– Оружие богов и героев. Тысяча лет, рыцарь без меча, ему тысяча лет. Рукоять его из золота, навершие из серебра, и два дракона – красного золота и белого серебра – на клинке его. Драконы те извергают пламя во время битвы, и нелегко глядеть на них из-за пугающего их обличья. Меч поет, покидая ножны, и плачет, возвращаясь, а, если долго томить его без дела, в безлунные ночи летает, сам отыскивая себе добычу. Он разрубает волос на воде, а волос на голове срезает, не задев кожи, разбивает камень и железо, а человека рассекает надвое так чисто и быстро, что одна половина не сразу расстается с другою. Но, лишь соединив свою силу с силой героя, меч являет истинные чудеса: сокрушает всякое зло, разит чудовищ и демонов, а тень его наносит немалый урон призракам и другой нечисти, против которой бессильно иное оружие – ибо как убить простым клинком то, что за гранью жизни? Надо сказать и вот что: в справедливом бою меч продолжит сражаться, даже если герой его будет повержен.
– Справедливости не существует, – сказал Гроссмейстер, передавая прожорливой девчонке свою лепешку и сыр. Возможно, все дело в тех молниях. Возможно, они отнимают слишком много сил. Он ни рожна не смыслил в магии, но, как солдат, мог даже присягнуть: сон и еда творят настоящие чудеса. Мертвого не поднимут, однако для живых ничего лучше еще не придумали.
– Может, ты и не так глуп, как выглядишь, – ведьма насмешливо скривила губы, но лепешку все же взяла. – В этом-то и подвох, головорез: справедливости не существует. Во всяком случае, ее не добыть с помощью какой-то там поющей железяки. Меч сам по себе и чудище, и демон. Если у тебя не хватит сил обуздать его, он погубит твою душу, отравит ее жаждой крови. Ты станешь жалким его рабом и будешь искать битвы ради битвы на погибель вам обоим. Ведь если герой, поддавшись соблазну, вступит в бой, ведомый алчностью или тщеславием, меч обернется против него. Нодонсу Среброрукому (как нетрудно догадаться) взбунтовавшийся клинок отрубил руку в битве на равнине Башен. И как по мне, Иной еще легко отделался.
– Иной?
– Так называют богов. Кому, как не тебе, знать об этом, Ничей, – и девица улыбнулась на редкость скверной улыбкой. Похоже, ее арсенал жутких, издевательских, оскорбительных и иных такого рода улыбок был неисчерпаем.
– Ты знаешь, кто я, так назови и себя. Не могу же я все время окликать тебя – эй! – как ослицу, – не остался в долгу рыцарь.
Она раздраженно передернула плечами:
– Просто отвяжись. Дай мне уйти.
– Так ты хочешь уйти? Оставить меня? – удивился Гроссмейстер. – Не убить?
Девица вытаращила на него предивные глаза свои цвета спелой брусники.
– Рехнулся? Я не могу тебя убить – да и была охота! – а вот что жаль, так отделаться от тебя тоже не в силах. Но раз ты увязался за мной против моей воли, к твоей же пользе скажу: пока еще ты можешь с честью повернуть назад. Но если и дальше последуешь за мной, то почитай себя уже убитым.
Гроссмейстер крепко задумался. Не может убить? Как те друиды, что спасовали перед рыцарями Ордена? Значит, их колдовство бессильно против холодного железа?
Он посмотрел на девицу, уплетавшую сыр с таким удовольствием, будто это была его печень.
Стоило бы пообещать ей все, что она захочет, ведь слова ничего не стоят, а девица, по всей видимости, знала о мече много больше, чем вычитал Хорхе в своих книгах и свитках, но (с немалым удивлением) рыцарь понял, что лгать ей не в силах, и честно ответил:
– Нет. Я не выпущу тебя из рук, пока жив.
– Сказал тот, кто решимость умереть почитает доблестью? – расхохоталась ведьма, и, бросив взгляд на щит, притороченный к седлу, ядовито спросила. – Так древний бог легионеров, дарующий жизнь вечную через кровавые жертвы, вернулся?
– Наш бог не требует кровавых жертв. Это чушь, – ответил Гроссмейстер, стараясь, чтобы голос его звучал по-прежнему ровно.
Ну, так и есть. Друидка.
Орден Мирного договора существовал с незапамятных времен, однако в последние лет четыреста принято было считать, что бык и чаша – символы того, замученного на кресте. Лишь посвященные знали правду. Либо те, кто так же тайно хранил память об иных (Иных, и верно!) богах. Древних, позабытых – но не исчезнувших.
Горечь уязвила его сердце (его каменное сердце). Почему-то он не желал, чтобы белобрысая ведьма принадлежала судьбе ли, мечу, друидам, Иным богам – а только ему одному. Это было странно, ибо до сего дня Гроссмейстер никогда и ничего не хотел для себя. В этом была его сила – ничем не владеть и никому не принадлежать, и, не будь желание обладать девицею (обладать всецело и безраздельно) таким жгучим, он бы посмеялся над собой.
– Да что ты? – тем временем, продолжила она глумливо. – Разве не сеете вы смерть, страдания и ужас? Не пожинаете кровавую жатву на поле боя? Разве ваша кровь и ваши жизни – ваши короткие жизни – не жертва ему?
– Мы приходим туда, где война длится слишком долго, унося жизни, изнуряя людей, разоряя земли, и нет надежды, что противники сумеют одолеть друг друга или примириться, – сказал он равнодушно, занятый собственными невеселыми мыслями. – Мы приходим к тому, кто призывает нас, неважно, правому или виноватому, неважно, выступаем ли мы на стороне справедливости или встаем под знамена узурпатора, а то и тирана. Важно лишь одно: мы приходим, побеждаем, и воцаряется мир.
– Ты сам-то в это веришь? – хмыкнула ведьма.
Гроссмейстер пожал плечами.
– Мне не нужно в это верить. Я это делаю.
Она отряхнула руки от крошек, нахмурила брови, (а, вернее, сморщила лоб, ведь бровей-то, по сути, и не было), и произнесла, глядя на него в некотором замешательстве:
– Храбрый. Глупый. И честный. Давно не видала я такого дива! Дай-ка мне флягу, бедный дуралей. Наберу свежей воды.
Гроссмейстер отдал флягу, подумав, что другая, воспользовавшись такой неосмотрительностью, непременно подсунула бы туда отравы или сонного зелья – белену, болиголов да листья той же ежевики нетрудно отыскать в чаще. Другая, но не эта. Зачем ей? Она могла поразить его молнией, или… Кто знает, что она могла с ним сотворить, если бы захотела? Но она лишь бранилась, дралась и кусалась. Она не бросила его в кабаке на растерзание вилланам, и не сбежала от него в лесу.
Интересно, почему?
Девица, оттолкнув Ашраса, подставила флягу под струйку воды. Жеребец засопел, обнюхивая ее макушку и шею, а она вдруг захихикала, как маленькая, втянув голову в плечи.
А на Гроссмейстера снова накатило – сердце его пропустило удар, ухнуло вниз, к самым потрохам, оставив в груди странную, щемящую пустоту.
Куда еще мне идти, и зачем, если счастье мое – вот, передо мною?
– Скажи, мы ведь встретились случайно? – без всякой надежды спросил он.
Девица обернулась. Покачала головой и сказала почти с жалостью:
– В твоей жизни нет ничего случайного, Ничей. И не надейся.
Справедливости не существует.
Мир жесток. Все в мире – лицемерие и ложь, а истинна лишь неизбежность смерти. И Приносящий Победу, солдатский бог был жестоким как мир. Рожденный из камня, он не обещал ни славы, ни блаженства. Только смерть.
Но Орден был мечтой о справедливости.
Богатый или бедный, знатный или ничтожный, свободный или раб, любой мужчина от тринадцати до тридцати шести лет мог вступить в его ряды, чтобы служить – людям или богу, по своему выбору.
Смерть неизбежна, так не лучше ли принять ее за благое дело? Смерть не важна, но лишь решимость умереть избавляет от страха смерти. Смерть неизбежна и неважна, и воин свободен – от надежды и страха.
Кем они были, до того, как примкнуть к Братству? Чванливыми властолюбцами с кошельком вместо сердца? Немыми псами, рабочим скотом, лишенным собственной воли?
Но в Ордене благородное происхождение не давало преимуществ, а низкое – не служило оправданием. Мертвым все равно, а каждый из них был все равно, что мертв.
Бог истины, смерти и равновесия, защитник тех, кто лишился защиты, бог договора и согласия не требовал отрекаться от других богов, не требовал ни жертв, ни раболепного поклонения. Он даровал победу – храбрым, власть – достойным, мир – отчаявшимся, звездный путь – посвященным.
Смерть – всем.
Рыцари Ордена были свободны в выборе своей смерти и своих командоров. В Капитул входили лучшие. Первые среди равных.
И лишь Гроссмейстеров не избирали.
Ничьи – они появлялись ниоткуда и исчезали бесследно, сгорая в жарких объятиях битвы. Никто не радовался их рождению и не оплакивал их смерть. Бастарды, которых отцы никогда не признавали. Бастарды, от которых отрекались матери, вверив их судьбе и длиннорогому богу – но даже богу они не приносили клятв. Они клялись в верности только Ордену. У них не было ни имущества, ни земель, ни семьи. Ни жен, ни конкубин. Ни детей, ни родителей. Ни любящих, ни возлюбленных. Ни родины, ни дома. Да их самих все равно, что не было.
Глупо, так глупо доверять свою жизнь и смерть тому, кого нет. Тому, кто ничем не заслужил доверия – ни умом, ни доблестью. Тому, кого просто подсунула судьба.
– Не так уж и глупо, – заметила девица, протягивая ему флягу, – хоть в чем-то оставить выбор за богом. Ты позабыл о своем боге, головорез. Это, по меньшей мере, невежливо.
– Тебе ли говорить о вежливости? – огрызнулся Гроссмейстер, к стыду своему, застигнутый врасплох. – Только и делаешь, что бранишься, кусаешься или… читаешь мысли! Постой-ка… Ты читаешь мысли??
И рыцарь побледнел, припомнив всю ту похабень, что крутилась в голове его после деревенского трактира – между дракой, беготней и вполне допустимым, куртуазным восхищением обликом, смелостью и дивными деяниями белокурой девицы.
– Много чести – читать мысли идиота, – отрезала ведьма. Усмехнулась, глядя в его ошеломленное лицо, хлопнула по плечу. – Да забудь. На, попей водички. И, раз уж на то пошло – чем ты недоволен? Только погляди на себя: взгляд убийцы, широченная грудь мечника, ловкость лисицы, сила… – она развела руками – быка? Ты рожден для битв. Немного найдется бойцов, способных потягаться с тобою в воинском искусстве. И вот что бы ты стал делать, если бы твой Инвиктус не