Скоро их соберется целая стая, подумал я, надо торопиться. Хотя торопиться было уже некуда.
Я встал, и пошел, оскальзываясь в крови, кишках и нечистотах, высматривая тот большой платан, под которым оставил Лепесток Ветра. Мне вспомнились слова де Борне ля – «…я сопровождал вашу возлюбленную, когда она искала вас после битвы, и нам пришлось извлекать вас из-под целой горы трупов…» Я увидел де Борнеля. Из левой глазницы его торчал арбалетный болт. Я порадовался, что это не я убил его.
Лепесток лежала там, где я оставил ее, на боку, странно вывернув руки. Косы ее, разметавшись, расходились от головы темными лучами. Тело уже начинало коченеть.
Я подобрал чей-то меч, отыскал большой щит с заостренным концом, положил ее на вогнутую сторону, и понес на щите, как дитя в корзине.
Я прошел через рощу и увидел холм, под которым раскинулся маленький, заброшенный виноградник. Я понес ее к этому холму и, проходя через виноградник, вспомнил, как Лепесток Ветра спрашивала ло Роса – правда ли, что в королевстве Ок за кражу виноградной грозди отрезают ухо?
– Если бы так было, мадонна, – ответил он со смехом, – все мои соотечественники разгуливали бы одноухими, а то и вовсе без ушей. Здесь даже лисы крадут виноград. Жаль, что пора еще не подошла, и я не могу предложить вам отведать этих нежных, розовых ягод, но, когда виноград поспеет – непременно украду для вас гроздь.
Я подумал, что виноград все еще зелен, а ло Рос лежит мертвый, там, на каменистой дороге, вместе со всеми. Я надеялся, что это не я убил его.
Поднявшись на холм, я уложил Лепесток Ветра в желтую, сухую траву, и выкопал могилу – такую глубокую, что и днем из нее, наверное, можно было увидеть звезды. Но закончил я ближе к ночи, когда на звезды нет нужды смотреть из могилы.
Я взял на руки мертвую мою возлюбленную, и спрыгнул в яму. Положил ее на землю и сам прилег рядом, глядя на звезды, парящие в темной, далекой вышине. Монотонно стрекотали сверчки, шелестела листва – быть может, это лисы хозяйничали в винограднике? Пахло так же, как в аду, где я вырос – кровью и тяжелой, земляной сыростью. Я подумал – не отворить ли мне вены, не остаться ли с ней, здесь, навсегда? Просто вернуться домой.
Но ворота Аида все еще стояли настежь, и, глядя на звезды, я подумал, что так ничего и не знаю о жизни. Была ли она так уж прекрасна? Стоило ли мне подняться из могилы, чтобы увидеть диковинные города? Волны далеких морей и пески пустыни? Познать чудеса странствий?
Я ничего не знал и о женщинах. Может, их таких много, там, за воротами? Может, найдется еще хоть одна такая? Для меня?
С этими мыслями я уснул. Снился мне черный бык, идущий по небу. На спине его сидела дева с волосами темнее ночи и лицом бледнее луны. В руке у нее был не меч и не лук, а серебряный серп. Снился мне и белый бык, плывущий по морю. На спине его сидела дева с волосами золотыми, как солнце, и синими как небо глазами. В руках она держала виноградную гроздь. Я всегда любил плавать, и быть живым мне нравилось больше, чем мертвым. Я последовал за белым быком.
Проснулся я около полудня, и увидел лишь одну звезду, пылавшую в небе. Я поцеловал Лепесток Ветра в холодный лоб, прикоснулся, наконец, к ее серьгам – больше уж им не звенеть – выбрался из могилы и, как мог быстро, засыпал ее землей.
Я вернулся к дороге и, поразмыслив, решил похоронить мертвых у холма. Я не чувствовал ни усталости, ни боли, но знал, что силы мои на исходе, поэтому перекинулся и в облике полубыка еще два дня рыл могилы, и носил тела через виноградник. Я пел детскую песенку про гусей, слова которой все же запомнил, но до сих пор не понимаю.
Тэрэхойно
Гэрэйхойно
Хоригаран
Харагалуун
Холуурябаа
Хоригаран
Хонгорхалтаргалуунууд…
Никто не явился за мертвыми, кроме мух, лис и ворон, края эти обожгла война, и они были безлюдны, а до крепости оставалось не меньше двух дней пути.
Их было двести четыре человека, и сто двадцать восемь, без сомнений, убил я. Я мог узнать нанесенные мною раны, как другие узнают свой почерк, да, кроме того, отметины от рогов и копыт ни с чем не перепутаешь. Сто двадцать восемь жизней против одной, а моя все еще оставалась при мне.
Засыпав землей последних, я пересек дорогу и отыскал горный ручей. Несколько часов провел я в ледяной воде, смывая грязь, кровь и трупный запах. От одежды моей не осталось и лохмотьев, бой принял я без доспехов, но, как ни странно, на теле моем не было серьезных ран, кроме тех, полученных у Эль Икаб, хотя местами кожа выглядела так, будто кто-то неумело пытался содрать ее.
Среди обозного скарба отыскал я кое-какую одежду, бейдану в простеньких ножнах, немного денег, мешочек фиников, пару лепешек и все семь свитков Лепестка. Я оделся, поел и ушел, не оглядываясь. В порту Южных Врат сел на первый попавшийся корабль и отплыл на восток.
Я не знаю, что хотел услышать ты о Лепестке Ветра, гастат, но это все, что я могу о ней рассказать.
Алый моргнул, закашлялся. В глотке у него пересохло, будто это он два часа к ряду рассказывал историю. Астерий же выглядел усталым – будто двое суток к ряду хоронил мертвецов.
Алый достал из корзины последнюю бутылку кислого до слез лимонада и сделал глоток. От мятных листьев лимонад казался холоднее, чем был. Алый вытер губы и протянул бутылку таурану.
Астерий отпил и, не глядя, вернул ее рыцарю. Разлегся на камне, закинув руки за голову, и уставился в небо.
Значит, та женщина мертва, подумал Алый. Та женщина, что заморочила ему голову, сбила с пути. Та женщина, которую Алый собирался подкупить, запугать или даже соблазнить – чтобы она отступилась от Астерия, или Астерий с презрением отвернулся от нее. Но мертвых не победить – таков был и один из девизов Ордена. Умри, но не сдавайся, ибо мертвых не победить.
Она умерла, и Алому даже было немного жаль. Почему-то он ясно мог ее представить – маленькая, ловкая, не знающая страха – как кошка, как бродячая кошка с сияющими узкими глазами. А еще те серьги.
– Кажется, что она лежит на небе так же, как я лежу на камне, – лениво проговорил Астерий.
– Кто?!
– Чайка, – тауран указал вверх. Алый поднял голову и увидел чайку, раскинувшую крылья высоко над ними. Он лег на камень. Спросил, скрывая за насмешкой смущение:
– И что, жизнь на самом деле так уж прекрасна?
– Да.
– А…?
– Нет. Тут я ошибся. Другой такой нет.
– Но почему ты остался здесь? – спросил Алый, перекатившись на бок и подпирая ладонью щеку. – Ты странствовал – сколько – восемь лет? Девять? Зачем ты сюда-то вернулся? Что тебе этот городишко?
Тауран пожал плечами. На руках взбугрились огромные, как валуны, мышцы.
– Просто сошел с корабля. Я так обычно и делал. Не знаю, зачем. Может, хотел навестить ее могилу. А может… Нет, я не знаю. И тогда не знал, потому и засел в трактире на всю ночь. Принадлежал он одному старику, и под утро пропившийся до гроша морячок стал втюхивать трактирщику за выпивку ту малость, что оставалась еще в его мешке. Там был пустяковый браслет из бирюзы, нож с перламутровой рукояткой, и свиток. Свиток в кожаном футляре, клейменном тремя лепестками, – Астерий шумно вдохнул, ноздри его расширились. – Денег у меня было в достатке, я зарабатывал немало, нанимаясь в своих странствиях охранять караваны с шелком, фарфором и пряностями. Я купил у морячка тот свиток. А у старика купил трактир. Вот и все. Дело пришлось мне по душе, я, как выяснилось, люблю готовить и слушать чужую болтовню. И еще – каждый моряк, каждый купец, да что там, каждая собака в этом порту знает, что за свитки с клеймом в три лепестка я плачу по золотому экю. У меня их собралось уже больше двух дюжин. А точнее, двадцать семь. Мне нравится думать… Когда я читаю их, здесь, на берегу моря, мне нравится думать, что она жива. Бродит где-то по свету. Пишет мне письма. Я знаю, что это не так. Я сам похоронил ее, и точно знаю, что она… Что она никогда не вернется ко мне. Что ее больше нет. Но… мне нравится так думать.
Ветер ненадолго стих. Волны улеглись. Несколько черных рыбачьих лодок с поникшими парусами скользили вдалеке по тускло мерцавшему олову вод.
Белое яростное солнце безраздельно воцарилось в небе и от его жара накатывала томная вялость, клонило в сон. Неудивительно, что все южане ленивы, как коты.
– Я повидал немало ужасов, – резко сказал Алый. – И немало натворил. Я солдат. Ты ведь и сам такой же, должен понимать. Не думал, что меня хоть что-то еще может напугать. Но знаешь… Вот так торчать на берегу, дожидаясь писем от мертвой девицы… Это… Это жутко. Да ты просто спятил, полубык!
– Что ты знаешь о любви? – спросил Астерий, взглянув на него из-под полуопущенных ресниц так, будто и в самом деле ждал ответа.
Алый вспыхнул, закусил губу. Отвернулся.
Леди Исола. Ах, как ныло, как болело его бедное сердце, стоило только вспомнить эти тонкие руки и тяжелую грудь, светлые, как утреннее солнце кудри, и большие, темные, будто агаты, глаза. От одного взгляда этих глаз кровь его разгоралась ненасытным греческим огнем. А с какой нежной радостью произносила она его имя!
Он мог бы покинуть Орден и остаться с ней. Навсегда. Жить на берегу северного моря, в замке из угрюмых серых камней, которые в лучах утреннего солнца волшебным образом приобретают нежно-розовый оттенок. Была ли цена соразмерной? Была ли она, леди Исола, ключом от той железной клетки долга и чести, в которую недрогнувшей рукой заточил его Гроссмейстер? Стоила ли она мрачных тайн Ордена? Милости Бога, чье имя не называли? Жестокой радости сражений? Сурового братства?
Нет.
Определенно, глупая корова этого не стоила.
Алый встал. Отряхнул килт. Посмотрел на жмурившегося от солнца – или от удовольствия лежать на солнце? – Астерия. Сухо произнес:
– Мне пора. Братья ждут меня. Что сказать им?
Астерий сладко потянулся.