– Ах ты, слизняк, – ровным голосом произнес Гроссмейстер, ибо презрение остудило его гнев. – Она же тебя, слизняка, выручила из неволи!
– Ведьма, значит? – сенешаль неспешно, с ног до головы, окинул девицу взглядом, и выхватил меч. – Да неужели?
Но не успел Гроссмейстер развернуть коня (а, чтобы не дать своей ведьмы в обиду, готов он был и убить, и умереть), как сенешаль, взмахнув мечом, ударил корноухого плашмя по спине.
– Пшел вон! Прочь, прочь, подлое отродье, неблагодарный пес, пока я тебе кишки не выпустил!
Корноухий полетел коню под ноги, сноровисто откатился в сторону, вскочил, попятился, злобно и опасливо взглядывая то на сенешаля, а то на Гроссмейстера. Отбежал на несколько шагов, крикнул, уставив на Гроссмейстера дрожащий палец:
– Ты поплатишься. Она тебя погубит, свирепый рыцарь. Ведьма погубит тебя, так и знай! – и дунул, наконец, за своими, во все лопатки уже драпавшими к лесу
Гроссмейстер поклонился сенешалю. Сенешаль убрал меч в ножны. Только ничего уж нельзя было поделать.
– Тьфу на тебя, гроссмейстер! Долго мне еще дожидать, покуда ты отдохнешь?! Либо выходи на бой, либо сдавайся! – выкрикнул рыцарь с мечом, а тот, другой – здоровяк, промолчал, полагаясь, как видно, больше на силу свою и своего Моргенштерна, чем на пустые слова.
Солнце стояло еще высоко и необъятный океан небес расстилался над ними – синий, безмолвный, равнодушный. Ветер пробежал по траве, донес издалека слабый, едва различимый запах моря. Над облетающими цветками дрока басовито гудел шмель. День был такой тихий, такой ясный, и Гроссмейстер все медлил, заслонив глаза ладонью, смотрел на солнце – он любил эти последние, драгоценные мгновения тишины перед боем, и всегда так делал, словно мог придержать время как коня, словно мог накопить их достаточно для какой-то иной, несбыточной, прекрасной, мирной жизни.
– На свою беду объявился ты здесь, безымянный рыцарь! – все вопил мечник. – Знай, наступил твой последний час, ибо ты посмел оскорбить моего короля и за это дорого мне заплатишь! Не спущу тебе и бахвальства…
Дальше Гроссмейстер не слушал. Снова оглядел рыцарей, солдат и оруженосцев – мало было надежды одолеть их всех в одиночку. Всадники перегруппировались и незаметно (как им хотелось бы думать) окружали его широкой дугой. Гроссмейстер понял, что даже если одержит победу в поединке, этим не кончится. Похоже, королевские рыцари намеревались отыграться на нем за все свои унижения, коих натерпелись от Моргауза, отменного бойца, но и злодея, недостойного собственных доблестных подвигов, а уступи они и в этот раз чужеземцу, так оставалось бы им только пойти да утопиться. Нет, не будет ему ни честной схватки, ни примирения. Приготовившись к худшему, наклонился он к девице и сказал:
– Сейчас я ссажу этих двоих и разорву цепь за ними. Когда же Ашрас развернется для новой атаки, ты спрыгнешь, побежишь к лесу и спрячешься. После я тебя разыщу. Поняла?..
– О, ну опять ты! – проворчала девица. – Как надоел! Не стану я бегать. Вот еще.
С этими словами она выпростала из-за щита руку, и тотчас под копытами коней королевской рати полыхнула тонкая полоска огня. Кони в смятении пронзительно заржали, шарахнулись. Какие-то сбросили седоков, какие-то помчались к лесу. Началась свалка. Кричали, бестолково метались мальчишки-оруженосцы. Кто-то громко призывал господа (но разве до него докричишься?). От земли тянуло гарью и черным дымом, хоть пламя так же быстро угасло, как и вспыхнуло.
– Что же ты творишь, дуреха?! – выдохнул Гроссмейстер.
Глупо, так глупо выдать себя, подтвердить слова корноухого, которые сенешаль счел пустым наветом! Теперь, если королевские рыцари возьмут верх, как бы ей самой не очутиться в той клетке – так он думал, и в то же время сердце его замирало от восторга, а кровь предательски стучала в висках – еще, еще, я хочу еще, сделай это еще раз1 Он не мог поверить собственным глазам. Он хотел увидеть снова жестокое белое пламя, слетающее с тонких пальцев, легко, так легко!
– Что теперь? Убьем их всех? – перекрикивая гвалт, весело спросила девица.
Никогда еще ни одна женщина не пробуждала в нем столь сильного желания – желания схватить ее за плечи и трясти до тех пор, пока не вылетит вся дурь! Но сейчас он был слишком занят для этого.
– Нет, мы не будем их убивать. По крайней мере… не всех, – прижав к себе девицу, Гроссмейстер почти лег на круп Ашраса, уходя от удара меча.
Солдаты не решались нападать, но рыцари опомнились быстро и стали напирать со всех сторон. Ашрас крутился, как бес, кусаясь, разя копытами. Накинув задними, сшиб подоспевшего всадника и лошадь. Встал на дыбы, обрушил окровавленные уже передние копыта на трех солдат, норовивших достать Гроссмейстера пиками. Гроссмейстер, перехватив топор по центру рукояти, больше отражал удары, стараясь оглушить и обезоружить противников, повышвыривать из седел, да еще поглядывая, нет ли где арбалетчиков. На его удачу, ни у всадников, ни у стражи арбалетов не было.
Но недолго бы он так продержался: рыцари, лишившиеся мечей, пускали в ход ножи и мизерикорды, а рыцари, лишившиеся коней, атаковали пешими. И солдаты осмелели, увидев, что нет в этом бою убитых, а только раненые.
Да, слишком много их было. Он раскрутил мельницу, отгоняя всадников, чтобы дать Ашрасу (и себе, если уж начистоту) небольшую передышку, и чуть не пропустил удар мечом – пеший рыцарь кинулся к нему с угрожающим воплем, целясь рубануть по ноге. Гроссмейстер саданул по клинку секирой, рыцаря занесло, но острие меча все же чиркнуло по бедру. Хоть рана была неглубокой, кровь сразу пропитала штанину, и ткань противно липла к коже. Свирепея, он выругался, крикнул:
– Землю жрать горстями будешь! – подбодрив речистого мечника, соколом летевшего к нему. Зацепил секирою меч, выкрутил, вырвал из рук, услышал, как хрустнуло сломанное запястье. Мечник закричал, поднимая щит, прижав к груди искалеченную руку, и Гроссмейстер ткнул его лабрисом в открывшийся бок – острия легко прорвали кольчугу, вошли в плоть.
Тут же саданул по Моргенштерну заходившего справа здоровяка – рукоять не переломилась, но с силой врезалась в лоб рыцаря. Детина, нелепо взмахнув руками, перелетел через круп коня и грохнулся оземь. Ашрас развернулся, прижав уши, куснул напирающего сбоку мышастого жеребца, а Гроссмейстер огрел всадника между лопаток тяжелой, с железной шишкой, рукоятью лабриса. Рыцарь клюнул носом в конскую шею, но в седле удержался. Когда его мышастый снова попер грудью на Ашраса, Гроссмейстер отразил удар клинка секирой, и хватил всадника кромкой щита в висок. Щит дал трещину, шлем рыцаря промялся и он мешком свалился с коня.
Уши заложило от брани, злого конского храпа, стона сшибающегося железа, Гроссмейстер помотал головой, смахнул пот со лба. Девица, извернувшись, как змея на гнезде, с тревогою заглянула в глаза ему, зажала поводья зубами, и, опираясь рукой о его колено, наклонилась, чтобы осмотреть рану.
– Пустяки, – сказал он. – Не бойся, куколка. Знай, держись крепче.
– Нет уфф, ф меня ффатит! – сказала, не разжимая зубов, девица, отняла руку от раны, зло убрала за ухо прядь, упавшую на лоб, не замечая, что оставляет на волосах и виске кровавый след, и выставила ладонь над головою Ашраса.
– Нет! – вскричал Гроссмейстер. – Послушай…
Но разве она хоть раз его послушала?
Воздух вдруг дрогнул, как вода, и, как по воде, пошли по воздуху бледные блистающие круги. Запахло грозой. Из-под ног Ашраса взметнулась пыль, вихрем закружились, затанцевали сухие листья. Девица сияла – белым, слепящим светом, свет становился все ярче, и, наконец, раскатился океанской волной, ударил в стороны, опрокидывая, унося за собой и всадников, и пеших бойцов.
У Гроссмейстера зазвенело в ушах, звенящая тишина поглотила все звуки, но он видел, что упавшие вяло трепыхались – как рыбы, выброшенные на берег. Крупный мышастый жеребец бил ногами в воздухе – высокая лука седла мешала ему перекатиться на спину и подняться. Горько плакал, уткнувшись носом в колени, мальчик-паж. Соловый сенешаля гарцевал, нервно задирая голову, сенешаль же, бледный, как полотно, крестился и шевелил губами (надо думать, читал молитву).
Девица все сияла, волосы ее разлетелись, затрепетали как от сильного ветра, а сама она стала медленно подниматься над седлом. Гроссмейстер, не задумываясь, крепко обнял ее за талию и усадил на место.
В тот же миг по лорике его, по железку секиры и щиту сотней паучков разбежались крошечные голубоватые молнии, потрескивая, жаля кожу на шее и запястьях. Тело наполнилось странной тревожащей силой, словно по венам струилась теперь не кровь, а злосчастное реймсское вино, обжигая ледяными пузырьками, будоража, разрывая сердце, и Гроссмейстер ясно понял, что сейчас умрет.
Но ничего не случилось.
Звон в ушах отступил, свет рассеялся звездной пылью. Сердце угомонилось. Он услышал крик коршуна, поднял голову – в небе стояла туманная белая радуга. День был такой тихий, такой ясный, разбежавшиеся было кони вернулись, и теперь, волоча поводья, мирно пощипывали травку у дороги. Над лиловыми цветами вереска кружила маленькая желтая бабочка. Обнимая свою девицу, Гроссмейстер с глупой улыбкой глазел на радугу, словно сотканную из белых облаков, и удивлялся тому, что все еще жив.
Рев, подобный громовому раскату, перекатился эхом, взрезал тишину:
– В бога душу мать!
Гроссмейстер медленно обернулся на голос: прямо к нему, пошатываясь и волоча за собою по земле меч, шел Маредид, поверженный им ранее рыцарь.
Зашевелились и другие рыцари. Здоровяк (уже без Моргенштерна), встав на четвереньки, шарил вокруг в поисках оружия.
Ну, это будет просто. Маредид ему не соперник. Остальные же пока и вовсе не в счет. Гроссмейстер привесил секиру на пояс и взялся за дубинку.
– Ой, да ради бога! Хватит! Остановитесь, вы все, недоумки! Бросьте оружие! – снова взревел Маредид. – Ты, Иен, лучше сиди, где сидишь, а ты, безымянный, если не знаешь, куда девать руки, засунь их себе в за… за пояс! Послушайте же меня! – убедившись, что привлек всеобщее внимание, Маредид воткнул меч в землю, стащил шлем, отвел с лица спутанные, взмокшие волосы, и Гроссмейстер на миг опешил: весел