Кожа у нее была цвета меда, глаза черные, узкие, как лезвие квилона, а ресницы такие густые, что взгляд казался бархатным. Волосы – тоже черные – заплетены были в бесчисленные косицы, собранные узлом высоко на затылке. Одежда вроде той, что носят на самом дальнем востоке мальчишки: темно-синий бумажный халат с широкими рукавами и стоячим воротом. Никаких украшений – ни браслетов, ни ожерелий, только те серьги, да еще алла левантина в богато изукрашенных ножнах. Мне приходилось и прежде видеть шелковичных людей. Маленькие, будто фарфоровые игрушки, они отличались редкой силой духа, а в схватке были быстрее и опасней змеи. Но ни разу еще я не видел, чтобы кто-то из них забирался так далеко на запад, и нигде в целом мире
не встречал я таких необыкновенных, таких пленительных глаз.
– Вот как? Тогда постараюсь не сердить тебя, Гнев Бога, – сказала она. – Ведь так тебя называют? Но при рождении нарекли Астерием. Астерий – значит звездный. Да? Вот любопытно! Зачем бы давать ребенку звездное, сияющее имя, если собираешься заточить его в глухом подземелье?
– Ну… может, это была такая шутка? – сказал я. Она застала меня врасплох. Мало кто знал мое детское имя, а тех, кто знал об истинной моей сущности, но решился бы говорить со мной так легко и свободно, не набралось бы и дюжины.
– Шутка? Разве тебе было весело? – спросила она с такою серьезностью, что я рассмеялся. Делать этого не следовало. Раны мои полыхнули болью, словно ядовитый цветок пустил корни сквозь тело, и, ломая ребра, вырвался из груди.
– Кстати, об этом, – сказала дева, положив мне руку на грудь. – Я должна осмотреть твои раны, олзо хубуун, и сменить повязки. Будет больно, но, если гной отравит кровь, ты сгоришь в лихорадке, как и любой другой. Поэтому, – она вытащила из ножен свой левантийский кинжал, и приставила к выемке у меня под горлом, – стерпи боль без гнева. Начнешь перекидываться – и я проткну тебе глотку.
– А успеешь?
– Да!
Когда сталь коснулась моей кожи, я окончательно уверился, что жив. Небо цвета темной лазури было небом юга, а не преисподней, и лежал я не в лодке мрачного старца, а на крытой соломой телеге, тащившейся в клубах жаркой белесой пыли. Я услышал топот копыт, быстрый южный говор, взрывы смеха. Каждый вздох причинял боль, но я глубоко вдохнул эту пыль, запах далекой холодной реки, тимьяна, раздавленных копытами цветов и навоза. Быть живым мне нравилось больше, чем мертвым.
– Чей это обоз? – спросил я ту, что левой рукой держала стилет у моего горла, а правой, не колеблясь, сорвала с моей раны кусок полотна, и теперь наносила на нее зловонную серо-зеленую мазь.
– Добрые рыцари юга везут своих раненых в крепость на горе Фавор. Я сказала им, что ты тот, кого я так долго искала, и что зовут тебя мейстер Стильер. Если подумать, – она взглянула мне в лицо с быстрой улыбкой, – это правда, и я советую тебе принять эту правду – хотя бы пока не окрепнешь. Надо ли напоминать, что рыцарей Быка и Чаши равно боятся и ненавидят в любом уголке света? Но здесь, на юге, где свежа еще в памяти резня, учиненная вами в городишке на реке Орб, страх едва удерживает ненависть в узде. Добрые рыцари юга захотят разорвать тебя на части, если узнают, кто ты, а ты – ты сейчас слишком слаб, чтобы дать им отпор. Да? – и, прихватив зубами кусок чистого полотна, она стала отрывать от него полосы.
– Хочешь, пока подержу твой кинжал? – предложил я. – Тебе будет удобнее делать это двумя руками.
Она лишь улыбнулась, обнажив белые, мелкие как у хищного зверька, зубки. Покончив с раной на груди, ловко перевернула меня на бок, и занялась той, что была на спине. Руки у нее были маленькие, но сильные. Кинжал она убрала.
– Если ты знаешь, что я чудовище, порождение тьмы, почему не боишься меня?
– Чудовище? – голос ее звучал удивленно. Она обхватила меня за плечи и немного приподняла. – Видишь ту телегу, сразу за нами? В ней везут доброго рыцаря Жерара. Прежде он был гроссмейстером одного ордена, но в битве при Хаттине попал в плен. Чтобы сохранить свою жизнь, он приказал ордену сдать все крепости без боя. Никто не смеет ослушаться гроссмейстера. Рыцари подчинились, многие из них были казнены, многие взяты в заложники. Еще поговаривают, что из одной лишь трусости он отступился от веры – но наверняка никто не знает, поскольку все, кто попал в плен вместе с ним, были отравлены. У него нет ни хвоста, ни рогов, однако… будь он книгой, страницы ее просто сочились бы кровью, – она бережно опустила меня на солому, и поднесла к моим губам флягу с каким-то сладковатым пойлом. – Что ж, я должна взглянуть на эту книгу еще раз, пока страницы ее не слиплись навечно. Аты отдохни, порождение тьмы. Можешь даже поспать, если захочешь. Здесь никто тебя не обидит.
Никто не обидит?!
Лишь однажды я слышал такие слова. Произнес их тот, чья дерзость превосходила даже его непомерную гордость. Тот, кто вывел меня из тьмы. Но больше никто и никогда не смел говорить мне подобного. Никто. Никогда.
– Постой! – собрав все силы, я поднял руку и ухватил ее за рукав. – Скажи мне, кто ты? Что ты такое? Откуда ты знаешь….? – но веки мои вдруг стали смыкаться сами собой, пальцы разжались, голова отяжелела, и, пусть я снова сумел вырваться из тьмы, одолеть смерть, сон – младший ее братец – брал надо мною верх с оскорбительной легкостью.
– Как тебя зовут? – только и успел я спросить.
– Ну, если ты не смог запомнить даже детскую песенку, то уж имени моего тебе попросту не выговорить. Можешь звать меня Лепестком Ветра, – голос ее звучал где-то далеко-далеко, в пылающей тьмою бездне.
Я услышал серебристый смех. А, может, это звенели ее серьги?
Я не люблю спать. Мне редко снятся сны, а хорошие сны – реже, чем редко. Но в тот раз все обошлось. Мне приснилось, что я плыву по глубокому синему небу, легко, так легко, а вокруг танцуют серебряные гуси. Сон был дурацким, и проснулся я от собственного хохота.
Был полдень – того же дня? следующего? – не знаю.
Обоз остановился у перекрестка двух заброшенных по виду дорог, телеги стояли в тени платанов. Мне нравятся платаны. Кора их напоминает слоновью кожу, а белые листья горят на солнце серебром.
Лепесток Ветра сидела рядом со мной, чинно, как кошка, и, положив на колени доску, быстро писала что-то на длинном, полусвернутом пергаменте. Заметив, что я проснулся, она отложила письменные принадлежности, и сказала:
– Сайн байна! Хочешь пить? Хочешь есть? Хочешь…
Для того, что я хотел, мне нужно было встать. Изрядно удивив и себя, и ее, я смог это сделать. Но на этом силы мои кончились, и я повис на краю телеги, как тряпка. Лепесток резво соскочила следом и обхватила меня за бока, чтобы поддержать. Макушка ее едва достигала моей груди.
– Отпусти. Слышишь? Я сам, – процедил я сквозь стиснутые зубы. – Не ходи за мной.
– Не будь еще и глупым. Достаточно того, что ты голый.
И только в этот миг я осознал, что на мне нет не то, что штанов, а вообще ничего. Лишь повязки на груди.
Меня снова разобрал смех.
– Ты…? – спросил я. – Это ты…?
– А что мне было делать? – она сердито глядела на меня снизу. – Когда я нашла тебя, ты был весь в крови. Весь. Будто из ведра окатили. Мне пришлось срезать эти заскорузлые тряпки. Моим левантинцем! Будь благодарен.
– Вот спасибо, – сказал я.
Она фыркнула, все еще удерживая меня изо всех сил, подпирая плечом как покосившуюся стену, и пробормотав:
– Ну, если тебя это так уж тревожит… – звонко выкрикнула что-то на языке ок.
Тотчас же на зов ее поспешили два рыцаря, в кольчугах и при мечах – видимо те, кто охранял обоз. Были они смуглые, черноглазые и улыбки их блистали, как разбойничьи ножи. Несомненно, оба уроженцы этого края.
– Добрый мейстер ло Рос! Добрый мейстер де Борнель! – обратилась к ним она. – Мейстер Стильер желает прогуляться до ближайшего… нет, дальнего платана. Не окажете ли мне честь и милость…?
– Добрый мейстер Стильер желает прогуливаться голым? – самым любезным тоном осведомился ло Рос.
Де Борнель отвесил ему тумака, бросил поводья и, спешившись, поклонился Лепестку Ветра.
– Не беспокойтесь, мадонна, я прогуляюсь с вашим возлюбленным и верну его вам в целости и сохранности.
Он накинул на меня свой плащ и повел прочь, бережно поддерживая под локти.
– Не думайте, что я отношусь к вам лучше, чем ло Рос, вы, наглое чудовище, – сказал он, когда мы немного отошли. – Как только вы оправитесь от ран, я вызову вас. И убью.
– Вы знаете, кто я?
– Все знают, кто вы.
– Что ж, раз так… – сказал я, не зная, чему больше дивиться – храбрости этих рыцарей, глупости, или благородству. Когда я оправлюсь от ран, им не выстоять против меня и всем разом. – Я приму ваш вызов, но…
– Если уверены, что такое сокровище принадлежит вам по праву, то будьте готовы доказать это! – с горячностью перебил меня де Борнель.
– Сокровище? Да о чем вы говорите?
– О Лепестке Ветра, конечно, – отрезал рыцарь. – Мадонна сопровождала нас во время третьего похода, и нет никого, кто не задолжал бы ей свою жизнь. Так же нет никого, кто не молил бы ее о любви, ибо не только красота ее, но и великая ученость, воодушевление и мастерство, с которым исцеляла она любые болезни и раны, не страшась опасностей и невзгод воинской жизни, достойны всяческого восхищения. Но вы, дикари-северяне, никогда не умели ценить умных и образованных женщин…
– Ты называешь меня северянином, северянин? – я расхохотался. – Моя кожа темнее твоей, и родился я гораздо южнее, уж можешь мне поверить.
– Мне наплевать, где ты родился, раз говоришь как северянин. И, можешь мне поверить…
– Заткнись и отпусти меня. Иначе я помочусь прямо на твой сапог.
Де Борнель исполнил мой приказ с удивительной готовностью. Он разжал руки и отступил на шаг, а я свалился в пыль. Глядя на улыбку, заигравшую на его губах, я стал медленно подниматься, будучи уверен, что гнев придаст мне сил, я смогу встать, и даже врезать ему как следует. Один раз – но и одного раза будет довольно.