Он хотел бы сказать ей об этом, но тому было одно препятствие.
Сраная поэзия.
Кто больше, чем поэты, знает о любви? Может статься, они сами ее и придумали. О простых вещах можно говорить простыми словами, но о любви так просто не скажешь, оттого дамы и девицы падки до стихов и песен. Да кабы только они! Король Кер де Лион, достойнейший из государей, больше всего на свете любил воевать и писать стихи (и водил еще весьма близкую дружбу с тем жонглеришкой, де Нелем). А Эрик? Ведь и не подумаешь, но простодушный товарищ его среди темных пиитов считался мастером непревзойденным, и в куртуазных прениях посрамил немало прославленных трубадуров Прованса.
Гроссмейстер же едва ли мог и припомнить хоть одну любовную канцону – не то, что сложить. Знал он только древние, дошедшие из глубины веков, устрашающие песни, что поют на марше или когда идут в атаку, солдатские песни – непристойные, тоскливые либо глупые, да гневные стихи Грима Лысого (в перепевках того же Эрика).
Вряд ли это подойдет.
И, словно мысли его имели силу, один из солдат затянул вдруг как раз такую песню, простую, совсем обычную, только чтоб веселей было шагать:
Мама, мама, мама,
не спасти меня
Мама, мама, мама,
не боюсь огня
Я обречен идти туда
куда зовет меня мечта…[7]
Голос за голосом, товарищи его подхватывали незатейливый припев, да кто-то из рыцарей не удержался, и вот уже две дюжины (а то и больше) здоровых молодцов бодро и задорно горланили на всю округу, распугивая окрест и зверье, и птиц.
Гроссмейстер чуть нахмурился, обнимая свою девицу – как бы она спросонья не пожгла их чародейским своим огнем или не превратила в свиней за оскорбление куртуазного искусства стихосложения.
Но белокурая ведьма, не просыпаясь, улыбнулась чему-то своему, туманному, сонному, приникнув к груди его, и рыцарь, прижимая ее к сердцу (своему каменному сердцу) с облегчением подумал – а, раз тебе и такие по душе, то дело у нас, глядишь, и сладится.
Солнечный день клонился уже к вечеру, однако сенешаль говорил, что они будут в крепости до заката, а о чем он думал, мог проведать разве что его смешливый братец, ведь всем известно, что близнецы умеют читать мысли друг друга. Но Маредид был слишком занят болтовней:
– Ну, и жизнь у тебя! Что за жизнь! Завидую, безымянный! Нефилимы, огненные свиньи…
– Огненные свиньи?! – Гроссмейстер удивленно взглянул на него.
– Не ты ли толковал поначалу об огненной свинье? Там, в Гиблом Лесу? Я, признаться, подумал, что ты спятил! – расхохотался, по своему обыкновению, Маредид.
– А! Огнедышащий вепрь.
– Ив чем разница?
Поразмыслив, Гроссмейстер честно признался:
– Не знаю.
– Вот и я говорю – один черт. Но что за жизнь, ах, что за жизнь у тебя! А я – веришь? – с тех пор, как мне минуло семь, и настало время взять меня из рук женщин, не слышал ничего, кроме звона оружия, и не видел ничего, кроме битв! Отправился в Святую землю – и там все то же. Битвы. Звон мечей. Тоска…
– Я видел мантикору, – зачем-то похвастал Гроссмейстер.
Маредид так и вскинулся:
– Врешь!
– Богом клянусь.
– Где? В Индии? – сонно спросила девица.
– В Аравии.
– Удивительно.
– Можно подумать, в Индии было бы неудивительно, – обиделся за Гроссмейстера (или за мантикору?) Маредид.
– В Индии их навалом, – сказала девица, зевнув, и снова задремала.
– О, Индия богата чудовищами и чудесами, – Маредид завистливо вздохнул, но тут же и спросил с прежним пылом. – А правда, что ты выстоял в поединке против Моргауза, поверг его и ранил?
Самое время было рассказать одну из тех леденящих кровь историй, которыми так любил Гроссмейстер морочить любопытных, но, глянув на Маредида, веселого и доверчивого, как щенок алана, он вдруг раздумал.
– Не было никакого поединка.
– Так и знал! – Маредид стукнул кулаком по раскрытой ладони.
– Но, монсеньор, – вмешался сенешаль. – Я слышал от верных людей повесть о том, как Моргауз устроил подлую ловушку командорам Ордена, убил семерых, и лишь Гроссмейстер вырвался живым, оставив негодяю на память метку…
– Это правда. Но поединка не было.
– А что же было? – нетерпеливо спросил Маредид.
Гроссмейстер хмыкнул. Тот день был худшим в его жизни, определенно, самым худшим. И охотнее бы он позволил всадить себе нож в брюхо, чем вспоминать о том дне за разговором, который не закончился бы пьяной дракой. Однако, презирая не только чужие слабости, но и собственные, он заговорил:
– В те годы, когда храбрейший из королей усмирял мятежных баронов Юга, подстрекаемых к бесчинствам его братом, одну из крепостей на пути святого Иакова захватил сеньор, грабивший паломников и державший войско из пяти тысяч брабантских ландскнехтов – они, как волки, разоряли Жиронду и Лимузен. Горная крепость его, окруженная тройным кольцом стен, считалась неприступной: сколько ни посылала королева Алиенора людей, дабы усмирить того сеньора, все было тщетно. Тогда призвала она на помощь рыцарей Ордена Мирного договора. И такова была их воинская слава, что барон-разбойник устрашился и обещал сдать крепость, но лишь в руки Гроссмейстера, полагаясь на честь его и милость.
– Милость?! – опустив глаза, проговорил сенешаль, – Доводилось мне слышать о рыцарях Ордена: их непревзойденное умение сражаться, поразительная жестокость к побежденным и редкое коварство при переговорах повсеместно внушают ужас. Миротворцы эти слывут самыми безжалостными наемниками…
– Безжалостными и непобедимыми, – легко согласился Гроссмейстер. – Мы никогда не сдаемся, если принимаем бой. Поражение невозможно. Победа или смерть. Но, раз уж речь зашла о коварстве – был у того сеньора советчик, Моргауз, и тогда, и ныне первый рыцарь брата короля. Не зная ничего о кодексе Ордена, подбил он барона заманить и обезглавить Быка, уверяя, что лишенное полководца войско попросту разбежится. На том они и сговорились.
Едва Гроссмейстер с командорами въехали в ворота замка, как обе герсы опустились и отряд арбалетчиков перестрелял рыцарей – подобно скимнам в клетке. Ни доспехи, ни щиты не спасли их, ни честь, ни отвага, и все они погибли бесславно. Удостоверившись же, что рыцари мертвы, Моргауз приказал поднять решетки, и приблизился к Гроссмейстеру, намереваясь отрубить ему голову, дабы выставить на пике у ворот. Гроссмейстер и мертвый удержался в седле, он лежал на конской шее. Когда Моргауз приподнял его за плечо, я и всадил ему в глаз джамбию – а пока он ревел и бесновался, хватил коня по ушам и ускакал. Вот и все.
– Подлое дело, – присвистнул Маредид. – Но что-то я недопонял про мертвого Гроссмейстера. Ты вроде как живехонек?
– Девять лет… Вот оно что… – задумчиво произнес сенешаль, и, придержав коня, обернулся к брату. – Ничей – дитя, предназначенное впоследствии нести бремя власти над Орденом, сопровождает Гроссмейстера повсюду: в битвах, на Совете и переговорах. Полагаю, монсеньор в тот день сидел на седле у прежнего Гроссмейстера, как нынче у него на седле сидит сия прелестная девица. Однако же, формально он стал Гроссмейстером в тот самый миг, как был убит его отец… – сенешаль осекся, и торопливо пробормотал, снова опуская глаза. – Прошу прощения, монсеньор…
– Гроссмейстеры дают обет безбрачия, но не целомудрия, – равнодушно пожал плечами Гроссмейстер. – И, хоть не признают своих бастардов, Ничей – всегда один из них. Это так же верно, как и то, что Сен-Пьер стал первой из захваченных мною крепостей. Знаешь, в чем беда неприступных замков?
– В чем же? – эхом откликнулся сенешаль.
– Всегда найдется кто-нибудь, ведомый корыстью ли, страхом или надеждой сохранить себе жизнь, кто просто откроет ворота. На третий день после убийства Гроссмейстера и командоров, войска Ордена захватили замок и вырезали всех до последнего – барона, семью барона, и даже брабантских ландскнехтов. Всех. Только Моргауз ускользнул. Тогда же рыцари Ордена – все они, и каждый из них – дали клятву преследовать и травить его как зверя, и убить, где бы ни встретили.
– И тогда же новый гроссмейстер, взамен потерянного имени, получил прозвание рыцарь Кер де Рош – каменное, то бишь, непреклонное сердце, – позабыв о благоразумии, сказал сенешаль, открыто и гневно взглянув Гроссмейстеру в глаза. – Ибо во всем свете не нашлось бы такого жестокосердного человека, если только в душе его сохранялась еще некая память о боге, который не оплакивал бы горестно несчастья, вершившегося у него на глазах. Более трех тысяч мужчин, женщин и детей были перебиты или обезглавлены в крепости Сен-Пьер, да явит господь милость к душам убиенных, ведь они, я думаю, претерпели мученическую смерть!
– Зачем нападаешь на него, как гадюка? – пробормотала сквозь сон девица. – Он головорез. Всегда им был и всегда им будет. Таким родился. Что ты делаешь своим мечом, глупый сенешаль? Чистишь яблоки? – она вздохнула, завозилась, устраиваясь поудобнее на груди Гроссмейстера. – Он – оружие своего бога, и нет для него иной судьбы, как лить реки крови.
– Господь упаси меня от такой защиты! – воскликнул Маредид, приподнимаясь на стременах. – Ведь вы, если позволите, мадонна, назвали беднягу кровожадным!
– Он кровожадный, – не открывая глаз, важно кивнула девица.
– Нет, нет! – возразил близнец сенешаля. – Он один из доблестнейших рыцарей на свете, благородный и славный, и не станет попусту проливать чужую кровь! Судите сами: Гроссмейстер – а будь я проклят, если назову его когда Кер де Рошем, этим облыжным прозванием! – мог перебить королевских витязей, товарищей моих, как гусей, а что он сделал? Всего-то понабил несколько шишек да сломал несколько носов, не доводя забаву храбрых до кровавой и жестокой вражды!
– А я говорила – убьем их всех, не то над нами потешаться станут, – с упреком сказала девица, поднимая на Гроссмейстера взгляд. – Но ты такой упрямый!