Что за безрадостное, мрачное место!
Все здесь напоминало больше пристанище мертвых, чем страну живых: пустынные дикие земли с непроизносимыми названиями, непроглядный туман бесконечных болот, непроходимые леса, одинокие озера, странные устрашающие скалы, словно готовые в любой момент обрушиться.
Чудеса и чудовища.
Но Моргауз?
Моргауз, годами ускользавший от мести Ордена, вдруг выскочил перед ним, как олень на лесной дороге – что еще за диво?
Моргауз, бесчестный рыцарь-убийца, губитель всех добрых рыцарей, не знающий ни учтивости, ни благородства, и оттого всегда выходивший победителем, не силой, так подлостью, хотя и силы он был немалой – за то и звали его чудовищем.
Моргауз – не причина, но начало всех его, гроссмейстеровых, бед.
– Головорез? – девица, до сей поры сидевшая тише мыши, теперь, закинув голову, снизу заглянула в глаза ему, и увидел он свое отражение в глазах ее, будто темную тень в багряном пламени. – Кто это – Моргауз?
– Мертвец.
Как и ожидалось, девица его должным образом оценила старую солдатскую шутку, и в пламени багряных глаз заискрился алым смех. Более ни о чем не спрашивая, она чинно выпрямилась в седле, снова притихнув.
«А ведь и правда, – подумал рыцарь, едва заметно улыбнувшись ей в ответ, – кто таков Моргауз этот, чтобы гневить его, гроссмейстера Ордена Быка и Чаши, длань самой смерти? Воителя неустрашимого и несокрушимого, бесстрашного и безжалостного, при жизни ставшего темной, кровавой легендой, последним кошмаром павших и страшным сном живых?»
Моргауз?
Да оба они, надо сказать, хороши.
Мысли эти рассмешили Гроссмейстера еще больше, и так, с тенью мрачной улыбки на устах, размышлял он по пути через мрачный же, навечно окутанный хладным, густым туманом лес, накрыв ладонью кулачок своей девицы, крепко державшей повод (признаться, не столько для того, чтобы окоротить ретивого жеребца, а чтобы только держать ее за руку).
Был ли Моргауз его собственным чудищем, выползающим из тьмы кошмарных снов? Детским страхом? Нет, пожалуй. Тогда он не успел даже перетрусить. Все случилось слишком быстро, он был оглушен – не напуган, и действовал как автомат – вроде тех, что ставят на ристалищах для тренировки. Деревянный болван с мечом, который, поворачиваясь, бьет по спине, если ударить под неправильным углом. Моргауз ошибся – он ударил, вот и все. Просто сделал, что должен.
Так оно и пошло.
Улыбка его стала презрительной. Хорхе прав: с тех пор, как сделался он игрушкой судьбы, он и действовал как кукла, механическое чучело с мечом. Никогда не думал, что делать, просто делал, что должен.
Ненавидел ли он Моргауза? Нет, пожалуй. Его каменное сердце и к ненависти было глухо. Он сделал, что должен был – как и всегда – объявил охоту, зная, что рано или поздно она увенчается успехом.
Но почему сейчас?
Это и гневило Гроссмейстера: впервые в жизни пренебрег он долгом, сорвался с поводка судьбы, как своенравный пес, и вот его, словно пса, дернули за тот поводок, ткнув носом в давнего врага, истребить которого первейший долг главы Ордена – и тем возвращая на предначертанную ему стезю.
Он убьет Моргауза – как же иначе? – без всякой жалости и промедления. Сделает – как и всегда? – что должен.
Но неужто судьба, из пут которой он едва ускользнул, вновь его настигла? И все чудеса ведут лишь к тому, чтобы утвердить ее власть над ним?
Разом навалились усталость и тяжелая, тоскливая злость. Он был сыт по горло долгом, предназначением, судьбой. Он пришел сюда не за этим.
А за чем? Зачем?
За чудесным мечом совершенной формы? За мечтой?
В мечтах его, как ни крути, Моргаузу места не было.
Сколько бы не ярился Капитул, для Гроссмейстера Моргауз оставался лишь пустым местом. Одним из многих – бесчисленных и безликих – врагов. Пусть все злодейства, учиненные Моргаузом заслуживали жестокой кары, но и в сравнение не шли с его собственными. Деяния свои Гроссмейстер презирал, себя за них ненавидел, но долгу следовал неуклонно. А кошмаров он не видел с детства – да и что бы могло ему присниться страшней того, что сам он творил наяву?
Теперь же Гроссмейстер горько подумал:
Я видел сон, в котором я был счастлив, зачем же меня пробудили от него? Ведь рано, слишком рано мне еще просыпаться! Я не нашел еще того меча, не видел озера Странной Смерти, и Озерная Дева не пела мне своих опасных песен. Не получил ясных ответов от бога (которого, может, и вовсе нет). Не одолел судьбы своей – и не примирился с нею.
Нет, еще слишком рано.
Дубы помалу отступили, небо все чаще теперь раздирали верхушки сосен. В талой воде прибежавших с гор ручьев плясали иглы и листья. Пахло мхом, прелой лесной гнилью, но и далекой, холодной чистотой снегов. Паутина, блистающая в ветвях, напомнила ему поле для игры в джарт, и мысли Гроссмейстера приняли несколько иное направление.
Если это не сон, не мечта, но игра, то почему его вернули к началу?
Моргауз был началом. Гроссмейстер задолжал ему смерть. В этом все дело?
От непосильного бремени мыслей рыцарь вздохнул. Следовало признать – толкователь чудес из него, что из бревна сабля.
Ему так не хватало Хорхе!
Хорхе?
Ну, так ведь у него теперь есть и еще советчик. Свой мерлин, маленький сокол-голубятник.
И пусть уповать можно лишь на того, кто верен, кто в помыслах и делах идет прямыми путями и отвечает за свои слова, а полагаться на советы друидов – чистое безумие, но разве не называли его раз от раза безумным?
Эх, не струшу – так отведу душу, подумал Гроссмейстер куда веселей, и с тем спросил у своей девицы:
– Ты играешь в джарт?
Девица его проворчала сердито:
– Что за глупый вопрос? Все играют.
– Я – нет. Научишь меня?
– Нельзя научить играть в джарт. Ты либо умеешь, либо нет.
– Хорошо, – не сдавался Гроссмейстер. – Тогда сыграешь со мной?
– Для этой игры не нужен ни партнер, ни соперник.
Гроссмейстер собирался было возразить, но тут вспомнил, что Хорхе, и в самом деле, никогда не играл даже с Эриком. Всегда один.
Считалось, что игрок, превосходящий искусством всех других, ведет поединок с невидимым противником – своей собственной душой. Этого Гроссмейстер никогда не мог понять: зачем же человеку противостоять собственной душе своей?
Поразмыслив теперь, Гроссмейстер спросил свою девицу:
– Игра в джарт – как бой с тенью, быть может? Когда не только нарабатываешь удары, подвижность, выносливость, но и видишь ошибки, которые допустил? Видишь себя со стороны? Можешь оценить, как противника?
Девица, прищурившись, посмотрела на него – так глядит тощая бейрутская кошка на слишком большую для нее крысу, размышляя, сразу ли придавить ее или сперва немного позабавиться?
Уголки бледных губ приподнялись лукаво, дивные рубиновые глаза блеснули злым весельем.
Значит, решила позабавиться.
– Послушай, головорез, джарт не для тебя, – сказала она. – И вот почему: в отличие от шоги и чатуранджи это не бой. Фигуры здесь изображают не войско – их называют танцорами. А в танце не бывает ни победителей, ни побежденных.
– Но разве каждый бой – не танец со смертью? – спросил Гроссмейстер.
Девица вздернула бровь:
– Да ты поэт!
Рыцарь скривился, будто уксуса хлебнул, а душенька его тихо рассмеялась.
– Ты такой глупый, что это даже мило, – сказала она. – Ладно, попробую объяснить. Танцевать можно не только со смертью, дубина. Игра в джарт – это танец с невидимыми и непознанными силами мира и удача здесь так же важна, как и мастерство. Поле для игры отождествляется с путем души, преодолением ею всех препятствий и опасностей, а линии… – тут она примолкла на мгновение и, ровно как раньше Гроссмейстер, взглянула на паутину в ветвях.
Но в этот раз паутина, сорвавшись со своего места, подлетела к ним и поплыла над головой Ашраса, будто гонимая легким ветерком.
Гроссмейстер не улыбнулся, и слова не вымолвил, и не вздохнул, чтоб не спугнуть вдруг маленькое, нелепое чудо, сотворенное белокурой девицей, только брови его взлетели вверх от изумления и словно бы детского, неудержимого восторга.
Девица же, как ни в чем ни бывало, продолжила:
– …. а линии отождествляются с судьбой. Каждый танцор проходит все клетки, следуя линиям, как любое существо проживает жизнь свою, сообразуясь с линией судьбы. Но здесь, в точках пересечения, танцор, используя дар свободы выбора, может переменить свою судьбу, соединив ее с другою. Видишь? Если посмотреть внимательно, линии ветвятся, как на ладони, и только дураки следуют прямым путем, никуда не сворачивая и ничего вокруг не замечая.
– А что, так можно было? – удивился Гроссмейстер. – Не ты ли говорила, что от судьбы не уйдешь?
– Дурак? Это же просто игра! – тут же взъелась зловредная ведьма. – И я не сказала, что судьбу нельзя изменить. Просто… как не меняй, она же останется твоей судьбой, не так ли? А игра дана для того, чтобы ты мог поразмыслить. Понять. Кто ты. Что сделал. К чему стремишься. Чего заслуживаешь.
– И как я должен это понять, передвигая кучу безделушек в пыли? – недоверчиво спросил Гроссмейстер. Он вспомнил, как мальчишки в Бейруте чертили паутинки на песке, раскладывая в неровных клетках свои сокровища: перья, свинцовые фигурки, палочки, осколки стекла.
Камни и камешки.
Эрик всегда спешил присоединиться к ним, и даже Хорхе, бывало, кидал на поле монетку-другую.
Что за глупость, право.
Девица закатила глаза, и, грязно выругавшись, уткнулась лицом в ладонь.
– Ты ишак. Как тот белокурый король, сеньор мейстера де Неля – не полководец, но воин. Должно тебе понимать в этой игре только одно: танцор ты или игрок. Как выберешь, так и разберешься.
– Разве я выбираю?
– Кто же еще? – девица взглянула на него сквозь пальцы. Потом все же отняла руку от лица. – Смотри: будучи в игре, танцором, ты не можешь ясно видеть всей картины. Окинуть поле взором можно только сверху – будучи игроком. Для того и дается игра. Чтоб танцор встал на место игрока. А игрок почувствовал себя танцором.