– Спи, – только и сказал Гроссмейстер, крепче прижимая ее к груди.
Маредид растерянно переводил взгляд то на брата своего, хранившего суровое молчание, а то на зловредную девицу, и, наконец, напустился на Гроссмейстера:
– Доколе же ты кротко и безгласно будешь сносить эти наветы? Скажи им, по крайней мере, что не ты отдал тот приказ! Сколько тебе было – девять? За малолетних правителей всегда решают другие, разве не так?
– Приказ отдал я, – бесцветным голосом произнес Гроссмейстер.
Волна ярости захлестнула его – холодной, бессильной ярости – и разбилась о каменное сердце, и отхлынула, оставив безразличие и горечь, как в тот день, когда прискакал он к своим, сгибаясь под тяжестью мертвого тела.
Он созвал всеобщий совет, и, поведав, что случилось, приказал без промедления избрать новых командоров, и – пусть это противоречило кодексу – нового Гроссмейстера.
Он сказал им – не может юнец, не доросший еще и до плаща гастата, вести рыцарей в битву. Он сказал им – в этот раз нужна победа, одна победа, а не смерть. Он сказал им – замок должен быть взят, а голова барона-предателя доставлена королеве, иначе слава Ордена померкнет навек, и равновесие в мире блюсти станет некому. Немало он выслушал речей Гроссмейстера за два года и говорить с людьми умел.
Может, это его и сгубило.
Все эти рыцари – огромные, сильные мужчины, покрытые шрамами, закаленные в битвах, глядели на него со страхом и надеждой, словно был он говорящей рыбой или обкурившимся дурманных трав прорицателем, и готовы были по одному его слову хоть в колодец броситься. Они готовы были выполнить любой его приказ – кроме того, что и в самом деле, стоило выполнить. Они избрали новых командоров, но отказались идти против кодекса, и все, как один, принесли клятву верности – ему, сопляку! Они внимали голосу бога, но не разума, и в тот день разуверился он не только в боге, но и в людях.
И сердце его окаменело.
Он покорился судьбе – а что оставалось? Сесть и заплакать? Да, пожалуй, так было бы лучше. Кто захотел бы поставить во главе войска зареванного мальчишку? Но, когда тебе девять, проще умереть, чем заплакать на людях.
И с тех пор воины Ордена шли за ним, как смиренные львы, а он – он искал смерти и не плодил бастардов, все не оставляя надежды выиграть ту, самую первую битву. Хотел бы он посмотреть, как они выкрутятся, когда нового Гроссмейстера взять будет неоткуда! Им придется выбрать достойного, и тогда, наконец, судьба уступит справедливости.
«Что за жизнь у меня, – подумал Гроссмейстер с тоскливым отвращением, – право, что за жизнь!»
Рассаженное бедро, наспех перевязанное ветхой тряпицей, горело и ныло. Из кустов у обочины дороги взмыла стайка птиц, потревоженная всадниками.
В небе собирались облака, словно кто-то, забавляясь, строил там, в вышине, призрачный город, и если присмотреться, можно было ясно различить очертания башен, стен и двенадцати врат.
Так ли уж он хотел войти в этот город? Даже если бы мог?
Девица тронула его за руку:
– Не печалься, рыцарь без меча, рыцарь без имени. Мы поймаем Моргауза. И убьем. Мы поймаем и убьем, кого захочешь. Я помогу убить всех твоих врагов!
Он обнял ее, уткнулся носом в пушистые, легкие волосы, бормоча сквозь смех:
– Грамерси! Ты очень добра.
– Не думал я, что нефилимы так свирепы, – озадаченно сказал Маредид.
– Свирепы, громадны и прожорливы, – заверил его брат. – А сила их неизмерима. Они представляются людям в виде людей, но могут летать, как птицы над землей, обращаясь по своему желанию в огонь, воду, лису, льва, змею. Чтобы обуздать ярость нефилимов, господь и наслал на землю великий потоп.
– Громадны? Прожорливы? – с сомнением глядя на девицу, промолвил Маредид.
Гроссмейстер пожал плечами:
– Ну…Поесть она любит.
Рыцари переглянулись. Маредид заржал. Гроссмейстер прикусил губу.
– Есть множество причин для появления чудес и чудовищ, – сурово и строго продолжил сенешаль. – Но первая из них – слава господня, а вторая – гнев господень. Я вижу, монсеньор, вы не из тех, кто полагается на бога, но, поверьте, он ведет вас и направляет как меч свой, дабы в гневе своем и для славы своей поразить беззаконие и зло!
– Ты что, назвал его чудовищем?! – возмутился Маредид.
– Не только его, – ответил сенешаль, сурово взглянув и на девицу, и с тем поворотил своего солового и направил к королевским рыцарям, из коих двое, кажется, готовы были устроить потасовку.
Брат сенешаля, напротив, придержал коня, и теперь жеребец его шел ноздря в ноздрю с Ашрасом.
– Говорят, что в темные времена некий древний, жестокий орден, вступив на эти земли, разорил и уничтожил святыни друидов, – осторожно начал Маредид, но, поскольку Гроссмейстер хранил молчание, быстрехонько позабыв об осторожности, в лоб спросил. – Не ваших ли рук дело, безымянный, а?
Гроссмейстер усмехнулся, взглянув на свою девицу. Но та лишь посапывала сонно, приютившись, как зверек, на груди его, и не выказывала ровно никакого интереса к беседе.
– Так и есть, – ответил он Маредиду. – Но отчего ты вдруг вспомнил об этом?
– У тебя нет имени – вот почему, – легкомысленно молвил рыцарь-близнец. – А я слышал, что девы-заклинательницы друидов в тот раз наслали на главу того ордена и всех последователей его три страшных заклятия – не иметь имени, не иметь оружия, а так же не иметь жены из крови и костей – чтобы лишить их гордости и мужской силы. И теперь я вижу, что нет при тебе меча, лишь пустые ножны на седле, но секиру твою о двух жалах, думаю, товарищи мои не скоро позабудут. Как же так?
Гроссмейстер опустил голову, прижался щекою к макушке сонной своей девицы. Улыбнулся. Сказал:
– Что ж, пожалуй, это самая смешная история за историю Ордена. Я расскажу, если хочешь.
– Смешная? – недоверчиво спросил Маредид. – Чур меня, безымянный! Уж не знаю, что за жуткую жизнь ты ведешь, и каковы привычки рыцарей твоего Ордена, но, по моему разумению, история о проклятии друидов никак смешной быть не может. Их проклятия прилипают к человеку как чума, подстерегают как разбойник, обрушиваются как скала. Так или иначе, от проклятий друидов нет спасения.
– В чем-то ты прав, – сказал Гроссмейстер. – Привычки рыцарей моего Ордена просты: убивать и умирать, поскольку знают они лишь одно дело – войну. И эта история тоже начинается с кровавого побоища, а кончается проклятием. Но сам суди. Те девы-заклинательницы (а если верить хроникам ордена, неистовые фурии в черном, дикие, безумные, с летящими по ветру долгими волосами, с пылающими факелами в руках) прежде, чем сгореть со своими священными рощами, прокляли гроссмейстеров Ордена, от первого и до последнего, во веки веков, за жестокость и святотатство. И, как друиды оказались бессильны перед нашими мечами, так рыцари Ордена не могли защититься от их колдовства. Потому был созван Капитул. Долго спорили командоры и долго думали, но, в конце концов, вопрос решился по-солдатски просто: раз нельзя избежать последствий проклятия, так надо внести его в кодекс. Посему те страшные заклятия сделали правилами для гроссмейстеров Ордена, от первого и до последнего, во веки веков, оградив их тем самым, как было сказано, против заклинаний женщин, и кузнецов, и друидов, а так же против любого знания, которое может повредить телу и душе.
– Да иди ты! – не поверил Маредид. – Те страшные заклятия вы просто сделали своими правилами? И все?
– И все, – кивнул Гроссмейстер. – С тех самых пор гроссмейстеры не могут владеть никаким имуществом – даже оружие, которым я сражаюсь, формально принадлежит Ордену. Что же до жен, так никто из рыцарей Ордена не вправе жениться, пока состоит в братстве. Впрочем, это не мешает им распутничать в свое удовольствие – чему я живое доказательство. И отсюда последнее – у меня нет имени, потому нет и гордости, но разве прежде оно у меня было? Я бастард. И вот что я тебе скажу: тем друидам стоило подумать лучше над своими заклятиями, ведь, как ни посмотри, со всем своим колдовским могуществом, в тот раз они опростоволосились изрядно.
Маредид уже чуть не рыдал от смеха, свесившись на шею коня. Найдя в себе силы подняться и стараясь сдерживать одолевавший его хохот, он сказал с деланной серьезностью:
– Это старое заклятие, безымянный, очень старое и очень страшное. Но где же было знать тем бедным друидам, что растратят они его на таких толстокожих, бесстыжих остолопов? И, хоть без имени ты не горюешь, но негоже человеку быть одному. Вот что я скажу тебе: был один герой в древности, и был он так же трижды проклят, и обошел третье заклятие еще ловчей – он взял себе в жены цветочную деву, сотворенную из цветов ракитника, таволги и дуба, видом подобную цветам. Так и ты себе какую-нибудь, да найдешь, верь мне – в наших краях не повывелись еще все феи. А мадонну, уж не обессудь, я возьму за себя!
И, расхохотавшись от души в ответ на свирепый взгляд Гроссмейстера, близнец сенешаля затянул вдруг звонким, высоким голосом:
…Девочка, дева-цветочек
Стучит у меня слева, нет мочи…[8]
И так, весело распевая, Маредид ап Кинан, веселый рыцарь, пустил своего гнедого с белыми бабками и белою же звездою во лбу галопом, рисуясь перед белокурой девицей, что, проснувшись от песни, теперь смотрела на него. На скаку сорвал дикую розу, до крови разодрав себе пальцы, сделал круг, горяча коня, вернулся и протянул тот цветок девице той со словами:
– Вы стократ прекрасней дикой розы, мадонна, но прошу вас принять ее в знак моей вечной…
Не дав ему договорить, Гроссмейстер выхватил цветок (изрядно, надо сказать, уже потрепанный да еще запятнанный кровью) из рук его, процедив сквозь зубы:
– Я заставлю тебя это сожрать!
И, разгневавшись жестоко, смял он бедную розу в кулаке, а кулак занес для удара, но рыцарь-близнец, больше прежнего хохоча, увернулся, пришпорил жеребца и тот рванул с места, будто за ним демоны гнались. Ашрас, злобно всхрапывая, сорвался в галоп за ним, ни в чем не желая уступать гнедому, и так они мчались друг за другом по ковру красного вереска, и пурпурного, и лилового, и белого, под высоким синим небом, вечным небом, смеясь и переругиваясь, и злонравная белокурая ведьма хохотала звонче всех.