту дверь всегда закрывали так же плотно, как и двери нижних этажей. В комнате стояла кромешная тьма Женщины замерли на лестничной площадке. Свет факела в руке сестры Утты разгонял сумрак лишь у самого порога. Жрица Зории сделала несколько шагов вперед, и по комнате заметались причудливые длинные тени. У сестры Ухты перехватило дыхание.
«Всемилостивая Зория, убереги меня от всех опасностей, ведомых мне и неведомых, — взмолилась она. — Прошу, сохрани в неприкосновенности мое тело и мою душу».
— Ваша светлость? — прошептала она одними губами.
Мероланна, по-прежнему стоявшая на лестничной площадке, нахмурилась, словно сердилась на себя за нерешительность.
— Иду, — откликнулась она, переступила порог и подошла к сестре Утте, почти касаясь ее рукавом.
Обе женщины сдерживали дыхание, стараясь не производить ни малейшего шума. Сестра Утта подняла факел.
В комнате царило такое же пыльное запустение, как и в той, где хранились гипсовые модели. Повсюду здесь были книги — они стояли на бесчисленных полках, громоздились кособокими башнями на полу, кипами лежали на двух длинных столах. Многие были открыты, и страницы покрывал густой слой пыли — вне всякого сомнения, никто не прикасался к ним со времени отъезда короля. Некоторые страницы выпали, и обрывки пергамента покрывали пол, как опавшие листья. Утта в сестринской общине привыкла к строгой бережливости и считала книги величайшей ценностью; читать их можно было только с разрешения адельфы, верховной жрицы общины. Такое небрежное отношение к книгам поразило сестру Утту и одновременно пробудило в ее душе чувство, похожее на восхищение.