Одноклассники слушают молча. Я же растекаюсь в самой что ни на есть глупой улыбке. Этот эпизод я тоже помню — чуть ли не первое мое знакомство с бардовской песней, если не считать куплета из «За тех, кто на земле» Городницкого, слышанный в раннем детстве от мамы.
Гитара переходит к Ритке Дымшиц. Что, «Лошади в океане»? Точно! Стихи, кажется, Слуцкого, музыка Берковского, он тоже бард. У нас ее пели не реже, чем Макаревича.
Может, ответить? А что, где наша не пропадала?..
«Щелк-щелк». Отсек плацкартного вагона того гляди лопнет по швам, и кто в такой тесноте обратит внимание, что Женька Абашин прикрыл глаза и на пару секунд опустил голову? Все слушают, затаив дыхание. Голос у Ритули отменный — глубокий, сильный, мягкий. После школы она пойдет в консерваторию, уже сейчас занимается с педагогами из Гнесинки.
Все, допела…
— Рит, можно?..
Забираю инструмент.
— Ты разве играешь? — У Милады в голосе недоумение, смешанное с легкой обидой. — Почему раньше молчал?
— Да ерунда, летом пробовал побренчать…
Гитарист из меня еще тот, но… стройотряды, КСП, потом Хоббитские игрища, посиделки реконструкторов… Нахватался, в общем. Обязательный минимум из полудюжины аккордов и двух баррэ.
Галина сидит напротив. В ее глазах тоже удивление. Не ожидала от нас с Женькой такого.
Откашливаюсь — больше для солидности.
— Эта песня тоже о лошадях в море. Правда, транспорт «Глория» затонул в Первую мировую, а тут куда более ранние времена.
Ну что, поехали?..
На круто посоленной хрупкой крупой
Вздыхающей палубе
Нас, крупами сдвинув, везут на убой
Гаральдовы баловни.
Оседланы наспех, в единый доспех
Щитами закованы,
Идем впереди низкопалубных всех
За драккаром конунга…
Ах, конунг, ты в помыслах бранных своих
Небес неизменнее.
Пока в парусах добрый ветер не стих,
Плюешь на знамения!
А те десять тысяч бедовых голов,
Что в плаванье проданы,
С норвежских фиордов,
с шотландских холмов —
Лишь лестница к Лондону…
Рваный темп с постукиванием ладонью по деке непривычен для слуха — словно ритмичные взмахи весел вдоль бортов, увешанных круглыми щитами. И слова не все понятны — «конунг», «драккар», «фиорды»… Мода на викингов и скадинавику придет еще очень нескоро, только в конце девяностых, а с «Повестями древних лет» Валентина Иванова знакомы немногие.
Но глаз лошадиный людского ясней,
Нам в счастье не верится.
Мы дремлем на досках и видим во сне
Птиц черных над вереском.
Не будет возврата из темной дали
Ни пешим, ни конному.
Вам всем отрядят по три фута земли,
И семь футов — конунгу.
Лишь берег, чтоб бегать, спустив стремена
Над мертвыми — берег нам.
Ослепнет от слез твоя, конунг, жена
На пристани Бергена.
Ты думаешь — смерти страшимся? Черт с ней,
Для страха лета не те.
Саксонские стрелы летят не в коней,
А в тех, кто на их хребте…
Ни звука, ни шороха — все захвачены суровой мелодией саги. О чем песня — тоже загадка, даже для наших учительниц. Кто сейчас вспомнит эпизод из «Айвенго», где говорится о набеге Гаральда Строгого, о шести футах доброй английской земли, обещанной ему саксонским тезкой — тем самым, которому крепко не повезло всего через три недели при Гастингсе?
Но это, похоже, никому не мешает. В глазах ребят и девчонок — мерные взмахи весел, россыпи соленых брызг, отсветы низкого северного солнца на подернутых ржавчиной кольчугах и храп боевых лошадей, беспокойно перебирающих копытами в узких палубных стойлах.
…прозрей! Осади многовесельный струг!
…По вереску летнему
Нас гонят Гаральдовы скальды на юг,
К их пиру последнему…
Конечно, пришлось давать объяснения, вылившиеся в краткую лекцию по средневековой истории Европы. Обе классные не вмешиваются — слушают, в их глазах прыгают веселые чертики.
Чтобы избежать лишних вопросов, вру, что текст песни — перевод с норвежского, найденный в каком-то толстом журнале. «Иностранная литература»? «Нева»? Нет, уже не вспомню, простите… И ты, Эжен, извини, песни свои ты еще сочинишь и споешь[6]. Я же не собираюсь вылезать с ними на эстраду, даже на КСПшном слете! И слова с аккордами переписывать не стану, хотя Ритуля уже просит. Потом, потом… а там, глядишь, и забудется.
Хихикаю про себя: ну вот, начинаю выполнять пункты из «обязательного списка попаданцев». Плевать, душа просит песен, и их есть у меня. В конце концов, тварь я дрожащая или право имею?
Слушатели тем временем требуют продолжения. Стоянка в Ростове-на-Дону позади, Галина с Татьяной Иосифовной тихо радуются, что все прошло благополучно, никто из деток (это не ирония, они так к нам обращаются) не отстал.
— Ну, что вам еще спеть? «Машину» не предлагать, и без меня есть кому.
— Блатняк! — требует Генка Симонов и вызывающе смотрит на учительниц.
Галина недовольно хмурится, но молчит. Подход у нее такой: не давить и не навязывать.
Дворово-блатная романтика у нас в школе была не в ходу. Я сам познакомился с этой песенной культурой гораздо позже и, помню, еще удивлялся: как это такой мощный слой народного фольклора прошел мимо меня? Гендос же появился в нашем классе всего год назад, переехал откуда-то из Капотни — заводской район, совсем другой жизненный опыт. На меня после сентябрьской стычки смотрит с пониманием и интересом, хотя я и стараюсь с тех пор избегать околоблатной лексики. В иное время он имел бы все шансы попасть в АУЕ, но в 1978-м до этого, к счастью, далеко. Нужен живой контакт, чего у Гендоса нет. И не будет: после восьмого класса уйдет наш Генка в техникум, потом — армия, пока однажды в Кабуле старший сержант Симонов, тянущий «срочку» в аэродромной обслуге, не сдернет из расположения в самоволку за сигаретами и бухлом. То, что от него останется, похоронят в закрытом гробу. Но песни — дело другое, конечно. Блатняк? Будет тебе блатняк, Гена…
Звучат всем известные аккорды «Мурки».
Гендос довольно ухмыляется и подтягивает:
— Раз пошли на дело я и Рабинович…
Галина хмурится еще сильнее. А мотив уже другой, чем-то похожий, но не тот. Генка пытается подпевать, сбивается, умолкает, и я начинаю:
Когда в дырявых башмаках, пройдя две сотни лье,
Я вышел к площади и думал сесть на паперть,
Чтоб из карманов парижан платить за ужин и жилье,
Я поднял голову и был сражен ей насмерть.
Я даже рот раскрыл, поскольку забурлила кровь,
Я даже наземь сел: я был неосторожен!
Она срывала все замки со слова древнего «любовь»,
И в сердце мне вошла, как в кожаные ножны.
Она парила в небесах,
Она смотрела ласково
С улыбкой на немых устах —
Химера Нотр-Дамская…
Это называется «слом шаблона». Гендос озадачен: что за дела, в натуре, обещанное-то где? Галина, наоборот, расцвела — широкая улыбка, кивает с каждой строчкой. Девчонки тоже довольны: наконец-то о любви…
Когда с товарищами я ходил в ночной налет,
Когда живыми выходили мы из битвы,
Когда в карманах пела медь, и отдалялся эшафот,
Лишь ей одной я посвящал свои молитвы.
Но раз усатый господин меня застиг впотьмах,
И мы сразились с ним у старого собора.
Я только раз взглянул наверх, но это был неверный шаг —
И я упал, и услыхал: «Держите вора!»
Она ловила лунный свет,
Она была изменчива —
Несущая мне сотни бед,
Химера бессердечная…
Робкий шепоток:
— Это как у Гюго?
Скашиваю глаз — точно, Галка Блюмина, она у нас самая начитанная. И, пожалуй, самая романтичная. Хотя в этом возрасте от недостатка романтики никто не страдает. Особенно — с такими учителями.
Милада смотрит на Женьку почти влюбленными глазами. Цени, альтер эго, для тебя стараюсь.
Пока неделя за неделею в тюрьме неслась,
И приближался час отправки на галеры,
Я на нее смотрел в окно, к железным прутьям прислонясь,
И повторял себе: «Любовь моя — химера».
Но даже в сказочных морях такой красотки нет,
И даже в Африке не знал бы я покоя,
Скучней нормандского коровника казался Новый Свет,
И потому я деру дал из-под конвоя.
Она парила впереди
И вывела к своим стопам,
С душою демона в груди —
Химера с крыши Нотр-Дам…
В проходе не протолкнуться. И верхние полки оккупированы, кто-то даже свисает с третьей, предназначенной для багажа. О, уже не один? Вот что значит — «песня нашла своего слушателя»!
И потому я в этот город возвращаюсь вновь,
С худым карманом и в разорванной рубахе.
Сюда влечет меня судьба, и здесь живет моя любовь,
И обе вместе довели меня до плахи.
И вот стою с петлей на шее, и смотрю наверх,
Служа бродягам поучительным примером,
А сверху смотрит на меня и еле сдерживает смех,
И скалит зубы Нотр-Дамская химера.
Когда в аду, как всякий вор,
Я душу Сатане отдам,
Польет смолою мой костер
Химера с крыши Нотр-Дам…[7]
Вот чем, скажите, не блатняк? А что семнадцатого века — так мы об эпохах не договаривались.
— Жень, ты продолжаешь нас удивлять. — Галина довольно улыбается. — И где ты берешь такие стихи? Это чье?
— Так, одна поэтесса. — отвечаю. — В Ебур… В Свердловске живет, стилизует свои песни под старинные баллады. Только она мало кому известна.
Да, маме с папой да подружкам в песочнице. Лорке сейчас и семи нет…
— Чай кто-нибудь будет?