Вне себя от радости, оглянулся Принц, глупый, прекрасный Принц, и так встретил свою Смерть.
Ветер принес запах лаванды, такой сильный, что и сам ветер казался лиловым. Первый раз в жизни я слушал сказку, и мне нравилось думать, что Лепесток Ветра сочинила ее нарочно для меня. Я спросил:
– Та девочка, дочь кузнеца – это ты?
– Даже если тебе понравилась сказка, ты все же слишком взрослый, чтоб вот так принимать все на веру, – она по-кошачьи склонила голову к плечу и серьги ее негромко зазвенели. Мне захотелось потрогать их, и теперь я легко мог бы это сделать – но не решился. Наверное, я молчал слишком долго, и она, не дождавшись ответа, продолжила: – Кто знает, сколько у ветра лепестков? Может, и я, а может – и нет. А может, это ты – тот принц, что искал свою смерть?
– Уж кто-кто, а я в принцы не гожусь.
– Разве нет? Говорили, что твоя мать была царицей. Или отец был царем?
– Говорили, моя мать была скалой. Или отец был быком. Разве нет?
– Все равно, – она качнула головой, и серьги ее заплясали, зазвенели громче. – Ты, да и любой из этих добрых рыцарей – все вы влюблены в свою смерть, и, сколько бы я ни возвращала вас к жизни, ищете с нею встречи, день за днем, год за годом. Вот любопытно! Я видела волны далеких морей и пески пустыни. Дворцы из яшмы и порфира, и хижины – ты не поверишь! – из навоза. Я видела людей с кожей черной, как ночь, и бледной, как лунный свет. Обычаи их разнятся, как и облик, и, кажется, не найти двух похожих, ведь даже рожденные близнецами отличаются привычками и нравом. И есть лишь одно, что является общим для всех.
– Что же это? – спросил я.
– Жажда крови. Черные ли, белые или желтолицые, они не умеют жить в мире. Как думаешь, почему люди веками убивают друг друга – из ненависти ли, ради любви – и не могут обойтись без войн?
– Я не знаю. Я не человек, – так я тогда ей ответил, и отвел глаза. Я смотрел на горы, исчезающие в далеком тумане, на верхушки буков, дубов и каштанов. На чистое синее небо, которое даже я не мог бы запятнать кровью. На любимое мною солнце. На все приближающиеся очертания горы Фавор, и сердце мое терзалось жестокой тоской. Что мне делать? Что сказать ей? Неужели мы расстанемся так же легко, как встретились? Неужели мы расстанемся так скоро?
Из гущи листвы шарахнулась вдруг стайка птиц, и, будто ударившись о небо, резко сменила направление, и понеслась вдаль, к туманным горам.
Я услышал, как всхлипнула Лепесток Ветра, и удивился, что дева такой солнечной силы может расплакаться от своих же слов. Я обернулся, намереваясь сказать ей что-нибудь глупое и веселое, скорее, в духе ло Роса, чем де Борнеля, и увидел, как между грудей ее выходит острие стрелы.
Еще мгновение Лепесток Ветра смотрела прямо перед собой удивленным и словно бы радостным взором – брови и уголки губ чуть приподняты, глаза распахнуты так широко, что я мог видеть отражение неба в ее зрачках – затем изо рта ее выплеснулась черная кровь, она покачнулась и рухнула на меня.
Щека ее прижималась к моей груди, пальцы, еще теплые, касались моей шеи. Острие стрелы, поразившей ее, оцарапало мне кожу, и кровь наша перемешалась.
Время застыло, завязло, исчезло, и я увидел будущее, которое никогда не наступит с такой неодолимой ясностью, словно и в самом деле мог вспомнить каждый миг.
Обнимая за плечи дивную мою мадонну Лепесток, я вдруг понял, как сильно желал и любил ее. Как хотел, чтобы она засыпала, прижимаясь щекой к моей груди, и просыпалась, касаясь моей шеи тонкими пальцами. Мог ли я построить для нее каменный дом на берегу моря? Оберегать ее в пути? Увидеть диковинные города? Волны далеких морей и пески пустыни? Познать чудеса странствий? Жить долго и счастливо? Могла ли и она полюбить меня?
Кто знает?
Она была мертва, и горячая кровь ее остывала, смешавшись с моею.
Небо, высокое синее небо качнулось над нами, и время с грохотом помчалось вскачь. Я услышал рев битвы и звон оружия. Кони понесли, и телега, чуть не разваливаясь, подпрыгивала на ухабах. Я подумал, что лошади испугались атакующих, и осознал, что перекинулся, лишь когда увидел безмерный ужас в глазах возницы, обернувшегося ко мне. Глупый виллан заорал, бросил вожжи и спрыгнул с бешено вихляющей телеги, неумело, неловко покатился к обочине, и, кажется, свернул себе шею, ударившись о дерево.
Кони, визжа, все рвались вперед. Телегу сильно занесло, и она пошла юзом. Меня подбросило, вышвырнуло прочь. Перевернувшись с усилием, как выскочившая из воды рыба, я опустился на землю, твердо упираясь копытами и пальцами правой руки, левой же удерживая тело мертвой моей возлюбленной.
Прямо перед собою увидал я конного арбалетчика. У него даже хватило храбрости выстрелить, но рука его дрогнула, и болт ушел в сторону. Я настиг храбреца в два прыжка, вырвал арбалет, им же разнес ему голову, и пошел поискать какое-нибудь тихое место, где мог бы оставить пока Лепесток Ветра.
Я шел сквозь кипящую вокруг битву без гнева, только усталость, как после двух-трех бессонных ночей, донимала меня, да еще горели веки, будто кто сыпанул песка мне в глаза. Равнодушно обходил я дерущихся, равнодушно смотрел на них, словно досужий зевака, пробирающийся сквозь рыночную толпу. Разбойники не посмели бы напасть на воинский обоз и сперва я решил, что это какой-нибудь отбившийся от своих отряд альмохадов. Но это были псы лАмори, который год уже терзавшие сердце юга, и вознамерившиеся, как видно, безнаказанно поживиться боевыми трофеями южан. Мне было все равно.
Наивно было бы думать, что и до меня никому не будет дела. Меня заметили, отовсюду доносились крики изумления и ужаса. Как обычно. А едва спустившись к старому, громадному платану, растущему у обочины, я услышал топот копыт за спиной. Пятеро или шестеро преследовали меня, один вырвался вперед. Сталь со свистом рассекла воздух, но я легко уклонился от удара, и меч задел лишь ствол дерева, рассыпая щепки.
Им следовало просто расстрелять меня из арбалетов, этим недоумкам. Могло и получиться. Но нет. Разве упустит рыцарь случай сразиться с чудовищем?
Распрямившись во весь рост, я смотрел на всадника, который никак не мог развернуть коня для новой атаки. Нервный арабский жеребец визжал и скалился, поднимался на дыбы, не желая более ко мне приближаться. Я оглядел и других всадников. Лошади под ними были, по большей части, хороши, но не боевые тяжеловесы, а обычные, верховые. Скорее всего, на обоз напали просто по случаю.
Когда всадник все же совладал с конем и направил его ко мне, я крикнул:
– Дай мне еще пару минут, дровосек. Не гневи богов. Видишь – с девушкой прощаюсь?
Но дуралей этот с помятым, забрызганным кровью ведром на голове занес меч и ринулся вперед. Я опустил Лепесток Ветра на землю, закрыл ей глаза, оставил ее там, у платана, и, шагнув ему навстречу, приветил коня ударом между ушами. Всаднику же врезал в живот так, что он вылетел из седла. Я ободрал костяшки пальцев о его кольчугу, и внезапно эта ничтожная боль пробудила мой гнев. Ярость, отчаяние, неизбывное горе захлестнули меня, и я взревел, закинув голову, зарычал, как тысяча псов.
Вспышка молнии прорезала небо – ясное синее небо. Громыхнул гром, и от далеких гор поползли черные тучи.
Подхватив оглушенного коня, я швырнул его в тех, других, что уже спешили ко мне, своей смерти. Мелькнули в воздухе панически бьющие копыта, белое, беззащитное брюхо, послышался пронзительный визг, вопли гнева и боли, омерзительный хруст костей. Началась свалка, и я пошел на них, копошащихся в пыли, а за мною покатилась гроза.
Длиннорогий бог, или кто-то еще, там, в небесах, распростер надо мною тьму, чтобы битва была еще страшнее. Ворча и ворочаясь, мрачные тучи наползали на небо, клубились дымной тьмой, иногда,
словно в насмешку, пропуская яркий солнечный луч, но тотчас же снова смыкаясь мороком, грозным, тяжелым мороком, нависающим так низко, словно небеса решились все же обрушиться на землю. Ветер рвал листья с деревьев, ломал ветки, и белые молнии змеились по свинцовому подбрюшью туч.
Замахнувшись турецкой шипастой булавой, ко мне устремился рыцарь с нашитым на бригантину крестом. Я просто оторвал ему руку, перехватил булаву, ударил следующего по темени, так, что вбил его топхельм по самые плечи, упал на землю, той же булавой переломал ноги коню, перекатился, и, упираясь ладонями, лягнул копытами под грудь другую лошадь.
Встав на ноги, охлестывая себя хвостом по бокам, я снова взревел, вытянув шею – и эхо грома, прокатившись по небу, ответило мне.
Битва разгорелась с новой силой, и добрые рыцари юга, оставшиеся в живых, кидались на меня с той же отчаянной яростью, что и ненавидимые ими северяне, кидались, как гончие на вепря, и я расшвыривал их, как вепрь расшвыривает псов, убивая и калеча, и воздух оглашали их жалкие и жалобные вопли. Будь жива Лепесток, ах, будь жива дивная моя мадонна Лепесток, она сумела бы убедить хоть южан отступиться, спастись, увела бы обоз к крепости на горе Фавор. Но она умерла и некому было образумить их.
В грозовых раскатах, в блеске молний, я вздевал на рога, разрывал на части, пронзал железом и втаптывал в пыль – всех, их всех, пока никого не осталось. Тучи разошлись, так и не пролившись дождем и солнечный свет хлынул с небес, заливая залитую кровью землю, озаряя неподвижные, растерзанные тела, усеивающие дорогу. Я без сил опустился на круп убитой лошади и заплакал – в первый, а может быть, во второй раз в жизни, если допустить, что я, как все, плакал, когда родился.
Она была мертва. Дивная моя мадонна Лепесток была мертва. Отомстил ли я за ее смерть? И кому? Самой жизни? Отомстил ли я за ее смерть? И что толку? К жизни ее это не вернет.
Лучше бы солнце над Эль Икаб стало моим последним. Лучше бы я никогда не видел света, оставаясь во тьме. Я проклял и свет, и солнце, но ничего не случилось. Проклятия мои не имели силы. Солнце все так же светило и одинокий ворон кружил в небе, купаясь в его лучах.