– Не стоит вам, Гроссмейстер, ведьму укрывать. Много злосчастия она причинила, и никто нас не осудит, коли мы ее отымем силой.
– Силой?! Сомневаюсь, что ты посмеешь поднять руку на благородного человека.
– Не сомневайтесь, – сказал корноухий и поднял руку, нацелив на него арбалет.
– Так не зря о жителях здешних холмов идет дурная слава? – рассмеялся Гроссмейстер. – Тащите, что плохо лежит, живете похищенным, воровством и грабежом? – он встал и, согнувшись от смеха, ухватился за край стола. – Да ты, братец, обычный разбойник! – а в следующий миг крикнул:
– Беги!!!
Резко выпрямился, сорвал столешницу, швырнул в арбалетчика. Взревев от натуги, выворотил из земли одно из бревен, служивших столу опорой, и, кружась, завывая, как странствующий дервиш, ринулся на лучников, не забыв по пути прибить ногой столешницу, под которой копошился незадачливый стрелок.
Шугануть их. Как кур. Сбить с толку.
Дать ей время добежать до леса.
Курица с диким кудахтаньем пролетела у самого его плеча, шумно хлопая крыльями. Гроссмейстер захохотал, и, раскидав лучников, завертелся, заплясал с бревном не хуже цыганского медведя на ярмарке. Толпа, ощетинившаяся палками и копьями, сначала отхлынула, но и тут же, подбадривая друг друга воинственными криками, все они кинулись на него.
Он уклонился от жала глефы, прокрутил бревно на груди, сломал древко. Копейщика снес ударом в бок. Перекинул бревно через загривок, и следующего ударил в грудь, как тараном.
Они напирали беспорядочно, больше мешая друг другу. Пыль поднималась из-под ног белесым облаком, забивала глаза и ноздри. Он крутанулся, сделал несколько выпадов, чтобы отогнать их подальше. А господин брадобрей оказался хватом – попробовал поднырнуть под бревно и достать его ножом. Пропустил (лезвие чиркнуло по боковой пластине лорики), пнул под зад, так что храбрец зарылся носом в пыль. Когда же неукротимый брадобрей встал и вознамерился атаковать снова, прорычал:
– Руку сломаю!
Больше тот не высовывался.
Выбил зубы какому-то ретивому усачу, переломал очередное древко глефы, копейщика ударил в пах. Бедняга взвыл, упал ему под ноги. Пнул еще и в живот, перепрыгнул, развернулся. Толстый, бледный от страха парень почти сам налетел грудью на конец бревна, хакнул, выронил дубину, рухнул на колени. На губах запузырилась кровь.
Хорхе говорил: местные привычны к войне.
Но кто из них мог противостоять ему? Его с детства обучали сражаться. Не рыцарским обычаям и утонченным манерам для турниров. О нет. Ему не сравнялось одиннадцати, когда под ним впервые убили коня, а самого едва не затоптали насмерть в кровавой свалке при Кераке. Когда ему было тринадцать, один из его дядьев, Гвидо, призвал Орден для защиты Иерусалима. Защита заключалась не только в беспорядочных военных вылазках, но и нападениях на мирные караваны мусульман. За несколько месяцев его имя стало жупелом для арабов, им пугали малых детей, и, если бы проклятия имели силу, он бы сейчас не выбивал зубы всякому сброду, а гнил в страшных муках от лепры, не имея ни малейшей надежды на скорую смерть.
Под мышку. На плечо. Через спину. В сторону. В сторону.
Убить человека легко. Плоть нежна, кости хрупки, душа сама норовит отлететь к богу – или богам – по которым непрестанно тоскует. Но вот проучить, да так, чтобы особенно не калечить – это ювелирная работа.
Ювелирная работа бревном.
Он немного устал, сдерживаться становилось все труднее.
– Да… откуда ж… вас… столько?!
И бревно было коротковато для таких забав.
Гроссмейстер избавился от него, метнув в орущего молодца, на свою беду замахнувшегося топором. Выхватил дубинку и пошел низом, вбивая им яйца в глотки, круша ребра и колени.
На нем все еще не было ни царапины, только пот заливал глаза, холодными струйками стекал по спине и бокам. Хорошо, что лорику (традиционный доспех Ордена) надевали прямо на рубаху. Скакать блохой в стеганом гамбезоне та еще радость.
Послышался грохот и вопли: господин крысолов с перепугу заполз под груду бочек, выбил клин, и бочки, подпрыгивая, покатились по двору. Лошади у коновязи визгливо заржали, забились. Лаяли до хрипа собаки. Надсадно ревел осел.
Затем наступило относительное затишье. Гроссмейстер стоял среди раскатившихся бочек, с дубинкой наизготовку. Несколько человек, державшихся еще на ногах, окружили его, наставив рогатины и глефы, как на дикого зверя. Никто, в общем, не знал, что делать дальше.
И в этой тишине раздался вдруг странный треск, словно молния разодрала воздух. И – крик, полный ужаса и боли.
Уверенность – удел глупцов.
Гроссмейстер был уверен – она убежит. От них. От него. Будет только рада.
Он так же был уверен, что сможет отыскать ее. Потом. В лесу. Как бы она ни пряталась.
Но она не пряталась.
Она стояла под грабом, а по обе стороны от нее лежали те егеря. С веревками.
– Ведьма! Ведьма… – хныкал один, отползая, беспорядочно суча ногами в пыли.
На мгновение и Гроссмейстер, и обидчики его позабыли про драку, изнывая от неуемного желания узнать, что же произошло между егерями и белобрысой ведьмой. И словно для того, чтобы удовлетворить это любопытство, из-за граба высунулся третий егерь, нелепой крадущейся рысцой подбежал к девице и схватил ее со спины, прижав руки к бокам.
– Я поймал ее, держу! – крикнул он, – Валите бойца!..
– Как же вы все мне надоели, – с сердцем сказала девица.
Тотчас же егеря отбросило от нее неведомой силой – белая вспышка, треск, и вот он, обмякший, сползает по стволу дерева, а девица, зависнув в трех локтях над землей, и вытянув перед собою тонкую руку, произносит голосом ясным и властным:
– Требую от вас, недостойных, во имя верности, которою обязана я своему рыцарю, чтобы вы не вступали с ним более в бой. Если же, не вняв моим словам, станете упорствовать, поднимете против него оружие или причините какой-либо ущерб, я не замедлю жестоко с вами сквитаться.
Солнце. Рассиявшееся белое солнце слепило глаза. Воздух дрогнул, стал тяжелым, плотным, поплыл, как бывало в Аравии от сильного зноя.
«Может, мне мерещится?» – сморгнув, подумал Гроссмейстер, и вдруг испугался, что нет никакого городка, и поселян с топорами нет, и ее тоже – нет. Нет этих чудных рубиново-алых глаз, нет легких, белых как солнце, волос. Нет голоса, ясного и властного, сердитого, совсем мальчишеского, а просто он умирает где-то в пустыне, под белым яростным солнцем, и все это – лишь морок, обман, смертный сон.
Из-под рассыпавшейся в доски столешницы выполз корноухий стрелок и, обтирая кровь со лба, хрипато выкрикнул:
– Чего вытаращились?! Палите ее! Тащите огонь! Поджигайте стрелы, и палите! Супротив огня ведьма ничего не может!
И Гроссмейстер с облегчением – все на месте, все есть! – перепрыгнул через бочку, и через другую, походя пнул корноухого в лицо, сломав скуловую кость, выхватил свою девицу из воздуха, поперек живота, как кошку, и страшными скачками, петляя, помчался к лесу.
Он бежал так быстро, что, казалось, лес летел ему навстречу темной грозною стеной. Под ногами летела земля, разлетались желтые лепестки дрока. По ветру летели вопли – за ними была погоня. Но он бежал так быстро, что, казалось, летел.
Несколько стрел пролетели – правда, ушли далеко в сторону, зарылись в траченную овцами траву.
Гроссмейстер, однако, стащил девицу свою с плеча, прижал к груди, охватив затылок ладонью. Рванулся изо всех сил, с диким криком перемахнул через плотные заросли шиповника и папоротника у кромки леса, и угодил точнехонько в кусты ежевики прямо за ними. Откатился в сторону, обнимая девицу, прикрывая руками, всем телом. Изодрал щеку о ежевичную ветку, зашипел, сжимая зубы так, что они едва не выкрошились, загоняя обратно в глотку слова, которыми негоже оскорблять женский слух.
И услышал отборную солдатскую брань – как если бы череп у него треснул от натуги, и те слова через трещину все же просочились наружу. Бранилась девица, как ела: монотонно, основательно, с явным удовольствием. Гроссмейстер уткнулся носом в прелую лесную землю, покрытую опавшей листвой, и захохотал счастливо и глухо.
Отсмеявшись же, помог девице подняться, заставил бежать, продираясь сквозь подлесок, то подталкивая под тощий зад, то пригибая ладонью к земле белокурую голову. Сам, пользуясь любым просветом между веток, опутанных повиликой, высматривал погоню. Как он и надеялся, поселяне в лес не полезли. Вяло побродили шагах в пятнадцати-двадцати, перекликаясь, поискали стрелы. Только один повернулся, и глянул в ту сторону, куда они бежали.
Гроссмейстер приложил палец к губам и надавил девице на плечи. Она понятливо кивнула, присела на один из огромных корявых корней, вырывавшихся из земли, будто дерево собиралось встать на дыбы, а он, подбирая то камень, то ветку стал швырять их вдоль кустов и в кроны деревьев – подальше.
Глаза цвета закатного солнца расширились от изумления, девица глядела на него, чуть приоткрыв рот и хлопая восхитительными снежно-белыми ресницами. Гроссмейстер ухмыльнулся. На него и прежде не раз смотрели как на сумасшедшего, но никогда еще это не доставляло ему такого удовольствия.
– Грачи, – объяснил он. – Птицы выдают нас.
Переполошив птиц вдалеке, подхватил девицу под локоть и потащил вперед, не уходя вглубь леса, через узорчатые заросли орляка, между валунами, поросшими мхом, то и дело взглядывая на нее, удивляясь, какая она красивая, ловкая, как легко и бесшумно поспевает за ним, хотя, чтобы примериться к широким его шагам, вынуждена почти бежать. Косые лучи солнца пронизывали лесную полумглу, вспыхивали в спутанных белых волосах призрачным серебром, озаряли холодное, сосредоточенное лицо, багрянцем и пурпуром горели в хищных, как у горностая, глазах.
Пахло хвоей, сыростью, проклятой ежевикой. Все время хотелось смеяться – неизвестно чему. Тот гепард был всего лишь паршивой кошкой. И как он мог думать иначе?