Начальники, заведующие, хирург и больной расстались, Каждый пошел по своему пути: Саша переодеваться, Борис сел на диванчик рядом с Тамарой. В дверях он разминулся с каким-то доктором. Уже по обращению Борис понял, что пришел кто-то из распоряжающихся. За дверьми с первых же слов разговор стал громким, как бывает, когда оба собеседника не уверены ни в правоте, ни в конечном результате, хотя он им и был известен.
Борис. Думаешь, невелика заслуга отходчивость начальника?
Доктор. Александр Владимирович, на эту субботу и воскресенье ваше отделение должно выделить по два человека на овощную базу.
Тамара. Конечно. Когда ты начальник, ты волен делать, что хочешь: хочешь — накричишь, хочешь — поощришь, хочешь — простишь. Это сознание, знаешь, как легко может делать добрым.
Александр Владимирович. Что ж вы мне говорите за два дня! Где я вам сейчас найду?
Доктор. Во-первых, не нам, а всем. Во-вторых, я тоже только узнал. Что делать?
Борис. И действительно делаются добрыми? Это только возможность.
Александр Владимирович. Что делать! Поздно, сейчас уже невозможно. Как я скажу им? Меня разорвут.
Тамара. Конечно, сам посмотри: хорошо живущие призывают к добру, к покою, к миру. У них есть такая реальная возможность. В и воле ее использовать. Толстой, например, использовал, а Иван Грозный — наоборот. А голодный Пугачев и не имел такой возможности.
Доктор. Александр, не шуми зря. Должен понимать ситуацию. Все мы любим капусту и кислую, и сладкую, и тушеную — надо помочь. Для себя все делаем.
Александр Владимирович. Для себя! Я же не прошу мне помочь лечить, хотя тоже было бы для себя…
Борис. Спекуляция. Сравниваешь разные времена, разные ситуации. И не о том вовсе речь.
Доктор. Александр, не занимайся демагогией. Ты достаточно умный человек… Медицине никогда не нужны были сезонные работники.
Тамара. Не горячись. Какая ж это спекуляция? Иди лучше в палату, скоро уже повезут.
Борис. Думаешь?.. Как говорится: «Не спрашивай, по ком звонит колокол…»
Тамара. Это про что, про кого?
Борис. Про все.
Борис Дмитриевич пошел в палату и, изображая железного человека, лег, раскрыл книгу и уперся в нее невидящими глазами. Наверное, когда он перестал себя возбуждать хождениями, разговорами, начали действовать лекарства, он стал немножко затормаживаться, или, как принято говорить сегодня у врачей, — загружаться. Но книгу держал прямо на груди, перед лицом. Стали мелькать стройные обрывки разорванных мыслей. Как принято сегодня говорить у врачей, неадекватных мыслей.
«Наверное, хорошо стать всем сытее, чтоб добрее быть. Надо просто всем улучшиться. А то все спорт да спорт. Это ли путь к истине? Лень думать.
Чтоб человечество в биологическом смысле улучшилось, не ухудшилось, выжило, стоило бы всех перемешать. Полностью перемешать. Создать межматериковые популяции, а потом опять всех перемешать.
Долго? Но, чтобы выжить, можно и не торопиться.
Без этих спортивных движений… Единственный выход — любовь. Здесь все целесообразно и красиво. Смысл, во всяком случае, есть».
В палату вошла Тамара. Он, не понимая уже толком, что происходит, сумрачно посмотрел на нее и что-то пробормотал. Наверное, по какому-то другому поводу. Мальчик-сосед улыбнулся и вышел из палаты.
— Идеал — человек разумный. Если он разумный — интеллигент и красивее и моложе… Сколько лет тебе?
Тамара ничего не поняла.
— Что ты говоришь?
Но он опять, по-видимому, отключился:
— Женщина только физического труда и женщина интеллектуального образа существования — вторая выглядит моложе… При прочих равных… А и у нее физический труд — магазин, плита, уборка, дети, и еще Блок, Тютчев, Пастернак, Шекспир. Да. У детей еще другие занятия, — водить их надо. И болтовня светская — силы уходят. А деньги те же.
— Что ты бормочешь? Я ничего не понимаю.
— Сколько тебе лет? Ты, чуть время есть, с книгой завалишься. Ура — тахта! Вот и моложе.
— Боря, ты уже под балдой. Но тебе еще рано. Сейчас тебя повезут. Удачи! До встречи.
— Кто сказал?
— Чудак. Я ж реаниматор. Все сама знаю и вижу.
Борис уже окончательно пришел в себя, но осталась все та же неадекватная искривленная легкость мысли.
— Какие таланты пропадают в провинции!
— Какие мужчины в столицах гниют! Отдаю долг — брудершафт без рюмки, но с поцелуем.
Тамара наклонилась над кроватью, поцеловала его, еще раз пожелала удачи и ушла.
Он смотрел вслед, изучал походку, прислушивался к шагам. У них была своя мелодия, не соответствующая движениям тела. Нет, со спины диагноз не поставишь.
Сосед сохранял мрачность, несмотря на большое количество еды, столь вожделенной и запретной, которую сын ему все же принес, а он с наслаждением ел, все время ел. Хотя и существует точка зрения, что чем люди сытее, тем добрее, сосед Бориса Дмитриевича не потеплел, буркнул нечто о врачах, пользующихся служебным положением: женщины ходят к ним в любое время.
Юный сосед, уже опять сидящий на своей кровати, сказал, что везут каталку, — и спросил, нет ли каких поручений.
— Откуда знаешь, что везут?
— Послушайте. Я слышу стук колес.
Борис Дмитриевич криво усмехнулся, подумав, Что юноша этот, наверное, сказал так случайно, а не цитировал Пушкина. Но экипаж был уже подан прямо в палату, он перебрался на него, и они поехали.
В коридоре он по сторонам не смотрел, а нелепо думал, что Пушкин был прост, умен и гениален. Но тут Борис почувствовал запах духов Тамары, она приветственно махала ему рукой, сидя на своем уже привычном диванчике.
То ли ему показалось, то ли она действительно была бледновата… Но для диагноза у него все еще не накопилось достаточно информации.
Каталку ввезли в лифт. Лифтерша стала ругать сестер, что долго без толку звонили, что не так ввезли, что громко закрывают двери. Девочки, очевидно, были приучены к этим шумовым феноменам, эффектам, этим сопровождениям вознесения в операционную и с привычным равнодушием молчали, заученно не прислушиваясь к грохочущему словесному мусору. К сожалению, больные с этим раньше не встречались, и Борис Дмитриевич в качестве больного, а не своего человека здесь, переживая весь этот речевой камнепад, чувствовал себя виноватым и не знал, как реагировать.
Сегодня он не был резвым и подвижным в мыслях — пока придумывал реакцию, лифт остановился, двери открылись, и его повезли по коридору в операционную.
В операционной никого не было, и даже стол для инструментов еще не был накрыт. Информации о местном населении столько же, сколько о Тамариной болезни. Никого нет. Наверно, у местного населения столько же информации и о нем.
Его положили на стол. Девочки с каталкой уехали, Борис огляделся. Тишина. Операционная такая же, как и у него в больнице. Из окна стерилизационной поддает немножко паром. По-видимому, кипятильник у них тоже рядом с этим окошечком. Кондиционер то ли сейчас не работает, то ли не работает вообще. И слава богу, и без того холодно, а кондиционеры в больницах, известно, если и работают, то гонят только холодный воздух. Холодно. Стало познабливать. На табуретке рядом с операционным столом Борис Дмитриевич обнаружил простыню, достал ее и накрылся. Теплее вроде бы и не стало, но уютнее. По протекции ему оставили трусы, а положено в операционной быть в более подготовленном к предстоящему действу виде, и тогда его положение было бы и вовсе ужасным.
Какие могут быть у больного претензии к соблюдению достоинства? Операция! Операция — это совсем другое застолье. Не достоинство — выздоровление главное.
Борис Дмитриевич вспомнил, сколько раз, приходя в операционную, он заставал подобную картину.
Ну да ладно, — в конце концов, он же знает, что ничего в этом страшного нет, он же не просто больной, он больной хирург, он понимает обычность подобной — ситуации.
Лежать на спине на этом твердом столе неудобно, и он лег на бок, поджал колени, положил одну руку под щеку, другую вытянул вдоль тела и стал опять загружаться, дремать — действовали лекарства. Но все же ему и сквозь дрему стало неудобно, он вновь изменил позу, но больше не дремал — уже, наверно, и лекарства не действовали.
Конечно, если бы экстренный больной был, с тяжелой, острой болезнью, естественно, набежало бы сразу много народу — это-то было понятно. Борис Дмитриевич подумал, что если он и дальше так будет ворочаться, то недолго и свалиться с этого стола, совсем не приспособленного для таких активных поисков наиболее удобного положения. Вот если уже дан наркоз, можно придавать больному любое положение, удобное для хирургов. Это тоже активный поиск, но больной уже будет абсолютно пассивен — предмет.
Наконец в дверях появилась сестра и стала кричать другим девочкам, что больной, оказывается, уже лежит. Теперь у них есть информация.
— И давно, — хотел с усмешкой, но сказал довольно мрачно Борис Дмитриевич.
— Лежите, лежите, больной! — Вот и вся реакция.
Раздалось приближающееся щебетание, влетел сонм девиц, рассыпался по операционной. Кто устанавливал какой-то аппарат, кто что-то носил из одного конца операционной в другой, кто мыл руки, кто-то, невидимый, журчал в стерилизационной. Рядом с его головой очень хорошенькая девушка, с прекрасной фигуркой, смышлеными глазками, скачущими между маской и шапочкой стала налаживать капельницу, которая будет сейчас внедрена в его вену и даст основу будущего наркоза.
— Больной, спокойно, не ворочайтесь. Как вас зовут?
Борис Дмитриевич не ответил, он знал, что девочка сейчас посмотрит в историю болезни, получит эту столь необходимую ей информацию и дальше будет обращаться к нему по имени, пока он не заснет. А дальше — предмет. А вот ему такую же информацию получить неоткуда, если только она сама не скажет. Но зачем? Зачем она будет ему говорить? А спросить он стеснялся, как стеснялся спрашивать имена сестер во время операции, когда появлялась какая-нибудь новая, с неизвестным ему именем, — шепотом, чтоб она не слышала, выяснял эту информацию у других.