— Борис, ты опять от нас куда-то ушел. Такая красивая женщина к тебе обращается, а ты весь в дурацких думах. Ты же хирург, супермен! Предлагаю разжаловать его из суперменов. Пусть по теории подкуется да читает про сверхчеловеков у Ницше какого-нибудь… Выпей!
«Он, пожалуй, образован, учен, да не умен. Ум сказывается не в словах, не в рассуждениях да логических построениях, а в делах, поступках, действиях. От ума людям вокруг легче, приятнее. При прочих равных, разумеется».
— Не хочу, Витя. Надоело пить. Удовольствия не получаю. Перестал.
— Ну! Ты болен.
— Конечно. Ты же знаешь.
— Что, и никакой потребности физиологической?
Борис Дмитриевич покачал головой, и непонятно было, утвердительно или отрицательно.
Виктора отвлек подошедший Павел Николаевич.
«Наверное, жить не по физиологическим потребностям и есть одно из главных отличий человека от животного. Все ругают сейчас человечество — не так едят, не так пьют, курят, мало двигаются, а вот животный мир… и так далее. Так человек же! Где-то я это слышал: пьем без жажды, творим без вдохновения, спим с женщиной без сердечного влечения… Из-за болей я стал не только желчным, но и занудным. Сам с собой — и то зануда».
— Виктор, — Павел Николаевич вальяжно положил одну руку на плечо Виктора, а от другой перепало счастья и Борису, — скажи, что, на самом деле там, в больнице, так плохо или ты ради красного словца, для беседы?
— Пашенька, там прекрасно. Там все хорошо. У меня нет претензий ни к врачам, ни к сестрам, но условия тяжелы. Ну, нет санитарок, понимаешь. А уж как следствие и с бельем плохо. Говорят, санитарок нет во всем мире, но мне-то, больному, какое дело? Мне кажется, и организационно в больницах многое нужно пересмотреть. А работают, по-моему, они все прекрасно.
— Павел Николаевич, пойдемте потанцуем.
Борис чуть отклонился и дал возможность Павлу Николаевичу подать даме руку, но сам, несмотря на свои недуги, удержаться не мог, чтобы не включиться в светскую жизнь:
— Что же вы через меня, так сказать, через голову прыгаете? Со мной бы сначала. Но я уступаю. Победа ваша, Павел Николаевич.
Все захихикали, и она вышла из-за стола. Уже положив руки на плечи партнера, нашлась и сказала:
— Вас же представили как «мающегося поясницей».
— Все. Молчу. Вы правы. К тому же как супермен в отставке, годный лишь для чтения Ницше, продолжу саморазоблачения: я еще и танцевать не умею.
Вокруг опять засмеялись.
— Боренька, а что действительно у тебя с твоим радикулитом? — спросил Виктор Семенович.
— Что с радикулитом! Есть он, стало быть, больно.
— А как лечишь?
— «Как, как»? Хочешь совет дать? Валяй. Страсть как все любят ближнего лечить.
— Я серьезно, Борис.
— А серьезно — надо оперировать.
— Да ты что! Сразу и оперировать. Подожди еще.
— Где же сразу! Чего ждать еще? Десять лет уже лечу. Знаешь, как невропатологи определяют показания к операциям по поводу радикулита?
— Ну?
— Ну, ну! Когда больной говорит: «Больше не могу, делайте что хотите», — это и есть тот край, когда невропатолог говорит «О!» и вызывает нейрохирурга. Больной не хочет терпеть, невропатолог не может лечить, — это и есть та ситуация, которая чревата хирургией, хирургами. Понял, друг мой?
— А сейчас-то болит?
— Не без того. Но в этот сиюсекундный момент не болит, и, пожалуй, Этим надо воспользоваться и махнуть до дома.
— Подожди еще. Раз не болит, подожди. Покуражимся немного, покуролесим.
— Особенно ты. Тебе все равно пить нельзя, какой же ты куролес?
— Это верно. Но ведь пьянеешь не только от алкоголя — ты знаешь. Поболтаем, потанцуем.
— Неохота ничего — все время под страхом. Не так повернешься — и, как говорят, полная поясница больных зубов. Ладно, Витюш, я тебя целую и потихоньку, без рекламы отплыву.
Дома Борис Дмитриевич прошел прямо на кухню и с ходу стал готовить себе чай.
— Ты что это? Из гостей же.
— Чаю не дождался, а хочу. А что ты сотворила?
— Сотворила! Вот только села поработать. Сделать тебе чаю или сам нальешь?
— Сам. Иди работай. Хотя для человеческого общения важны не талант и деловитость, а суетность и доброжелательство.
— Надо понимать так, что лучше бы мне тебя чаем напоить?
— Умница. Но я доброжелателен и приветлив — сам сделаю.
— Что, опять маешься? Больно язвительно твое остроумие.
— Не так чтобы слишком, но все же псалмов радости петь неохота..
— Пора привыкнуть. Наверно, от холода — ветер на улице сильный. Нагреть песок? Или давай я тебя утюгом поглажу.
За долгие годы лечения других и себя, за долгие годы своего радикулита Борис Дмитриевич познал, что когда человек жалуется на боли, плачется, когда он рассказывает про свое плохое самочувствие, особенно не врачу, а просто знакомому или близкому человеку, — он жаждет сочувствия, совместного хныканья, ласки на худой конец; ему же чаще всего норовят объяснить, отчего заболело, дать совет какой-нибудь разумный, говорят, что надо делать, а в худшем случае сами начинают жаловаться на свои боли. К этой беде он привык, и реакция жены была для него естественной. Еще лет пятнадцать назад, когда он упал на спину, коллеги стали объяснять и боли его, и их происхождение, и их механизм и предсказывать, что будет дальше, возможные последствия, что надо делать, и лишь мельком, мимоходом сочувствовали. Тщетно он по молодости пытался объяснить им, что и сам все это знает на том же профессиональном уровне. Прошли годы, он помудрел и понял, что такова форма человеческого сочувствия. Ему казалось раньше, что формы меняются, моральная же суть вечна; но за пятнадцать лет он усомнился в этой, казалось бы, вечной банальности. И форма вечна, стал думать он. Стал меньше говорить о своей болезни и срывался, лишь когда слишком припекало, как, например, сегодня. Но дома он мог распуститься, дома он мог себе позволить и покапризничать и поюродствовать. Дома он все же дома. Дома он хотел только сочувствия, а не лечебных советов.
А вот вне… Как говорится, вернее, так не говорится, а надо бы, наверное, так: с волками выть — по-волчьи жить. А боли заставляли его часто и подвывать.
Борис Дмитриевич подошел к часам-ходикам с кукушкой и подтянул гири.
Его болезнь как-то влияла на всю его жизнь, на психологию. Он считал, что боли заставляют думать о быстротечности и непрестанности течения времени, заставляют не засыпать, заставляют помнить о том, что ты хотел сделать, боль подгоняет время, ибо ты торопишься, ты все делаешь, чтоб боль быстрее ушла — быстрей, быстрей, — глядишь уже: и много времени вместе с болью в трубу улетело.
Он и купил эти часы с гирями на цепочках, чтобы реально видеть длину прошедшего времени. Длину цепочки от начала боли и к моменту облегчения. Но это лишь в тех случаях, когда боль удается унять. Люди, страдающие радикулитом, знают, что иногда ее, проклятую, и месяцами не успокоить.
— Ладно, греть не надо. Чайку достаточно. Я бы лег сейчас, но ты же знаешь — если лягу, так уж больше сегодня не встану, лишь по самой острой необходимости.
— По самой острой нужде, так сказать?
— Умница. Именно.
— Наверно, действительно, Боря, операцию надо делать. Как ты еще оперируешь — не понимаю.
— Во-первых, с анальгином, во-вторых, во время операции всегда легче.
— Так жить нельзя. Что-то надо делать.
— Конечно, операция всегда не от хорошей жизни, но думаю, Люда, что наступила она, эта самая нехорошая жизнь. А?
— Так в чем дело? Договорись с Сашей, он же давно говорит, что готов.
— Он-то готов — я не был готов.
— Трусишь? Я тоже трушу. Вот не люблю, когда ты летишь куда-нибудь на самолете. Но надо же бороться со своими пороками. А, Боря?
— Тебе смешки.
— Да, конечно. Мне смешки!
— Трусость не порок, трусость — естественная слабость человека, она-то и помогает человечеству, создает порог опасности. Представляешь, если бы все были смелые?!
— Что, опять здорово болит?
Борис Дмитриевич засмеялся:
— Научилась понимать. Болит. А операция… Не только трушу, но и ленюсь.
— Ну, ну! Сейчас пойдет демагогия. Позвони лучше Саше.
Борис Дмитриевич потер поясницу, потом почесал затылок, сделал много движений, выражающих и нерешительность и неуверенность, но все же пошел в другую комнату к телефону. Там он, придерживаясь руками за подлокотники, осторожно опустился в кресло. Зря он, конечно, сел в мягкое кресло, на жестком стуле ему было бы легче. Проворачивая диск телефона, он думал, как хорошо бы только кнопочки нажимать вместо этих сложных движений пальцем. Радикулит — все больно, от всего больно — хоть застынь.
— Алло! Александра Владимировича можно?.. Ты, Саша? Привет. Это я, Борис… Не поздно? Не спишь еще?.. Только приехал. Где гулял? Как же, и погулять надо… Почему не пришел? Да так что-то, лень было… Конечно, всегда оттягиваешь всякие неприятности… Ну-ну. Не надо уж так ругать лень. Ленивые люди более нравственны, они не суетятся, не хотят несбыточного или тяжело доступного, что не падает в руки само, не подсиживают никого, они порядочнее чаще, а стало быть, и счастливее чаще… Да какой же ты энергичный?.. Энергичные, конечно, опаснее, они все норовят вырвать из обычного течения что-то такое, что вокруг остальным не под силу… Ты не суетишься, а другие суетятся. Чуть пересуетился — глядишь, и подлость образовалась незаметно. Они вечно нынешним недовольны, потому и от счастья дальше… Конечно, шутки. Не буду же я в столь поздний час звонить, чтобы мы с тобой провещали друг другу какие-нибудь сверхчеловеческие мудрости… Точно, Сашенька. Пожалуй, пора пришла… Устал… Ага. Пора кончать, силы на исходе… Делать, конечно, и кончать с этим. Только вот как бы, Саш, чтоб поменьше времени тратить, а? Чтоб приехал — и сразу бы операция… Хорошо… Я все сделаю. Люда, возьми карандаш, пожалуйста. Записывай. Говори… Я знаю, но на всякий случай, для порядка… Хорошо, а ты дополнишь, если что забуду. Пиши, Люда. Анализы мочи и крови общие и на сахар, кардиограмму, грудную клетку. Еще что?.. Заключение терапевта? Будет… Да, группа крови и резус. Конечно. Это я забыл просто… Завтра все будет. Послезавтра? Уже?.. Хорошо. Часам к двум приду. Да?.. Договорились. До радостной встречи. Все дискуссии наши закончим у тебя в отделении.