– Скажи им… скажи, что гнев бога угас. Скажи, чтобы поискали себе другую зверушку для забав. Скажи им, что я хочу жить мирно – ведь я не человек. Скажи им, что в моем трактире превосходно готовят морских ежей. Скажи, что хочешь. Мне все равно.
Глаза рыцаря сверкнули каленой синевой. Холодная ярость омыла его разум. Он знал, что делать – это наглое чудище само его и надоумило. Сегодня же, не всходя на корабль, он испросит дозволения у Белого отбыть в одну из астурийских крепостей. Он проведет там столько времени, сколько потребуется. А потом…
– Я вернусь, – пообещал Алый, – я вернусь к тебе, Гнев Бога, и сумею разжечь твой гнев. Хочу посмотреть, как у тебя отрастает хвост.
Астерий усмехнулся и, не открывая глаз, сказал:
– Иди отсюда, мальчик. Ты заслоняешь мне солнце.
Дорога до мечты
– Может быть, – отвечал Балин, – лучше бы вам было оставаться дома.
Говорили, у него каменное сердце.
О нем вообще много болтали, да и сам он не прочь был поразвлечься, распуская о себе самые нелепые и зловещие слухи, а после наблюдая, как дурман этот расползается, опутывая простодушных паутиной страха.
Частенько поминали и матушку его, змеехвостую ведьму из Лузиньянов, от которой (как говорили) унаследовал он холодную драконью кровь, коварство и способности к колдовству, а уж колдовством (куда как просто!) объясняли и смелость его, и редкую удачливость на поле брани. Ах, нет. Природа его смелости не вызывала сомнений, но вызывала немало споров, по большей части, о том, самонадеян ли он до безумия, безумно тщеславен – или просто безумен.
Но в одном все сходились: ничто не могло затронуть его каменного сердца. Ничто человеческое. Ни страх, ни лесть, ни зависть, ни похоть, ни алчность.
Он и сам об этом думал. О камнях, во всяком случае.
Спускаясь в пещеры, полуподземные храмы Ордена, размышлял он о вековых гранитных плитах, спаянных свинцом, о темных каменных сводах, в которых видели древние зодчие свод небесный, о сияющем мраморе, не уступающем прочностью граниту. О тех зодчих, что сотни лет уже гнили в могилах – и силе их мысли, сотни лет державшей камни те надежнее свинца.
О себе не думал. С тех пор, как черный плащ гроссмейстера лег ему на плечи всей тяжестью небесного свода, на это просто не было времени.
Коротко же говоря, и товарищи, и враги страшились его, считая почти неуязвимым. Да, пожалуй, так оно и было.
Но все переменилось в тот день, когда он ее увидел.
Шаги ее были легки. Ах, с каким изяществом ступала она по пескам пустыни – словно шла по воде, и с каждым движением ее, с каждым шагом, его каменное сердце колотилось все быстрее. Прелестное, точеное лицо поражало бледностью (а бледностью в тех краях могли похвастать лишь принцессы, да еще рабыни, драгоценные игрушки халифов). Глаза были голубыми. Он почти уверен – глаза были голубыми, хотя с тридцати шагов (пусть и самых легких) едва ли можно различить цвет глаз (пусть и самых прекрасных).
«Не может быть, – думал он, не в силах отвести от нее взора, – этого просто не может быть!»
Она обернулась, их взгляды встретились. Нежные, чудного рисунка губы исказились в свирепой гримасе, обнажив два ряда острых как иглы, зубов, источавших (как он был наслышан) яд. Блестящие темные косы, обрамлявшие дивное и в злобе лицо, поднялись, зашипели разом (то были змеи). Мантикора хлестнула хвостом и, приникнув к земле, запела, завыла – как труба громогласная, как шамаль, пустынный ветер, как дюжина волков. От этого воя мороз продирал по коже, и даже ярому аравийскому солнцу не под силу было разогнать в крови смертный холод.
Впервые самообладание изменило ему, он коротко вздохнул, невольно приложив руку груди, словно сердце (его каменное сердце) поразила стрела.
Мантикора!
Он видел, как играло солнце на гладких ее боках, покрытых короткой красной шерстью. Как свивался над спиною скорпионий чешуйчатый хвост, увенчанный смертоносным жалом размером с голову младенца. Он видел ее – мантикору! – собственными глазами.
Бога нет.
Так он всегда и думал.
Еще в детстве, гоняя без всякого надзора по лесам, окружавшим замок, забираясь на самые высокие деревья, на отвесные скалы, и глядя не вниз, а вверх, в лазурное небо Пуату, он думал – его там нет. Конечно, нет. Как бы удержался бог в бездонной этой пустоте? Там лишь птицы, тучи и ветер.
И когда дед учил его правильно разнимать оленя, он смотрел на кровавый клубок потрохов, кости, ядра, сердечную жилу и думал: все это слишком нелепо и сложно, так не делают. Если бы кто-то создал это нарочно, то было бы больше и смысла. Даже мельницы устроены поразумнее. И ткацкий станок, и арбалет. Неужели же бог такой болван, что не мог заключить жизненную силу не в кучу склизкой требухи, а в механизм, ясный и простой?
Нигде, нет, нигде его не было, ни в небе, ни в олене, ни в церквях, ни в сердцах.
Бог не помогал и не наказывал, люди сами неплохо справлялись, особенно с последним. Нечего было бояться, но и надеяться не на что.
Позже, когда стал он уже главою Ордена, неверие его лишь укреплялось, он даже слегка презирал всех этих, отравленных надеждой и страхом, желавших отдать себя под покровительство того, кого невозможно одолеть.
По иронии судьбы, среди братьев он славился редкой набожностью – не оттого, что лицемерил, просто каждую минуту, которую только удавалось урвать от дел, от битв, он проводил в храмах. Но где же еще он мог побыть один? Спокойно подумать? Да и думал он вовсе не о боге.
О камнях.
В глупой самонадеянности своей он решил, что постиг все многообразие мира, он был уверен, что все эти истории о богах, героях и чудищах всего лишь враки, сказки, вроде тех, что рассказывали о нем самом. Но когда он своими глазами увидел тварь, словно сошедшую со страниц ветхих манускриптов, где (как он полагал) ей и место, надежда уязвила его душу.
Разве сам он лучше тех, отравленных? Нет. Он лишь обманывал себя.
Гроссмейстер тронул коня пятками, поторапливая, и устремился к ней. К мантикоре. К чуду.
– Тески! Назад! Там смерть! – крик этот достиг его слуха, но не разума. – Всем назад! Ни с места, если жизнь дорога! Тески!!!
Он слышал испуганное рычание чистокровных верблюдов у себя за спиной, визг вьючных лошадей и окрики людей, старающихся их успокоить – но даже не обернулся. Его вороной, Ашрас, шел мерным, ровным шагом. Не было силы на земле, способной напугать его, так же, как и поднять в галоп раньше, чем он сам того пожелает.
Стрела свистнула в воздухе. А потом еще одна. И еще.
Первая поразила чудовище в глаз, вторая – в горло, третья – в сердце, когда мантикора, извиваясь от боли, вскинула передние лапы, раздирая себе глотку в тщетных попытках вырвать стрелу.
– Кто… Кто посмел?! – взревел он сорвавшимся от ярости голосом, поворотил коня, и увидел Эрика, дылду-северянина, одного из немногих (а точнее – двух) своих друзей, опускающего тисовый английский лук.
Он потянул меч из ножен, но тут же и понял, что, как бы там ни было, не сможет зарубить стервеца, дернул безжалостно повод, и снова направил коня к бьющемуся уже в предсмертных корчах чудищу.
– Тески! Не глупи! – Эрик бросил лук, догнал его в два прыжка, бесцеремонно стащил с седла и, обхватив покрепче, поволок назад, как девку – брыкающегося, сыплющего проклятиями. – Она же ядовитая! Ты что, книжек не читаешь?
Он зарядил северянину затылком в переносицу. Потом они сидели вдвоем на раскаленном песке, Эрик тряс головой и бранился попеременно на норвежском и арабском, поминая сперва аббасидского халифа, затем мекканского эмира, наконец, султана Салах ад-Дина и его брата. Жара была такая, что брызги крови, кажется, запекались прямо в воздухе.
– Надо бы, по крайней мере, содрать с нее шкуру, – уже почти спокойно сказал Гроссмейстер.
– Помечтай, – ответил подоспевший Хорхе. – Знаешь, Тески, ты слишком тупой даже для вояки. Я кричал тебе, кричал, а ты… Эх… – скупо смочив край бывшего когда-то щегольским рукава водой из фляги, он стал обтирать разбитую физиономию Эрика. – Почему, думаешь, во всем мире не найти ни одного чучела мантикоры? Ни косточки? Ни шерстинки? Ни коготка? Даже песок, на который пролилась ее кровь, опасен! От ее яда нет спасения. По уму, нам надо бы все здесь выжечь, иначе место это станет смертельной ловушкой и для людей, и для животных. Сам посмотри.
Он неохотно повернул голову и увидел двух стервятников на черном от крови песке – рядом с ней. Птицы были мертвы.
– Как быстро, – прошептал Хорхе. – Я бы не прочь набрать немного этого песочка.
Эрик отвесил ему подзатыльник:
– Ну, и кто тут теперь тупой?
Хорхе побледнел, а вернее позеленел (от гнева его смуглая кожа сделалась оливково-серой) и молниеносно съездил норвежцу по уху. Сцепившись, они покатились по песку, но Гроссмейстер уже поднялся на ноги и приказал:
– Довольно вам любезничать. Эрик, вели приготовить горшки с диким огнем. Хорхе, уведи людей за тот холм. Как думаешь, достаточно далеко?
– Кто знает, может ли навредить дым? – Хорхе, больше по привычке, чем по необходимости, поправил очки, огляделся. – Но если ветер переменится…
– Хорошо. Вы, оба, уводите людей к побережью, а я тем временем…
– Как бы не так, – ухмыльнулся Эрик.
– Мы не оставим тебя наедине с этой красоткой, пусть и мертвой. И не надейся, – ухмыльнулся Хорхе.
После он молча смотрел из-за холма на черный дым, уходящий столбом в невыносимо-синее, бескрайнее небо. На то, как почти невидимое в знойном воздухе пламя пожирает мечту, не оставляя даже пепла.
Он был смущен. Обескуражен. Счастлив?
Бога нет – так он всегда и думал. Но надо было просто лучше искать.
Ашрас шумно вздохнул, запрядал ушами. Откинув плащ, Гроссмейстер вытащил из-за пояса окованную турецкую дубинку, положил поперек седла и внимательно огляделся по сторонам. На дор