истинно, истинно говорю вам: вы ищете меня не потому, что видели чудеса, но потому, что ели хлеб и насытились; так старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную. Понимаешь, о чем я?
Гроссмейстер неопределенно пожал плечами.
– Болван, – вздохнул Хорхе, потер переносицу, отвернулся и внезапно рванул прочь из библиотеки, неведомо куда, совершенно не заботясь о том, следует ли за ним собеседник.
Гроссмейстер последовал. Он знал – впадая в задумчивость, Хорхе всегда начинал бродить по замковым галереям, или часами блуждать по городу, словно мысли не давали ему покоя, влекли за собой, как кони колесницу.
Хорхе знал крепость, пожалуй, лучше тех, кто ее построил, и в полумгле переходов и лестниц двигался проворней нетопыря, так, что Гроссмейстер едва поспевал за ним. Лишь когда они поднялись на стены цитадели, ибериец снова заговорил:
– Это будет непросто, Тески. Ох, как непросто. Перво-наперво, как отличить явления, противные природе от явлений, противных природе ведомой? Ты понимаешь?
Гроссмейстер отрицательно качнул головой, но, едва Хорхе открыл рот, огрызнулся:
– Да-да – болван. Спасибо, мне уже сообщили.
Ибериец хихикнул в кулак, как девица, и продолжал гораздо любезнее:
– Элефант и левиафан. Мантикора и центавр. Грифон и гирафа. Все твари предивные, но кто из них диковина, а кто диво?
Гроссмейстер молчал. Да Хорхе и не ждал ответа. Скинув капюшон, прикрыл глаза (в последнее время он делал так все чаще, словно привыкая к неизбежно подступающей, уже почти поглотившей его тьме), и подставил лицо ветру с моря.
– Слоны в Индии валят лес. На них испокон веку разъезжают местные царьки. Никого там слоном не удивишь – вот о чем я – а для нас он так диковина. В странах Севера едят китовое мясо – спроси хоть у Эрика. Центавры… Если верить древним трактатам, прежде их было довольно в Фессалии. А теперь… – он с сомнением покачал головой, – но, возможно, их просто перебили в войнах. Такое случается с малыми народами.
– А мантикора? Ты ведь тоже видел ее. Это диво! – Гроссмейстер старался сдержать голос, только ничего у него не вышло.
– Видел. Повезло мне, – зло рассмеялся Хорхе. – Даже написал об этом в хрониках Ордена. Но, знаешь, пески и солнце – надежные стражи… Мантикоры ведь могут жить где-то там, в пустыне. Поодиночке как ратели, или парами, – Хорхе снова рассмеялся и, наконец, взглянул на него. – Вот тебе еще диковина, Тески – ратели! Они охотятся на змей, и почти не чувствительны к яду. Будучи укушен гадюкой, ратель не гибнет, а просто засыпает. Проснувшись же, преспокойно продолжает жрать ту же гадюку! И страх им не ведом: один ратель может выстоять в схватке с шестью львами, да еще рад бывает ее затеять!
Хорхе говорил с восторгом, глаза (бедные глаза его) сияли, на скулы взошел румянец, и Гроссмейстеру было неловко признаться, что он даже не знает, кто такие ратели.
Но он признался.
– Лысые барсуки, медоеды. Ты наверняка встречал их в Индии или магрибских землях, – ибериец неспешно пошел по стене, перебрасываясь насмешками с дозорными и стражниками. В Ордене его недолюбливали – за кровожадность, злой язык и высокомерие. Но и уважали как бойца неистовой храбрости и одного из лучших советников Капитула. Даже если он ослепнет, то будет полезен Ордену.
Но Хорхе не хотел. Не хотел снова быть заточенным в четырех стенах, не хотел тонуть во тьме. И со своей судьбой тоже сражался неистово. Еще гастатом выучился биться на мечах вслепую. Одержимо изучал медицину, не гнушался водить дружбу с арабскими врачами. Пожалуй, сколько погубил людей мечом, столько и спас своим лекарским искусством. Знал все свойства камней и деревьев, пути звезд и многие еще другие вещи. Никогда ничего не боялся. Глядя на него, невысокого, хрупкого и манерного, как девушка, Гроссмейстер впервые подумал, что слишком уж носится со своим богом и судьбой своей (пусть и державшей его как пса на цепи, как быка под ярмом), и сказал с нарочитой грубостью:
– Ах, ты, болтливый иберийский ратель, не морочь меня своими сказками. Просто скажи, что делать.
– Просто не будет, Тески, я ведь уже сказал. Не стоит ждать, что знаки твои сложатся в слово «бог» с тою же легкостью, что пальцы в фигу. Может, это и не слово. Может, это игра?
– Игра?
– Знаки – не всегда буквы. Иногда это… ну, просто знаки? – с редким для него терпением стал объяснять Хорхе. – Возьми игру в джарт: там белые камни, и черные камни, и птичий череп, и кольцо, и монета, которые выставляешь ты на поле, что-то значат. Но лишь тебе известны возможности и ценность каждой фигуры. А взглянув на расстановку оных, ты сразу понимаешь ход игры.
– Ничего я не понимаю. Да в этой игре вообще нет правил! – возмутился Гроссмейстер. Он и тавлеи-то никогда не любил, а уж в джарт не играл даже в детстве.
– Конечно, есть, – удивился Хорхе. – Просто у каждого они свои. Следуй своим правилам, драгоценный эмир мой, иди своим путем, – повернувшись к Гроссмейстеру, он смотрел на него странным, пустым взором, словно уже ослеп. – Твоя беда в том, что ты слишком серьезен, Тески. Слишком рьяно взялся за дело, которое ненавидишь. Отворил реки крови, творил беспримерные жестокости, являл чудеса храбрости и благородства – и все бездумно, как школяр, выполняющий постылый урок. Всегда слишком старался. Всегда без колебаний выбирал смерть. Выбери что-то еще, драгоценный эмир мой. На этот раз выбери что-то еще.
Был ли это знак? Гроссмейстер для себя решил, что был. Если бог может говорить дождем из жаб, явлением чудес и чудовищ, голосом деревенского дурачка и танцем дервиша, отчего бы ему не говорить и голосом Хорхе?
Правда, позже, Хорхе совершенно уже своим, глумливым голосом, говаривал:
– Дурака учить только портить. Тебе теперь и дохлая ворона – знак божий!
Кто знает? Может, так оно и было.
Но Гроссмейстер ни о чем не жалел. Не жалел, что своевольно оставил Орден и отправился – туда, не знаю куда, искать то, не знаю, что – как в сердцах сказал однажды Эрик. Не жалел о днях странствий, украденных у судьбы и долга. И, хоть поиски чудес и чудовищ до сей поры были тщетны, положа руку на сердце (пусть и каменное), следовало признать – он наслаждался каждым шагом, каждым мгновением, проведенным вдали от кровавых битв, казней заложников, капризов королей и халифов, нужд мира и нужд простой солдатни (от командоров до последнего гастата). Он подумывал, что, пожалуй, был бы не прочь и умереть так – чужой, спокойной, мирной смертью, от укуса гадюки или объевшись червивых яблок.
Солнце стояло в зените, воздух напоен был ароматом папоротника и отцветающего утесника. Где-то в верхушках деревьев скандалили сойки. Гроссмейстер глубоко вздохнул – не тяжело, а полной грудью, словно пил этот сладкий, непривычно прохладный воздух, и тайком бросил взгляд на свою добычу.
Была ли и она знаком? Беловолосая девчонка с рубиновыми глазами, альбинос, дитя Луны? Отчего-то об этом он и не подумал.
Девица по-прежнему молчала. Вернее, не то, чтобы совсем молчала – перебирая тонкими пальцами гриву Ашраса, мурлыкала себе под нос расхожую песенку, из тех, что равно распевают жонглеры в королевских покоях и солдатня по кабакам:
…силами ли выстлана-на-на-на
дорога до мечты,
огрубели ли сердца ваши? мы – миражи,
быстро-на-на-на-на…[4]
Гроссмейстер и сам не раз слыхал эту песенку (даже мог, наверное, вспомнить куплет-другой) и подумал, что было бы, наверное, весело спеть ее с ведьмой на два голоса. Но почему-то не стал, а молча и беззаботно наслаждался милым мурлыканьем создания, способного (если верить слухам) навлекать несчастья, предсказывать будущее, читать мысли, летать, спать и одновременно бодрствовать, превращать воду в кровь, исцелять прикосновением, убивать на расстоянии, а после смерти просто исчезнуть, растаяв в воздухе – и был, пожалуй, как никогда доволен жизнью.
Лес кончился. Пошли огороженные рощицы, затем разделенные канавами и насыпями луга в речной долине. К холмам на другом берегу реки жались домики из серого камня. За рощей белела заброшенная часовня, и еще он заметил несколько разрушенных, а, вернее, выгоревших домов.
– Кто и с кем там воюет? – спросил он у Хорхе, отправляясь на этот остров.
– Все со всеми. Как и везде, – снисходительно ответил ибериец.
На эти приграничные земли, насколько мог вспомнить Гроссмейстер, не претендовал только ленивый. Тут тебе и английская корона, и Нормандское герцогство, да и местных правителей было не перечесть – на каждой кочке сидел свой король, и грызлись они между собой не хуже своры бродячих псов.
Когда показался старый, еще римский, мост, девица, не поворачивая головы, вдруг спросила:
– Где твой меч, рыцарь?
Гроссмейстер усмехнулся – и когда только успела заметить пустые ножны?
– На дне озера. Или под скалой, на берегу озера. Точно не знаю, но он должен быть где-то там. Ведь если есть ножны, то и меч к ним найдется?
Девица хмыкнула самым оскорбительным образом, потом произнесла (без запинки!) название селения, к которому они приближались, сказала, что это маленький городок, а не деревня, что там есть рыночная площадь, придорожный кабак, церковь и городская стража – в том числе, с полдюжины лучников.
– Не расседлывай коня и не снимай доспеха, шевалье без меча, а то как бы тебе еще и без головы не остаться, – закончила она свою неожиданную речь, и снова замолчала, так ни разу и не взглянув на него.
Под мостом, на мелководье с гоготом плескалась стайка гусей. Навстречу попался маленький беломордый ослик, тащивший тележку, груженую мешками с мукой – мельница была неподалеку. Правила тележкой угрюмая женщина, следом бежал мальчуган лет пяти.
– Мама! Мама! – заверещал он, в восторге указывая пальцем на девицу. – Рыцарь поймал ангела!
– Это ведьма, сынок. Не гляди на нее.