Внезапно перед всадниками открылось море.
В лучах заходящего солнца горела золотым и багряным тихая равнина вод и перья чаек отливали розовым. За туманной дымкой, вдали, можно было разглядеть побережье острова Друидов. Прямо под серой скалистой стеной, которой обрывалась пустошь, раскинулись луга, плодовые сады, живые воды, рыболовные тони и пахотные поля, окружавшие прекрасный замок. Множество кораблей заходило в гавань.
Замок высился над морем, крепкий и красивый, превосходно защищенный против всякого приступа и осадных орудий, а главная его башня была построена из огромных, хорошо обтесанных каменных глыб.
– Это и есть Гавань Отчаяния! – окоротив коня, гордо повел рукою Маредид.
– Гавань Отчаяния?! Ты шутишь? – Гроссмейстер поморщился и тут же вздохнул. – Нет, ты не шутишь…
– А крепость зовется Корбеник, что значит – Замок Спасения. И крепость, и дорогу, по которой прибыли мы сюда, некогда выстроили великаны, одолев прежде драконов, что гнездились здесь, на скалах…
– «Корбеник» значит просто Горная крепость, – заметила девица холодно (хотя бледные щеки ее все еще пылали от смеха). – Дорогу построили римляне, а драконов здесь отродясь не было – всем известно, что они гнездятся севернее, на каледонских озерах.
Маредид выпучил глаза:
– Драконы?! В Шотландии?!! Вы шутите, мадонна?
– Нет, она не шутит. Кто бы стал шутить о драконах? – с коротким смешком отозвался Гроссмейстер и направил Ашраса дальше по дороге, идущей вдоль обрыва.
Они спустились к побережью и примерно час спустя, достигли крепости. Мост был опущен, но Грифид ап Кинан все равно затрубил в рог, оповещая стражу о прибытии, а за воротами встретила их замковая челядь: конюхи спешили отвести коней в конюшни, слуги же, накинув плащи на плечи рыцарей, почтительно приняли у них оружие.
У всех, кроме Гроссмейстера.
Он обладал привилегией входить при оружии и к королям и сенешалю об этом было известно. Помешкав – с надеждой, как видно, что Гроссмейстер проявит вежливость – тот удрученно произнес:
– Ну, хорошо. По крайней мере, вы не порываетесь въехать в пиршественную залу на коне. Но дайте клятву, что не убьете моего государя и не причините ему никакого ущерба!
– Не сегодня, – только и молвил Гроссмейстер.
Оставив сенешаля терзаться сомнениями, уже привычно сгреб девицу свою за капюшон, и окруженный перепуганными слугами, как медведь песьей сворой, направился к центральной башне – квадратной, сложенной из граненого камня. По бокам ее были пристроены две башенки поменьше, а впереди располагался большой зал с галереями.
Девица держала себя на редкость смирно, не кусалась, не бранилась, лишь зыркала по сторонам исподлобья, окидывая цепким взглядом крепостные стены, стражников, галереи и лестницы. Гроссмейстер улыбнулся – он и сам не чаял выйти отсюда, как вошел, через главные ворота – но и горько пожалел, что странствует без слуг и поклажи, а потому нет у него с собою ларца, достаточно большого ларца, чтобы запереть в оном свою девицу, покуда не минуют все опасности, а после снова достать и любоваться.
Как во всяком скальном замке, коридоры были сырыми и знобкими, по полу гуляли сквозняки, и он поежился, плотнее запахивая плащ.
– Мерзнешь, как девчонка, – проворчала девица.
– Обычное дело после похода в Святую землю. Со мною так же было, – Маредид, растолкав слуг, зашагал рядом, торопливо наставляя Гроссмейстера:
– Не гневи короля – у него крутой нрав, твоему не уступит… А Моргауз… Ох, безымянный! Не знаю, что и сказать…Моргауз… Он как единорог!
– Белый и пушистый? – недоверчиво спросил Гроссмейстер.
– Ифрикийский единорог, тупица! – загоготал Маредид. – Ноги, будто колонны, могучая туша и неистовая сила. День за днем наблюдал я его, час за часом, но не приметил никакого изъяна в обороне…. Толстота не умаляет его проворства, он ловок и скор, и в бою весьма искусен. Нехорош он в конной схватке, так норовит побыстрее убить под соперником коня – и, надо сказать, это ему удается. Нет, коли довелось бы мне идти против него, так знал бы я, что иду на верную смерть… Одна надежда на мадонну – пусть укрепит она тебя своей силой, когда объявят ваш с ним поединок…
– Поединка не будет.
– Как так? Ты что же, струсил?!
– Моргауз ускользал от меня много лет. И теперь не захочет выйти на поле – сбежит, нападет обманно или станет искать защиты у короля. Мне нужно застать его врасплох. И, где бы мы ни схватились, удержи товарищей своих, и не дай им вмешаться. Моргауз не знает пощады, а мне будет не до того…
– Ох, безымянный… Король тебе голову снимет…
– У твоего короля нет надо мной власти.
– У моего короля есть власть над стражей, палачом и собственными руками, – резонно заметил Маредид, и снова простонал: – Ох, безымянный… Что мне сделать, если…? Что ты хочешь сделать, если умрешь?
– Если я умру, то ничего уже не смогу сделать.
– Да иди ты! – внезапно взъярился Маредид, и Гроссмейстер сказал:
– Позаботься, чтобы она покинула замок невредимой, – и указал на девицу.
– Клянусь, – кивнул рыцарь-близнец, останавливаясь у дубовой двери, в которую, пожалуй, и правда, мог бы въехать конник. По его знаку слуги распахнули тяжелые створки, и Гроссмейстер с девицею последовали за братом сенешаля в зал с деревянными галереями и огромным камином, у которого можно было бы усадить человек сто, и всем хватило бы места. По вечернему времени в зале были расставлены столы: за ними пировали и шумно веселились рыцари, а разодетые дамы с нагими шеями краснели, смеялись, щебетали, изображали испуг, принимали неприступный вид (все, как и заведено у их лицемерного пола). Сладкоголосые уэльские жонглеры распевали на галерее, и нежные звуки арф едва слышны были в общем гаме. Под ногами у слуг метались вездесущие собаки. Пахло паштетом и олениной, щедро приправленной перцем, и Гроссмейстер сглотнул – он был страшно голоден.
– Может, сперва поедим? – с надеждой обернулась к нему девица.
Гроссмейстер не ответил. Пока Маредид говорил с герольдом, он внимательно оглядывал пирующих, выискивая того, кого поклялся убить. Моргауза он едва помнил. Как сквозь сон проступал смутный образ: страшная бородатая рожа с толстыми губами, распяленными в крике боли и ярости. Вот и все.
Но долго искать не пришлось.
За центральным столом, покрытым пурпурной скатертью, сидел король. Один, без королевы, без советников и без подхалимов. Он был немолод, черные волосы его сильно поседели и напоминали теперь мастью волчью шерсть. Во взгляде близко посаженных, светлых глаз тоже было что-то волчье – постоянная настороженность и постоянно тлеющий гнев, готовый вспыхнуть при самом малом поводе.
Лливелин не разделял общего веселья, он выглядел отстраненным и даже задумчивым, а свой серебряный кубок сжимал до того крепко, что побелели костяшки пальцев, и Гроссмейстер понял – короля снедает пламя скрытого бешенства.
Нетрудно было догадаться, кто разжег это пламя.
За столом по правую руку от королевского, тоже в полном одиночестве, вольготно расположился рыцарь – громадный, зверовидный, с курчавой густой бородой цвета темной меди. Левый глаз (а вернее, его отсутствие) скрывала кожаная повязка.
Под плащом и нарамником исполина легко можно было заметить кольчугу с рукавами до локтя, а на столе, среди блюд и кубков, лежал перед ним огромный немецкий меч в перевитых ремнями ножнах. И этого было довольно, чтоб нанести оскорбление королю, но рыцарь, вдобавок, обращался к нему с грубой, заносчивой речью:
– Говорю тебе, Лливелин: если кто из твоих баронов захотел бы доказать единоборством, что мой повелитель взимает с тебя дань беззаконно, я всегда готов принять вызов! Но раз ты окружен жалкими трусами и презренными ничтожествами, не осмеливающимися постоять за собственную честь, не лучше ли, склонив голову, смиренно положиться на волю и защиту короля, превосходящего тебя силой?..
Гроссмейстер (в который раз!) удивился настырной судьбе своей, что предоставила ему такой удачный случай. Он навесил девице щит на шею и приказал:
– Держись ко мне поближе, да будь начеку, – но заглянув в багрово-алые, как драгоценный кварц, глаза, неожиданно сбился и закончил так, как напутствовал обычно своих солдат. – Возможно, этот день – наш последний.
Девица улыбнулась, не размыкая губ – ужасной, тихой, ледяной улыбкой – но у него вдруг потеплело на душе. Он всегда был один, словно стоял на высоком холме в снежную бурю, а теперь нашел кого-то, кто превосходил его во всем – ив жестокости (а, вернее, в абсолютном и ясном отсутствии всякой жалости) и в непреклонном бесстрашии. Кого-то, кто внушал больший страх, чем даже он сам. Он понял, почему только чудовище может пленить каменное сердце Лузиньяна – ведь девица его не была ни ведьмой, ни ангелом, она была одним из тех невероятных, восхитительных созданий, что являются, как говорил сенешаль, ради славы господней и гнева господня – его собственная кровь подсказывала это. Его кровь заходила и заговорила в нем, его кровь оказалась сильнее и судьбы, и клятв.
Кто же ты, моя милая? Что же ты такое? – подумал он с нежностью, обхватил лицо девицы ладонями, наклонился, быстро поцеловал ее в лоб и, на ходу расстегивая пряжку ремня, удерживавшего плащ, вышел на середину зала.
– Моргауз!!! Я, Гроссмейстер Ордена Мирного договора, вызываю тебя на поединок до смерти! – гаркнул он. – Знай же, что и отказ не спасет твоей жалкой жизни: я выступаю от имени Ордена как мститель за кровь. Мститель за кровь может умертвить убийцу, едва только встретит его. И вот я встретил тебя, и я убью тебя, Моргауз, а с честью или без чести – выбирай сам!
Голос его, хрипловатый, не однажды сорванный, перекрыл гомон пира, как обычно перекрывал и грохот битвы. Все взоры обратились к Гроссмейстеру, настала тишина, только под одним из столов чесалась собака, с чавканьем выкусывая блох.
Моргауз медленно обернулся.
На лице его мелькнул смертельный ужас, но и сразу за тем толстые щеки побагровели от гнева. Исполинский рыцарь поднялся, величественно и неудержимо, как поднимается левиафан из бездны вод и с бессильной ненавистью произнес: