– Настиг-таки меня, змееныш!
Он стащил ножны с меча, отбросил столешницу – посуда полетела на пол, и собаки, с рычанием и визгом, кинулись подбирать объедки жаркого. Оттолкнув ногою козлы, Моргауз пошел на Гроссмейстера, расшвыривая пинками и собак, и слуг, не успевших убраться с его пути, лишь ненадолго остановившись, чтобы сказать Лливелину:
– Ты послал весточку в Орден, лукавый король? Задумал истребить меня чужими руками? Так я заставлю тебя пожалеть! Я разделаюсь и с тобой, как только убью проклятого лузиньянского ублюдка!
Рука короля, исступленно сжимавшая кубок, разжалась, он подпер ею щеку, по-волчьи улыбнулся Моргаузу, взглянул и на Гроссмейстера, стоявшего с секирой в одной руке, и плащом, стекающим на пол, в другой, и негромко приказал:
– Стража. В железо смутьянов. Обоих.
– Стража?! – зашелся хохотом Моргауз и невероятно быстрым, сильным ударом рассек королевский стол пополам. – На что только годится твоя неуклюжая стража, которую набираешь ты, как видно, из овец?
Король отшатнулся, рухнул назад вместе с тяжелым креслом, но тут же, с достойной удивления ловкостью, вскочил на ноги, выхватил короткий меч из ножен стражника, суетливо бросившегося ему на помощь, и бешено выкрикнул:
– К оружию!!!
Сей же час все пришло в движение.
Рыцари – его безоружные рыцари! – вскакивали с мест, хватая, что только под руку попадется. Дамы жались к стенам, но не торопились покинуть зал: любопытство пересиливало страх и полагаясь на своих защитников, нежные создания эти желали посмотреть, не убьет ли и в самом деле пришлый рыцарь Моргауза, а если и выйдет наоборот, так ведь чужака не жалко! Рядом с королем, словно из-под земли, выскочили близнецы с клинками наголо. От дверей бежали стражники с гизардами. На галерею высыпали стрелки, разом направив взведенные арбалеты на Гроссмейстера и Моргауза.
Исполин заревел как медведь, размахивая мечом, и стражники отпрянули в страхе, потеснив обратно к дверям самых смышленых рыцарей, бежавших уже от оружейной с мечами и щитами. Два серых волкодава, вспрыгнув на столы, облаивали Моргауза. Какой-то юнец, подкравшись сзади, огрел его по затылку доской для игры в джарт. Доска разлетелась в щепки, а юнец полетел на пол от зуботычины, коей отдарил его великан.
Гроссмейстер оглянулся, ища глазами девицу, но она уже стояла рядом и сердито выговаривала ему, протягивая щит:
– Как ты думаешь биться, рыцарь без меча? Без меча? Да еще и без щита?
– У меня есть топор, – ответил он, как мог серьезно, стараясь прикрыть ее собою (от стрел, от клинков, от всего) и указав на галерею, добавил: —А щит оставь. Если ты вдруг не умеешь останавливать стрелы, он тебе пригодится.
– Зачем это мне их останавливать? – удивилась девица, взмахнула рукой, и арбалетные болты у стрелков на галерее высыпались песком и пеплом, а мечи и наконечники гизард у стражников разлетелись в мелкие осколки.
Гроссмейстер ахнул – и по залу прокатился общий вздох.
– Колдовство! Это колдовство!!! – взвизгнул долговязый аббат-францисканец в плаще с капюшоном самого лучшего фламандского сукна. Рыцари, слуги, пажи, дамы, паяцы, монахи и даже собаки – вся эта пестрая толпа в замешательстве подалась назад, подальше от двух рыцарей, зачинщиков переполоха, и маленькой белокурой ведьмы.
– Нет! Она не ведьма! – закричал Маредид. – Гроссмейстер и его прекрасный нефилим явились сюда, чтобы… – но голос его потонул в испуганных и гневных выкриках:
– Gwrach! Gwrach! Gwrach!
– Крест! – перекрикивая шум, потребовал король, властно протягивая руку к монаху-франту. – Дай мне крест, святой отец, раз уж ты так перетрусил, что не смеешь поднять его в нашу защиту. Ведьма против креста бессильна.
Он нетерпеливо сорвал усыпанный драгоценными камнями крест с груди аббата, выставил его перед собой и сделал знак рыцарям. Те осторожно двинулись вперед, изготовив к бою дубинки и уцелевшие мечи, но Моргауз одним движением громадного своего клинка заставил их отступить.
Гроссмейстер, не выпуская великана из вида, наклонился к девице:
– Послушай, – сказал он торопливо. – Я сам его убью. Я должен. Я поклялся! А ты… придержи-ка для меня пока всю эту свору. Сумеешь?
– Ну… ладно, – пожала плечами девица.
И воздух запел.
Да. Вот что случилось: воздух запел, сделался дик и свеж. Огонь в камине вдруг встал стеной, с ревом устремившись вверх. Завыли собаки.
Девица тихо, как облако, поднялась под самый потолок, расцветая бледным серебристым сиянием и белая вспышка неистовой яркости отбросила в стороны рыцарей. Король отступил, уронив крест и заслоняя рукою глаза.
Странное, нечеловеческое пение, пронзавшее душу тоской и счастьем, набирало силу. В этом пении не было ни слов, ни даже мелодии, оно не походило ни на что – и на все на свете, в нем сливались стоны ветра и цоканье лошадиных копыт по камням, щебет дивных, неведомых птиц и скрип двери, крик сокола и плач младенца – но оно захватило Гроссмейстера всецело: так захватывает человека сон, и война, и вьюга.
И смерть.
Он знал это пение, он слышал его и раньше.
Два года назад флот Ордена, шедший к Палестине, разметало штормом. Флагман уцелел, но был сильно потрепан, и носился, отданный на волю волн и тьмы, в открытом море. Когда же буря стихла, а изорванные паруса повисли вдоль мачт, над гладью вод разнеслись вдруг диковинные звуки, и все, кто слышал их, застыли в оцепенении. Казалось, они могли стоять так вечно, не нуждаясь ни в чем и ни к чему более не стремясь, охваченные великой радостью от красоты моря и неба, словно открывшейся перед ними впервые и в то же время с великой печалью осознавая тщетность этой красоты. К рассвету наваждение прошло, но эхо той радости и той печали долго еще отзывалось в их сердцах.
Эрик говорил: так поют киты.
Хорхе говорил: это поют звезды.
Но, выходит, оба ошибались, ведь киты привольно плавали в далеком Белом море, а звезды еще не взошли на небесах.
Так что за диво изловил он на лесной дороге?
Гроссмейстер поднял голову и посмотрел вверх из-под ладони на девицу, что парила в вышине, как маленький неловкий феникс, забавляющийся огнем и пеплом, рассыпая снопы призрачных пурпурных искр и белых молний. Радужные круги – алые, голубые и золотистые – расходились вниз, мерцали, образуя вокруг Гроссмейстера и Моргауза подобие сияющей стены, невидимой, но и неодолимой. Щит с бычьей головой сиял в ее руках, подобно белому солнцу пустыни, и будь у Гроссмейстера побольше веры, он счел бы это знамением.
Но он просто стоял, не отводя взгляда от девы.
Нет, не ядовитый плющ – живое терние с острыми шипами и благоуханными белыми цветами пустило корни в крови его и сердце, навеки сплетая крепкими узами с той, чьи рубиновые глаза не поглощали, но источали свет, и так он был теперь с нею связан любовью, что она стала как бы частью его, и он больше не знал, где кончается она и начинается он только знал, что разделить их без того, чтобы погубить, невозможно.
– Эй, солдафон, так и будешь пялиться под мой подол или зарубишь уже этого борова? – прозвучал из вышины сердитый серебряный голос. – Мне скучно. Я есть хочу. Давай быстрее.
Она всегда его смешила, и в этот раз Гроссмейстер тоже рассмеялся и сказал:
– Пусть же придет смерть, если любовь так хочет!
Улыбка еще не покинула уст его, когда оборотился он, поднимая секиру, к Моргаузу.
Тот был напуган: толстые губы прыгали, толстые щеки заливала бледность. Но, пусть рыцарь-убийца давно позабыл о чести, смелость ему не изменила.
Он поднял меч к плечу, направив острие Гроссмейстеру в лицо, и срывающимся голосом произнес:
– Колдовство тебя не спасет! В рукояти моего меча – нетленная косточка от пальца святого Брендана!
– Ох уж эти мне благочестивые рыцари, – презрительно бросил Гроссмейстер. – Орудию пытки вы поклоняетесь, да еще растаскиваете, как крысы, кости своих святых!
Они, пригнувшись, пошли по кругу, приглядываясь, выжидая, не сводя друг с друга глаз.
– Проклятый язычник! Лузиньянское отродье! Дьяволова кровь! Недолго тебе глумиться над святыми и крестом! – Моргауз повернулся и неожиданно ударил сверху, уверенный в своей несокрушимой силе и убежденный трусливыми льстецами в том, что искусство его в бою не знает равных, но огромный меч лишь чиркнул по каменному полу, рассыпав искры. Гроссмейстер ускользнул.
– Ну-ну, следи за словами, – проговорил он, смеясь. – По крови твой король мне родич.
Изрыгая проклятия, великан снова занес меч. Гроссмейстер бросил ему в лицо плащ, с быстротой молнии вонзил острия лабриса Моргаузу в бок, намереваясь пропороть печень, и тут же отскочил.
Исполин взревел, на кольчуге выступила кровь. Но это его не остановило и даже не замедлило.
Бил он из стойки ярости, полностью отводя меч назад. Для любого другого столь уязвимую позицию стоило бы назвать стойкой глупости, но не для Моргауза. Кроме железа, его, как дикого вепря, защищал природный доспех – толстая шкура и слой жира – и, как вепрь, был он силен и неутомим. Гроссмейстер достал его трижды – по открытой груди, в бок, в голень, но с тем же успехом мог бы рубить и валун. Из прорех в кольчуге сочилась черная кровь, в сапоге хлюпало, однако Моргауз не пошатнулся. С ревом он бросался на Гроссмейстера, нанося удар за ударом, а тому только и оставалось скакать и кувыркаться подобно шуту на ярмарке.
Моргауз славился тем, что убивал с одного удара. И не зря. Гроссмейстер знал – и ему не выстоять. Если Моргауз достанет его хоть раз, то прихлопнет как муху.
«Разоружить его, – думал он, выравнивая дыхание. – Надо его разоружить». Он рубанул великана по плечу, но Моргауз увернулся и, в свою очередь, нанес излюбленный свой удар сверху.
Меч снова обрушился на камни пола, но в этот раз Гроссмейстер приметил, что клинок чуть выщербился.
«Паршивая немецкая сталь!» – озарило его, и на следующий удар ответил он встречным снизу. Секира ударила по лезвию меча. Кисти Гроссмейстера чуть не выскочили из суставов, рукоять лабриса переломилась и железко отлетело далеко в сторону Но и огромный меч Моргауза раскололся на куски.