– Да как ты не понимаешь, глупый солдафон, что песни всем понятны, хоть чужеземцу пой из далеких земель, так и он поймет, даже не понимая ни слова, потому что в песне слова не главное, главное – музыка! Она доносит от сердца к сердцу то, что лишь сердцу и ведомо, несведущий ты человек! Идиот!!!
– Ну прости. Говорят, у меня каменное сердце, и радости сии мне недоступны, – холодно ответил на то Гроссмейстер.
– Не сердце у тебя каменное, а голова садовая! Дубина! – вспылила больше прежнего его девица. – Без всяких усилий движет песня небом и землею, пленяет даже богов и демонов, незримых нашему глазу, утончает союз мужчин и женщин, смягчает сердца суровых воинов – такова песня! Это сказал бессмертный поэт! Бессмертный – понимаешь, ты, чурбан, оглобля, пень, бессмысленное ты полено! – хоть и жил, и умер он давным-давно! Люди слагают песни, сочиняют стихи, записывая же их, ставят свои имена, и вот проходит сто, тысяча лет, другие люди читают записанное, и у них возникает чувство, будто они беседуют с самим сочинителем – право, в этом есть что-то необыкновенно трогательное! И вот будь ты умен – то поэзия питает ум твой, а будь глуп – то музыка ласкает сердце, и, если так рассудить, то станет ясно, отчего песня всякому мила! Но твой разум спит, а сердце глухо, и, выходит, что ты бесполезен и жалок! Бесполезен как фонарь днем! Жалок как дохлая каракатица! Стыдись!
Девица подошла совсем близко, и, сжав кулачки, орала ему прямо в лицо, да так, что Ашрас, кажется, отступил у него за спиною на шаг – а этот жеребец однажды забил копытами до смерти пустынного льва.
Была она хороша, как ясный зимний день, и – злость отхлынула, а душа вновь возрадовалась без всякой причины.
– Ладно-ладно. Да. Я понял, милая. Спой мне еще, – тихо сказал Гроссмейстер.
Она осеклась. Замолчала. Искаженное гневом лицо просветлело, словно разошлись грозовые тучи. Ярость в глазах погасла, и теперь металась в них почему-то одна безысходная тоска.
– Ну, и дурак же ты. Какой дурак! Думай, что говоришь и кому говоришь, а иначе не миновать тебе беды, – покачав головой, сказала девица и с тем отправилась дальше.
Рыцарь же молча последовал за нею. Думы его были тяжкие, а душу, едва озаренную радостью, снова окутал мрак.
Тропинка вела вниз и лес становился все темнее и темнее. Стволы деревьев, бурелом и камни покрывал мягкий темно-зеленый мох, с ветвей причудливо свешивались лишайники – как древние полуистлевшие знамена. Кроны деревьев застили небо, ни солнце, ни ветер не в силах были пробиться сквозь густую листву. Стояла странная, удушающая тишина, даже птицы примолкли, и казалось, что лес – не лес вовсе, а заброшенный чертог проигравших все битвы, проклятых королей.
Гибельный лес. Зловещий.
«Тут и неволею, – подумал рыцарь, – подцепишь от местных (кроме гнусавого говора) заразу словоблудия и слабоумия, а с тем проведешь остаток жизни, слагая слезливые баллады». Эрик так будет только рад, но Хорхе насмешками сживет его со свету.
Если, конечно, Гроссмейстер выйдет из этого леса.
Он посмотрел вверх. Неба не было. Серый свет едва струился сквозь тесно переплетенные ветви, и от этого стало ему душно и скверно, как лису в корзине.
Дурак, и в самом деле.
Певцы. Поэты. Как он мог забыть? Друиды славились как певцы и поэты, а песни, что слагал тот Мерлин, распевают до сих пор (и напевы их очень хорошие, а слова простые).
Коли девица его друидка, а на то похоже – раз она ученая ведьма, и поэзию ценит превыше меры, а лес ей дом родной (и это не говоря уж о тех молниях) – тогда она, несомненно (как и пророчил ему – вот потеха! – не чародей, не ясновидец, а всего-то лукавый, тучный кабатчик), верная гроссмейстерова погибель.
Тут дело вот в чем: Орден Быка и Чаши ненавидим был всеми, всегда и повсеместно. Причина тому была самая простая, и у всех одна – война. Рыцари братства не знали поражений. Они либо оставались на поле брани мертвыми (а мертвых не победить), либо уходили с победой, оставляя за собой выжженные города, опустошенные земли, отчаяние, смерть и плач о павших. Вот и у друидов был к братству давний счет. Сотни лет назад (а, может, и всю тысячу – только ведь такого не прощают ни через сто, ни через тысячу лет) рыцари Ордена захватили священный для тех друидов остров Мона, выжгли там дубовые рощи, оставив друидов тех без их святилищ, где они могли бы взывать к своим богам, друидов же, всех до единого (кто не укрылся в лесных чащобах, глубоких пещерах, норах диких зверей и прочих тайных местах), взяли на мечи – а были они, надо сказать, безоружны, ибо, как воины знания, во всем полагались на одно лишь свое колдовство.
Резня была страшная.
– Эй, головорез! Мы почти пришли, – окликнула его девица, указывая на холм, поросший молодыми рябинками. – Пошевеливайся, или хочешь блуждать здесь до темноты?
Под мрачными лесными сводами она как никогда походила на призрак, на прелестную бледную тень, лунным лучом скользящую по лабиринтам Гадеса, и рыцарь, взглянув на нее, не без печали подумал – неужели же он, отправившись доискиваться бога и чудес себе, нашел опять одну лишь смерть?
Ведь возможно (коли девица его друидка), что не он поймал эту девицу на лесной дороге, а сам ей попался. И теперь девица эта в этом лесу бестрепетно предаст его жестокой смерти: перережет глотку золотым ножом (под дубами, под священной омелой, под терновым ли кустом), или околдует и похоронит заживо, а то спалит, без всяких шуток, своими молниями – такими способами (сколько он слышал) друиды приносили жертвы. И тогда становится ясно, отчего она не сбежала. От чего же ей сбегать?
От своей добычи?
А перед колдовством он, как и любой из рыцарей Ордена, был бессилен, ибо полагались все они во всем и всегда не на колдовство, а на одну лишь силу свою и своего оружия (а что оружия он против девицы своей не поднимет – в этом Гроссмейстер был уверен твердо).
– Головорез? – снова окликнула его девица. – Ты идешь?
Она обернулась, их взгляды встретились.
И так, обернувшись к нему, стояла она на лесной тропе, зловещая и прекрасная – ведьма ли? чудо? чудовище? смерть его? – дожидаясь, чтобы он последовал за нею, и никто бы не смог сравниться с нею в душе его, ибо пробуждала в душе его сия девица (и лишь она одна) странную, давно позабытую детскую радость, ясную, яркую, чистую, как сияние солнечного света на снегу.
Отчего же она стала так ему мила? Отчего его каменное сердце отзывалось на каждый взгляд ее, как отзывается на голос тихим звоном левантийское стекло?
Он и сам не знал.
Знал он лишь одно: с нынешнего дня и до самой своей смерти не разомкнет он рук и не отпустит ее от себя, чего бы это ни стоило и чем бы ни грозило.
Пусть и друидка. Ему все равно. Смерть ходила за ним повсюду, и личин у нее было множество. А на эту хоть посмотреть приятно, – так он подумал, и, более не медля, вслед за девицею обогнул холм, срывавшийся невысокой скалой с другой стороны.
У основания, из трещины бил источник, вода с неумолчным журчанием струилась в круглую каменную выемку, похожую на чашу. На влажной земле зеленела сочная трава, папоротник вымахал почти в рост человека. Наверху молодые дубы тянулись к свету, а по скалам окрест всползали ядовитые плети плюща.
Место вполне подходящее для святилища какого-нибудь из лесных богов.
Гроссмейстер ослабил жеребцу подпругу, пустил к воде. Девица же тихо устроилась на одном из камней неподалеку, и, похоже, совсем не спешила убивать его – не выхватывала золотой серпок из рукава, не насылала заклятий, ничего такого. Она выглядела измученной, и в лесном сумраке лицо ее казалось почти обычным.
Человеческим.
Просто светлые волосы, просто темные глаза.
Вот уж, действительно, болван, – в который раз уже подумал рыцарь, коря себя за то, что явно переоценил выносливость своей спутницы. Пусть девица и обладала необъяснимой и страшной силой, однако сила эта заключена была в оболочку столь уязвимую! Ростом и сложением напоминала она, скорее, двенадцатилетнего подростка, и только в глазах не было ничего детского. Лет семнадцать. А то и все восемнадцать.
Виновато глядя на нее, такую худенькую, нахохлившуюся, словно птичка, рыцарь сказал:
– Если хочешь, мы можем устроить привал прямо здесь.
– Зависит от того, куда ты направляешься.
– Ты знаешь – куда, – сказал он, усаживаясь подле нее на землю, как бедуин. – Мне нужно добраться до Лннн… Лрв… Линнвр… – да чтоб его! – Озера Странной Смерти.
Девица хмуро взглянула на него, и, помедлив, с неохотой произнесла:
– Нет. Не нужно.
– Снова пророчество? – поддразнил ее Гроссмейстер. Друиды немало хранили тайн, и, если кто знал, где искать меч, то это, бесспорно, девица его, лесная ведьма. Помогать не станет, но, может, рассердившись, сболтнет лишнего?
Но девица лишь покачала головой, улыбнулась – и улыбка эта была как холодное железо.
– Пророчества, – сказала она глухо. – Голоса поглощенных душ… Бормочут и бормочут… Никогда не знаешь, лгут ли они, чтобы отомстить, или желают предостеречь в безысходной чистоте смерти… Ты хочешь пророчеств? Так слушай: его там нет, рыцарь без меча. Там нет того, что ты ищешь.
– Значит, и торопиться некуда, – осторожно заметил он. – Скажи мне, кто ты? Что знаешь о мече?
– Лучше я скажу тебе, кто ты, – сказала она с горечью. – Наивный и нахальный дуралей, возомнивший, что, завладев тем мечом, станешь непобедимым, стяжаешь славу и почести. Но не обманывайся, глупый солдафон. Этот меч – твоя погибель.
– Что за беда? – беспечно отвечал ей рыцарь. – Этот ли, другой, так или иначе, а смерть я приму от меча. Я солдафон (как ты и сказала), и такова моя судьба.
Девица кивнула, криво усмехнувшись:
– Судьба умеет расставлять ловушки. Но, раз у тебя хватает гордости не сетовать, попав в ее сети, я, так и быть, расскажу, что знаю.
Она извлекла из кармана сверток, честно разделила лепешки и сыр пополам, протянула Гроссмейстеру его долю, а карту собиралась выбросить (но он не позволил, отобрал и спрятал в поясную сумку). Откусив добрый шмат, проговорила с набитым ртом: