Не сдержавшись, Гроссмейстер сгреб свою ведьму в охапку и расхохотался. Странное дело – сколько бы он не потешался над собой, однако в глубине души был твердо уверен: с нынешнего дня и до самой своей смерти не разомкнет он рук и не отпустит ее от себя, чего бы это ни стоило и чем бы ни грозило.
Под стенами кабака громоздились пустые бочки и сломанные ящики. По левую руку была старая армейская дорога, ведущая дальше, в деревню (или городок?). По правую – дикое поле, все сплошь желтевшее тем же утесником, а за ним лес. Куры с кудахтаньем порскали из-под ног, между возками и телегами шныряли две пегие собаки и подсвинок. Во дворе людно, как для такой глуши.
На них не обратили внимания. Сначала. Потом кто-то шарахался, кто-то едва заметно кланялся, но таращились – все. Не на него.
На девицу.
Неудивительно, что она шатается одна по лесным дорогам. В деревне ее давно бы утопили, сожгли или повесили. Хотя местные законы жестокостью не отличались, если верить короткой сводке Хорхе: за убийство платили штраф, и даже за воровство казнили редко. Но что они делали с ведьмами, Гроссмейстер так и не смог припомнить.
Об Ордене здесь, похоже, мало кто слышал. Ни его лабрис, ни щит с бычьей головой особенного внимания не привлекли.
Гроссмейстер привык внушать страх. Чувствовать страх – чужой страх – вечно клубившийся вокруг него ядовитым болотным туманом. Было так странно, что теперь взгляды скользили мимо, что средоточием, сердцем страха был не он.
Она.
Страх сгущался ощутимо, как тьма, пригибал головы тяжелой дланью, выплескивался стылой злобой из глаз, полз склизкими, придушенными шепотками. Пробуждал в душе его ярость – темную, тяжелую ярость – от которой до смерти всегда было так близко.
«Ну не болван ли я? – сокрушенно подумал Гроссмейстер. – Притащил мою душеньку прямиком в это баранье стадо, того и гляди – забодают. Надо поскорей уносить отсюда ноги. Но сперва все же стоит пообедать. Да еще расспросить про дорогу к распроклятому озеру».
На всякий случай он крепко держал свою девицу за капюшон. Было бы неплохо разузнать при случае, кто она, откуда, и найти благовидный предлог, чтоб оставить ее при себе.
За столами, врытыми прямо под старым грабом, сидели несколько торговцев, бродячий брадобрей, крысолов, трое то ли егерей, то ли бандитов и стайка монашек.
Окинув божьих невест недобрым взглядом, Гроссмейстер подумал, что его девица наверняка сбежала из какого-то близлежащего монастыря, и слегка подтолкнул ее, направляя к столу, за которым сидели егеря-бандиты.
Если судить по рукам, ни работать, ни драться ей не приходилось (а он встречал женщин, сведущих в боевых искусствах). Если судить по бесстрашию и заносчивости, она была дочерью благородных родителей. И, наконец, если судить по выговору – правильному, несколько старомодному – ее держали в монастыре. Надо думать, родня рада была от нее отделаться. Замуж такую не выдать. Хотя, если честно, только в монастыре она и была в относительной безопасности.
Но монашки лишь заахали и закрестились, взглянув на его зазнобу, и Гроссмейстер вздохнул с облегчением. Не то, что он не смог бы обдурить их, подкупить или запугать при необходимости. Но хотелось, все же, сперва спокойно пообедать.
Одышливый толстяк в фартуке и засаленном подшлемнике, больше напоминавшем бабский чепец, подобострастно кинулся ему навстречу и загундосил что-то на местном протяжном наречии.
– Не понимаю, – качнул головой Гроссмейстер.
– Вы ведь странствующий рыцарь, господин рыцарь? – заглядывая ему в лицо, будто льстивый пес, семенивший рядом кабатчик перешел на вполне приемлемый французский.
– Я – солдат, не всадник, – ответил он, как было принято в Ордене. Очевидная нелепость этого заявления сбила толстяка с толку, он глупо заморгал, явно не зная, что сказать. Сжалившись над ним, Гроссмейстер проговорил: – Я рыцарь, и я странствую. Что с того?
– Ах, вовремя послал вас господь! – всплеснул пухлыми ладошками тот. – В этих землях поселился диковинный, гнусный зверь – огнедышащий вепрь – вот напасть, спаси, Иисусе! Каждый день выходит он из своей пещеры, опустошает поля и на всякого наводит ужас, и мерзее зрелища не видывал человек, ибо никогда еще подобная тварь не родилась на земле, и сам дьявол в преисподней не ужаснее того вепря видом!
– Да ты шутишь, – обреченно вздохнул Гроссмейстер. – Значит, вепрь?
Он бы и не отказался, право, взглянуть на огнедышащего вепря, однако за время странствий успел уже выучить досадный урок: слухи о чудесных тварях бывают, увы, куда чудеснее самих тварей, а двухголовые козлята почему-то всегда рождаются в соседней деревне.
Егеря – или бандиты? – верно истолковав его взгляд, похватали свои кружки и убрались из-за стола. Он усадил девицу свою на лавку, сам устроился напротив.
– Огнедышащий! – с готовностью подтвердил кабатчик. – Ростом он с большую корову, клыки у него как у гончей, а спина покрыта пластинами крепче стали, и где он ни пробегает, повсюду сеет смерть, разорение и все предает пожарам. Пятьсот человек мужского пола пожрал он за последние… много дней он бесчинствует, и за последние… много дней… – он испуганно покосился на девицу, и неловко закончил: – Неделю, как объявился, гад.
– Пятьсот человек за неделю? – мрачно поинтересовалась девица. – Да тут во всей округе столько не наберется. Хоть мужского пола, хоть… какого.
Гроссмейстер прикусил губу, чтобы скрыть улыбку. Девица напомнила ему Хорхе: и хрупкостью тела, и, говоря по правде, злонравием.
Толстяк мстительно прищурил водянисто-голубенькие глазки и, склонившись к Гроссмейстеру, зашептал:
– Вы, господин странствующий рыцарь, как я вижу, уже изловили ведьму, награди вас господь! Только лучше бы завязать ей глаза. Иначе она погубит вас, украдет вашу душу.
«Поздновато об этом беспокоиться», – подумал Гроссмейстер, едва сдержав смешок, а вслух сказал:
– Пятьсот человек? Увы, это страшное злодейство. Не покажешь ли мне, братец, где обитает этот зверь? Весьма возможно, что я разделаюсь с ним прежде, чем отправиться в дальнейший путь. Но сперва подай мне молока, фруктового хлеба, мяса, яблочного вина, тминных лепешек…
– И сыра, – добавила девица.
– Буду рад услужить вам, господин странствующий рыцарь, – поклонился кабатчик, и любезно предложил: – Может, посадить пока вашу ведьму на цепь? Вот хоть в телятнике?
– В телятнике? – Гроссмейстер изумленно поднял брови. – Нет, благодарю. Мы не станем сажать ее на цепь в телятнике. И не забудь про сыр.
Оставшись же с девицею наедине, спросил:
– Как тебя зовут?
Но она лишь молча зыркнула на него, да с таким отвращением, будто был он хуже церковного вора.
– Что я сделал тебе, в конце концов, что ты глядишь на меня таким зверенышем? – поинтересовался Гроссмейстер. – Разве я тебя обидел?
Девица окинула его откровенно оценивающим взглядом и, судя по всему, осталась не весьма довольна. Брезгливо спросила:
– А разве не собираешься?
– Нет, – удивился Гроссмейстер.
– Да неужели? – уголок бледных губ презрительно дернулся, глаза потемнели, из алых сделавшись багряными. – Ты доставил меня в деревню, рыцарь, как и обещал. В твоем покровительстве больше нет нужды – хотя и прежде тебя о нем не просили. Так на этом мы и простимся?
– Нет, – нахмурился Гроссмейстер.
– Отчего же?
– Тебе здесь не место, – не задумываясь, ответил Гроссмейстер (пребывая в полной уверенности, что место ее теперь рядом с ним), однако, опомнившись, сказал, в общем-то, правду: —Тебя убьют здесь. Эти люди считают тебя ведьмой, и убьют безжалостно.
На это девица ничего не сказала, только улыбнулась.
Гроссмейстера дрожь пробрала от этой улыбки, и снова вспомнил он ужасающего своего товарища. Хорхе так улыбался в предвкушении жестокой битвы (да и любой, если честно, кровавой резни).
«Нет, быть не может, – подумал он, с недоверием глядя на девицу – Может ли быть, что она, и в самом деле…»
Хорхе говорил: альбиносы просто уродцы, вроде горбунов или карликов, а пособники дьявола во все времена лишь лень, невежество и страх. Хорхе говорил: альбиносы рождаются редко, а выживают еще реже. Тому есть множество причин, но главная такова: обычно их убивают свои же сородичи, люди ли, вороны – все едино.
Девица вздохнула, подперла щеку ладонью, и, уставившись на него дивными своими багрово-алыми очами, спросила с невыразимой усталостью в голосе:
– И что ты ко мне привязался, в самом-то деле? Бабы давно не было, так рад, как псина, и костям?
Гроссмейстер был так ошарашен, что не нашелся с ответом. Услышь он такое от солдат, то, пожалуй, и посмеялся бы (ведь и верно, девица его – кожа да кости), но слышать солдатскую жеребятину от невинной девицы? Пожалуй, он меньше удивился бы, вылези у нее изо рта черная жаба.
Но странно, если подумать, что он не думал об этом. Он думал о любви – впервые в жизни думал о любви – но даже не взглянул на девчонку с вожделением. Нет, он никогда не брал женщин силой (считал это низостью), однако ведь в мыслях грешат и святые. Хотя, если подумать, она, и впрямь, была слишком уж тощей. Как говаривал о таких Эрик – я бы тогда лучше козу.
Такая маленькая, такая хрупкая. Такие тонкие запястья, такие мягкие волосы. Такая бледная кожа, такая нежная, что под нею угадывался ток крови.
Такие сухие губы, и должно быть, такие нежные. А глаза…
Он прикрыл глаза ладонью, и пробормотал:
– Ну и дура ты. Какая же ты дура! Думай, что говоришь и кому говоришь, а иначе не миновать тебе беды.
Хорхе не говорил, что альбиносы страдают слабоумием, а также злоязыки и нрава прескверного. Надо бы для него записать.
К счастью, кабатчик оказался весьма проворным, и Гроссмейстер с благодарностью принял из рук его крынку с молоком и хлеб. Поставил перед девицей. Одобрительно покивал при виде сыра, горячих тминных лепешек и миски мясного варева – это была местная разновидность супа, овсянка с салом и бараниной. И, все еще не в силах спокойно взглянуть на свою белокурую бестию, рад был приступить к расспросам: