На картины они не смотрели. Все уставились на противоположную стену. Там прибит был грубо тесанный деревянный крест. Светлое дерево — все в багровых пятнах. Над ним — грубый рисунок мужских гениталий, намалеванный пальцем, все той же багровой краской. Под крестом — табурет.
— Их ставили на табурет с петлей на шее и привязывали к кресту, — сказал Полинг. — А когда позабавились и насытились, табурет выбивали.
Плендер наклонился к телу, лежавшему под крестом. Коренастая женщина с кучерявыми золотистыми волосами, черными у корней. Пулевая рана в ее виске слабо кровоточила. Пухлая рука еще сжимала револьвер. Плендер выпрямился.
— Джоан Браун.
Хэзлтон уже повернулся в другой конец комнаты, следом за ним — остальные. До этого Дарлинг сидел в одном из кресел, но теперь встал и двинулся к полицейским. На нем был безупречно отглаженный серый костюм с неброским темно-синим галстуком. Выглядел он так же выдержанно, как всегда. Только на губах поигрывала нервная и вместе с тем довольная улыбка.
Хэзлтон откашлялся:
— Джонатан Дарлинг, вы арестованы…
Дарлинг повернулся к портрету на стене и величественно воздел руку. Голос звучал тихо, сдержанно и гладко, как всегда:
— Именуюсь я Ницше Цезарь, — сказал он. — Я осуществил в своем лице Переоценку Всех Ценностей. Отпускаю вам грехи ваши — отныне и во веки веков.