Обрез хлестко щелкает. К гадалке не ходи, мимо. А я чего ожидал? Темнота, снег валит крупными сырыми хлопьями, неприятель если и угадывается, то лишь в виде неясных силуэтов. Но и тем ничуть не легче, и это внушает некоторый оптимизм…
Приподнимаюсь. Силуэтов уже не видать. Ага, сучары, не ждали ответки?
— Ба-бах-вз-зиу! Ба-бах-вз-зиу!
И снова в ответ, по вспышкам дульного пламени. Щелчок, обрез послушно переламывается, гильза улетает в снег, новый патрон на ее место.
— Хлоп! Хлоп! Хлоп!
А это уже пистолет. Значит, их двое? Скверно…
Аст, придушенно матерясь, дергает затвор «коровина» — перекосило патрон.
— Ба-бах-вз-зиу! Ба-бах-вз-зиу!
— Хлоп! Хлоп!
До крайних домов всего метров двести. Вон они, проглядывают сквозь глухую темень… Мечтать не вредно — стенки оврага высокие, густой, хлопьями, снег съедает звуки. Нет, никто не услышит…
— Хлоп!
— Ба-бах-вз-зиу! Ба-бах-вз-зиу!
Напарник справился, наконец, со своим антиквариатом, приподнялся на локте и выпалил в темень три раза подряд. Я добавил из обреза, целя по вспышкам выстрелов.
Перевод боеприпасов в чистом виде. Впрочем, в них пока недостатка нет — в кармане перекатывается дюжина люгеровских цилиндриков, есть и еще, в кармане рюкзака. А вот попугать, заставить прижаться к земле при визге девятимиллиметровой смерти в медной оболочке — это дело другое.
Эх, дымовуху бы сейчас — закрыться вдобавок к темноте и снегопаду дымом, только нас и видели. Пока сообразят, что к чему, мы будем уже на станции. Но нету дымовухи. Все спалил там, внизу…
— Серега, на счет «три» вскакиваем, стреляем и бегом наверх!
— На само «три» или после?
— После. Готов?
— Угу.
— Раз… два… три! ПОШЛИ!!!
Все три километра до станции «Силикатная» я ждал тяжелого дыхания позади, повелительного окрика, выстрела в спину. Середина марта, но снега по сторонам от узкой тропки по пояс. Нам, пятнадцатилетним, и то бежать нелегко — каково же преследующим нас мужикам?
Обошлось. Снег валит по-прежнему, свет фонарей над платформой «Силикатная» едва пробивается сквозь его сплошную пелену. На самой платформе ни души; позади кирпичной будки с вывеской «Касса» приткнулся навес — там мы и прячемся.
Снимаю рюкзак. Серега отчего-то медлит. Берусь за лямки, чтобы помочь, и тут он болезненно охает.
— Ты чего?
Отвечает не сразу.
— Да вот, зацепило, когда из карьера выбирались…
Мать моя женщина, да у него из рукава капает кровь! И хорошо так капает, вон, снег потемнел…
— А ну снимай куртку!
Аст морщится от боли, но подчиняется. Когда дело доходит до раненой руки, мне приходится помочь — осторожно, осторожно!
Н-да… Рукав свитера весь пропитался кровью ниже локтя…
— Руку можешь сгибать?
Только бы не кость!..
Сгибает. Шипит от боли, но сгибает.
— Так, резать рукав не будем. Давай, аккуратненько, я помогу…
Общими усилиями стаскиваем свитер. Так и есть, пуля угодила в бицепс, но вскользь. Судя по довольно-таки приличной минус-ткани — жакан, или чем там палил тот гад с двустволкой. Но кость не задета, да и крупные сосуды тоже, иначе крови было бы куда больше.
Вытаскиваю индивидуальный пакет. Поливаю из фляги скомканную марлю, аккуратно обтираю кровь с руки. Когда принимаюсь обрабатывать кожу вокруг раны, Аст снова морщится.
— Сильно болит?
— Так… терпимо. Холодно только.
Ну разумеется: адреналин выгорел, и теперь его трясет. А на дворе, на минутку, верных минус три, даром что середина марта.
— Погоди немного, сейчас…
Выливаю остатки воды на рану, промакиваю окровавленным тампоном, заливаю перекисью. Хорошо хоть аптечку сам собирал, хватило ума… Кровь сразу вскипает белесой, стремительно розовеющей пеной. Снова промакиваю, щедро присыпаю стрептоцидом, после чего перетягиваю оставшимся индпакетом.
— Запасной свитер есть?
Помогаю Асту облачиться.
— Руку, конечно, хорошо бы в петлю и на шею, но сам понимаешь…
— Понимаю, — говорит. — Светиться не стоит.
— Точно. Ты уж поаккуратнее, а я рюкзаки понесу. Только с раной все равно надо что-нибудь придумать, а то заражение… Могли попасть клочья шерсти от свитера, я же ее толком не чистил.
— Может, в больницу? — предлагает. — Или в травмпункт? У нас ближайший на Соколе, круглосуточный.
— Нельзя, — качаю головой. — Хирурга не надуришь. Увидит, что пулевое, мигом в милицию позвонит, у них на этот счет инструкции строжайшие.
Серега задумался.
— Тогда к Миладке? У нее мать — врач «скорой», может, и она что-нибудь умеет?
Миладка — это хорошо, странно, что мне самому в голову не пришло. Да и матушка ее тетка толковая, понимающая. Есть надежда, что в случае чего прикроет. Или не прикроет. По моим расчетам, они уже должны были подать документы на выезд. Захотят ли рисковать, связываться с заведомо темной историей? Но других вариантов, похоже, нет.
Кое-как затираю ногой следы крови, набрасываю поверх свежий снег, и он сразу начинает краснеть. Нехорошо…
— Аст, ты подожди пока, я за билетами.
Расписание сообщает, что следующая электричка (Подольск — Москва-Курская) будет только через час пятнадцать минут. Слишком долго. Аст раскиснет, да и те типы вполне могут добраться до платформы. Народу нет, а мы тут торчим на свету, как три тополя на Плющихе. Подкрадутся — и засадят из темноты, дуплетом…
— Слушай, ты идти сможешь? Давай доберемся до Симферопольского шоссе. Тут недалеко, километра полтора — и прямиком в Москву. Автобус или тачку поймаем, деньги есть.
Так мы и поступили. В теплом салоне попутного «пазика» изо всех сил стараюсь не заснуть. Я «у руля» с самого утра, и хотя в последнее время это дается мне не так тяжко, как даже месяц назад, все равно явный перебор. А отрубаться мне никак нельзя, так как трудный день еще далеко не закончен…
Москва.
Ночь приносит облегчение.
Водитель высадил нас на Варшавке, на перекрестке с улицей Подольских Курсантов, примерно там, где в мое время будет станция метро «Пражская». Одиннадцатый час, и такси пришлось ловить довольно долго. Аст уже сомлел в тепле салона и, не скрываясь, цеплялся за меня. Я держался на одной силе воли: если повалимся на улице, сердобольные граждане вызовут «скорую» или милицию, и тогда каюк. Обошлось.
Загружая в багажник грязные, все в подземной пыли рюкзаки, подумалось: не зря все же мы слазили тогда за денежной захоронкой. Вот и пригодилось, хороши бы мы были сейчас в общественном транспорте.
Миладке позвонили из автомата на углу ее дома. Где вы, благословенные времена мобильников?.. И — невероятное, сказочное везение! — она одна, предки убыли на дачу к знакомым, на шашлыки по случаю какого-то юбилея, и вернутся только завтра. Дом — панельная двенадцатиподъездная кишка-пятиэтажка, без лифта, и Аст долго, мучительно карабкается по лестнице, гневно отвергая попытки подставить ему плечо. Между третьим и четвертым этажами он наконец сдается и повисает у меня на шее. В таком виде мы и предстаем перед распахнувшей дверь одноклассницей.
Все-таки настоящая еврейская женщина — это страшная сила, даже если ей всего пятнадцать, и она не знает ни слова на иврите. Мы с Астом умыты, загнаны на кухню, обруганы на чем свет стоит, напоены обжигающим чаем с лимоном, накормлены бутербродами с «Любительской» колбасой.
Серега сидит голый по пояс и мужественно терпит, пока Миладка, шипя что-то себе под нос, обрабатывает рану. Рядом, на полу — медицинский никелированный тазик, в который живописно набросаны куски окровавленной марли и ваты. Милка, словно настоящий хирург, промакивает рану марлевым тампоном, прихватив его длинными никелированными щипцами с загнутыми кончиками. Прочие блестящие штуковины — какие-то крючки, лопатки, ножницы — аккуратно разложены на вафельном полотенце и наводят на мысли о пыточной камере. Точь-в-точь как в подвалах таллинского гестапо из сериала «Вариант „Омега“».
Щипцы громко брякнули о дно тазика. Миладка полила рану чем-то из пузырька — Аст дернулся, но усидел. Сложенная стерильная салфетка, обильно покрытая пахучей мазью, — на рану, поверх нее — повязка. Крови не видно ни на коже, ни на марле.
— Ну вот, готово.
Миладка выпрямилась, вытирает руки куском марли.
— Может, теперь объясните, что с вами стряслось? Только не надо врать, что случайно забрели на стройку и напоролись на арматуру. Рюкзаки ваши я видела, и чем от вас пахнет — тоже понятно.
— И чем же? — задаю заведомо идиотский вопрос.
— Порохом, вот чем! Папа ездит иногда на стенд, потом дома чистит ружье. Нанюхалась. И пулевое ранение, касательное, от обычной царапины отличить могу. У мамы в учебнике по военно-полевой хирургии есть фотографии. А одна — так в точности, как у тебя, Сережа.
Мы с Астом потупились. Действительно, что тут скажешь?
Миладка уловила нашу слабину, и продолжает:
— В общем, братья-разбойники, рассказывайте, во что вы влипли.
— А то — что? — сощурился Аст.
Наивный чукотский… то есть московский юноша…
— …а то я вашим мамам позвоню, — ожидаемо заканчивает Милка. — Вот прямо сейчас.
Серега беспомощно глядит на меня — вся его решимость спорить и протестовать рассеялась, как дым. Развожу руками: «А я-то что могу?..»
— Так я жду!
Она стоит, уперев кулаки в пояс и нетерпеливо постукивает ножкой в пушистом махровом тапке. Про себя отмечаю, что короткий халатик, едва до середины бедер, ей очень даже идет. Или это мысли альтер эго? Алло, уймись, нашел время…
— Видишь ли, Милада… — начинаю. — Мы действительно попали в одну историю, и не хотелось бы, чтобы о ней узнал кто-то еще…
За пять минут выдаю более-менее стройную версию о кладе в катакомбах, демонстрирую в качестве доказательства «коровин» и купюры, найденные на трупе спецотделовца.
— А потом появились какие-то типы с ружьями и стали в нас палить. Ну, мы отстреливались, Аста вот зацепило…