Эрик видел мир простым и ясным – таким был и он сам. Может, поэтому все ему удавалось? Он всегда знал, как поступить правильно, и, больше того, всегда поступал правильно (а ведь одно вовсе не следует из другого).
Но вот терпением Эрик похвастать не мог и нрав имел необузданный.
– А не ты ли давеча потащился в Багдад – один! – прямо в лапы к этой старой лживой жабе, ан-Наси-ру, – подавшись вперед, взревел он громче утреннего горна. – Который – не в прошлом ли только году, а? – прислал тебе блюдо отравленного лукума, топор ему в гроб! Да там на одну посыпку арсеника ушло столько, что все мыши в королевстве передохли!
– Я не люблю сладкое, – поморщился Гроссмейстер. – Разве что имбирные коврижки. Но к этой липкой пакости не притронулся бы, даже если бы мне заплатили. Да ни у кого в королевстве столько денег не сыщется, – он едва сдержал улыбку, глядя, как Эрик наливается бешенством и спокойно продолжил. – А в Багдад ездил по личному делу. Посмотреть гирафов.
– Не мастер я говорить, потому с детства все перевожу на кулаки, – опуская голову, промолвил Эрик. – Так я всегда выигрываю споры. Может, и тебе стоит врезать, чтоб донести мою мысль яснее? – и с этими словами обрушил кулачище на стол, отчего кедровая столешница треснула, козлы подломились, а бумаги и свитки разлетелись по полу. Чернильницу Гроссмейстер успел подхватить.
– Хороший был стол, – посетовал он, пристроил чернильницу на каменном подоконнике и взялся наводить порядок.
– Починим, – буркнул Эрик.
Они поставили козлы и обломки столешницы к стене, собрали бумаги.
– Я не хочу, чтоб ты сдох, – упрямо глядя в пол, проворчал Эрик. – Не сейчас еще. Не так скоро. Поэтому… Поэтому не мог бы ты искать своего бога в местах поспокойнее? В храмах, что ли? Там хоть прохладно.
Простодушие – не глупость, Гроссмейстер и сам об этом забывал нередко. Похлопал верзилу по плечу, прошел к окну. Это была единственная роскошь, которую он себе позволил – башенные бойницы по его приказу переложили в два широких окна с двойными стрельчатыми арками. Отсюда открывался превосходный вид на горы и долину, раскинувшуюся к югу, а в хорошую погоду можно было разглядеть далеко на западе блистающую под солнцем полоску моря. Но он посмотрел не вниз, а вверх, на бескрайнее, как пустыня, небо, и мечтательно произнес:
– Видел бы ты их, друг мой. Ах, если бы ты только их видел! Гирафы чудесны.
Взглянуть на гирафов его наилюбезнейшим образом пригласил один из принцев (сын халифа от тюркской невольницы), прослышав, что кровавый демон франков весьма охоч до всяких диковинных тварей.
Впрочем, в страсти этой не находили ничего постыдного – правители Востока веками держали при себе редких и опасных зверей, приручая и укрощая их, дабы наглядно утвердить и тем приумножить свою власть. Зверинец халифа славился повсеместно: там были и элефант, и единорог, и львы, и заморские громадные змеи, и даже гигантский муравей, доставленный из восточной Африки, скованный цепями и посаженный в железную клетку. Но гирафы, если верить слухам, свободно разгуливали по дворцовому саду, и Гроссмейстер отправился туда один, без своих командоров, готовый ко всему, к любой подлости и любому коварству, да хоть и к тому, что его попросту затравят при случае этими лютыми геральдическими тварями – верблюдопардами – олицетворявшими на гербах далеких северных владык неукротимую отвагу.
К чему он не был готов, так это к нежности.
Он нелепо застыл, сжимая в руке цветущую ветку акации – странное подношение, которым наделил его принц, дабы подманить нежнейшее и грациознейшее существо на всем белом свете, огромное – да, выше любого дерева – но и такое нежное, с долгой шеей и маленькой изящной головой, с нежными бархатными ноздрями, с бездонными нежными глазами в густых ресницах. Очарованный, Гроссмейстер едва мог вздохнуть, когда небывалая тварь, плавным королевским шагом приблизившись к нему, опустила голову, увенчанную двумя парами крохотных рожек (как короной!), в надежде заполучить лакомство. Мгновение гирафа смотрела на него неизбывно печальным взором, отозвавшимся и в душе его такою же щемящей, неизбывной печалью, а засим чихнула, щедро обрызгав гостя густыми, отвратительно теплыми соплями – почти от макушки до пят.
Принц страшно разгневался и приказал тотчас обезглавить незадачливую скотину (да уж, сколько бы ни звали арабы Гроссмейстера кровавым, а сами всегда были ох как скоры на расправу). Он же, утершись по солдатской привычке рукавом, собирался уже вступиться за гирафу, но и слова не смог вымолвить, такой его одолел внезапно хохот. Гроссмейстер хохотал и хохотал, выронив злосчастную ветку, схватившись за бока, и никак не мог остановиться, пока не заразил своим смехом и принца, и кичливую свиту его, и всех, до последнего безъязыкого невольника.
Отсмеявшись же, искренне просил пощадить сопливую красавицу (которая, надо сказать, ударилась в бегство, едва заслышав первые раскаты хохота) на что принц ответил:
– Не тревожься, рыцарь, я не только сохраню глупой твари жизнь, но обещаю впредь лелеять ее, как драгоценность, ибо благодаря ей увидел нечто невообразимое и чудесное: жестокий воитель, хмелеющий от вида врагов своих, безрассудный, бесстрашный и безжалостный, гроза пустыни и ужас правоверных, смеялся у меня на глазах, как малое дитя. А ведь прежде никто не видал и улыбки твоей, не так ли? Но теперь-то я знаю, что ты не демон, а обычный человек, и смогу одолеть тебя, когда придет время.
– Что ж, хорошо, коли и от дурной славы есть прок, – пожал плечами Гроссмейстер (а одолеть его принцу так и не довелось. Не прошло и года, как мальчишку утопили в Абе-Сирване, свои же, кто-то из родни, вечно жаждавшей власти).
На том бы и кончилось приключение с гирафой, если бы с тех пор Эрик не повадился таскаться за ним повсюду, ни на минуту почти не оставляя одного, как пастушеский пес за паршивой овцой или сварливая нянька за шкодливым дитятей. Мало того, желая уберечь своего Гроссмейстера от поступков опрометчивых и даже, вопреки уставу и духу Ордена, сколько это будет возможно, от смерти, Эрик с наивностью святого, проповедующего птицам (и с тем же, по правде говоря, успехом), пытался, как умел, разрешить сомнения его сердца (пусть и каменного).
– Погляди только на этот меч. Откуда, думаешь, он взялся? – грохотал северянин, и Гроссмейстер, прикорнувший было на верхней площадке башни (куда вела лесенка из его личных покоев), лениво разлеплял веки, и видел прямо перед собой гигантскую тень с воздетым над головой мечом, заслоняющим солнце.
– Ты купил его у отменного оружейника. Или просто по случаю. Или взял в бою, – отвечал он, сонно щурясь.
– Да нет же, болван, не о том я тебе толкую, – Эрик пристраивался рядом, в кои-то веки вольготно вытянув длинные, мускулистые как у жеребца ноги. – Его сделали. Создали, понимаешь, дурья твоя голова? Если клинка не создать, то его и не будет. А теперь скажи, откуда взялись, к примеру, гирафы? Мантикоры? Бабы? Цветочки? Ветер?
– Гирафы родились от таких же тварей. Бабы от баб. Цветочки выросли из земли. А ветер надуло с моря?
– Да нет же! То есть, да! Но нет! Кто создал первую бабу и первую гирафу?
– Бог? – сдавался Гроссмейстер.
– Бог, – удовлетворенно кивал Эрик. – Если ничего не создать, ничего и не будет. А если что-то создано, то кто-то это создал. Разве это не лучшее доказательство? Разве его тебе не довольно?
Возможно, был он самым добрым человеком из когда-либо поднимавших меч, и не было от доброты его никакого спасу.
Хорхе же добрым не был. О, нет. Многим (и в Ордене, и за его пределами) пришлось поплатиться за ошибочное предположение, что громила Эрик защищает от всех своего щуплого товарища. Все было ровно наоборот: Эрик защищал от Хорхе всех остальных. Хорхе был жестоким – по природе своей, от рождения, как хорек или рысь (оттого эта жестокость не вызывала отвращения) – и жестоко над Гроссмейстером насмехался.
– Наш Гроссмейстер теперь и за обед не садится, не увидав какого-нибудь чуда, – говорил он другим, потупившись с лицемерным монашеским смирением.
А ему:
– Не далеко ли ты ищешь, драгоценный эмир мой? Если хочешь увидеть чудище, так и заглянул бы в зеркало. Холодное сердце, змеиная кровь, рыцарь-дракон, кровавый демон – не так ли зовут тебя и враги, и… А впрочем, лишь враги у тебя и есть. Помнится, в одной французской книге о тебе было сказано: и обнажил он меч свой, и разил им направо и налево, убивая всякого, кто ни попадался ему на пути, и так он там преуспел, что кто ни видел его, думали, что он не смертный человек, но ужасное чудовище.
– И ты так думаешь? – как-то спросил Гроссмейстер. – Думаешь, это кровь говорит во мне? Кровь влечет к этим тварям? Проклятая кровь Мелюзины?
– Ох, вспомнили бабулю, как ми-и-и-ило, – издевательски пропел Хорхе, но затем, опираясь подбородком на кулаки, как дитя в предвкушении сказки, спросил вдруг спокойно и серьезно. – А сам ты что думаешь об этом, Тески?
Хорхе был жесток – но и умен весьма. С малолетства его держали в монастырях, там он и пристрастился к чтению. Книги почти высосали его глаза, за что ибериец ненавидел их (как лютый хищник ненавидит все, что лишает его силы и воли), однако же и разлюбить совсем не мог (ибо и ум его был как зверь алкающий).
И Гроссмейстер рассказал ему.
– Так говоришь – знаки? Вот как ты видишь их? Занятно, – Хорхе снял очки, посмотрел на него, прищурившись, словно дикий кот на зайца, которого собирается растерзать, но Гроссмейстер знал – ибериец просто едва может разглядеть его лицо. – Чудеса и чудовища божий знак, несомненно. Назначение же их – удивлять. Не зря и само слово miraculum восходит к mirari – удивляться. Так сказано в книгах, и в самых древних, – он спрятал очки в рукав, встал, и, заложив руки за спину, стал расхаживать по библиотеке, где застал его Гроссмейстер, взад-вперед, как тигр в клетке. – Зачем богу удивлять нас? Возможно, затем же, зачем отцы удивляют детей своих – чтоб ими восхищались. А, возможно (ты прав, Тески, что, поверь, безмерно удивляет меня), бог посылает чудеса, как указатели, чтобы следуя оным, направили мы взоры свои к самому чудесному чуду, которое и есть он сам. Другими словами, бог являет чудеса, дабы те, кто видели их, искали его. Как говорится в новых книгах –