Издав рык, превосходящий по силе и злобе все предыдущие, Моргауз отбросил бесполезный обломок:
– Я убью тебя голыми руками! Раздавлю твою голову, как орех, сломаю хребет, вырву кишки и на них же тебя и повешу!
– Ого, – сказал Гроссмейстер. – Не иначе, твоя матушка прижила тебя от мясника!
– А от кого прижила тебя твоя матушка, ублюдок?!! – рыцарь-убийца пригнулся, растопырив руки, словно собирался ловить поросенка и пошел на Гроссмейстера.
– Моя матушка путалась с солдатней. Это всем известно, – Гроссмейстер выхватил из-за голенища джамбию, упал на пол, перекатился и вонзил острый обломок рукояти лабриса великану под колено. Моргауз взревел, ноги его подогнулись, Гроссмейстер запрыгнул ему на бедро, оттуда – на плечи, обвил ногами могучий торс, схватил великана за бороду, дернул вверх, перерезал ему глотку от уха до уха, и, свирепо оскалившись, плюнул в пылающий ненавистью глаз.
И взвыл – больше от злости, чем от боли – почувствовав, как огромные ручищи смыкаются на его боках. Пластины лорики подались, ребра затрещали, загорелось болью нутро.
Глупо, так глупо торжествовать над поверженным врагом – пока тот еще жив! – только и успел он подумать, когда Моргауз последним, страшным усилием отодрал его от себя и швырнул на каменный, залитый черной кровью пол.
И свет померк.
Он плыл.
Или тонул? Нет, он плыл сквозь прохладную, подсвеченную далеким солнцем мглу, над илистыми долинами и подводными садами. Стайки серебристых рыбок проносились мимо, трепещущие ленты бурых водорослей поднимались от самого дна, где среди валунов и почерневших бревен из ила проглядывали человечьи кости. Он слышал шепот, тихий как морской прибой:
– …Овейн ап Уриен; Кай ап Кинир; Гвалхмай ап Гвиар; Передур ап Эвраук; Герейнт ап Эрбин;Бедуир ап Бедрауд; Килух ап Келитон; Эдейрн ап Нут; Кинон ап Клидно…
По воде вдруг пробежала кровавая рябь, словно там, наверху, закипела битва – а может, просто закатное солнце отразилось в волнах. В шепот вплетался иной голос, печальный и нежный, он пел:
…кагомэ, кагомэ,
каго но нака но тори ва
ицу ицу дэяру?
еакэ но бан ни
цуру то камэ га субэтта.
усиро но семэн дарэ?..[9]
Да, язык островов был странен и никак ему не давался, но так чудесно звучало пение, так неодолимо манило его, что он поплыл на этот голос ради одной его прелести.
Он увидел меч дивной красоты и совершенной формы, паривший невесомо в толще вод. Меч окружало сияние, и два дракона – красного золота и белого серебра – ярились на клинке.
Прежде драконы эти не давали Гроссмейстеру покоя, но теперь он понял – меч был азиатский, ему доводилось уже такие видеть. Нет, не такие красивые и не такие огромные, но такого рода.
Меч блистал, словно шелк под солнцем, и был настолько велик, что мог поразить и коня, и всадника одним ударом. Очарованный грозным великолепием, Гроссмейстер захотел примерить меч по руке, но, стоило ему только обхватить рукоять, как ладонь пронзила молния, будто потревожил он тысячу нарке.
И свет померк.
Он очнулся посреди неба, бескрайнего неба, синего, и золотого, и бледно-розового, окружавшего его со всех сторон, и не сразу сообразил, что лежит на острове, а небо отражается в зеркале вод. Красное закатное солнце зловеще глядело на него из-за ветвей далеких деревьев, что росли по берегам озера – не иначе, Озера Странной Смерти!
Он пошарил вокруг, но меча не было. Его охватило чувство безвозвратной потери, даже сиротства, будто вся радость мира навеки померкла, ушла от него, как солнце, уходящее за горизонт, оставляло мир тосковать во тьме. Он был Ничей, и жизнь его ничего не стоила и никому не принадлежала, но никогда еще он не чувствовал себя таким покинутым и одиноким.
Отчаяние лишило его сил, он упал в высокую траву, глядя вслед солнцу сквозь резные листья ежевики.
Он услышал шорох, повернул голову – пара красных, как закатное солнце глаз, мерцала в зарослях. Он раздвинул колючие ветви и увидел белую лисичку несказанной красоты. Она улыбнулась ему так мило и любезно, что Гроссмейстер захотел приласкать ее и протянул к ней руку.
Ему следовало бы знать, что лисы не улыбаются.
Снежно-белая шерсть вздыбилась на загривке и зверек со всею свирепостью тяпнул его за палец.
И он проснулся.
С трудом разодрав слипшиеся ресницы, открыл глаза.
Он лежал в кровати с темно-зеленым пологом, под шелковым одеялом. Поверх было заботливо накинуто еще одно – из волчьих шкур. За распахнутыми настежь окнами слышались вопли чаек и глухой рокот прибоя. Лучи заходящего солнца мягкими бликами играли на расписном потолке.
– Где он? – прохрипел рыцарь.
И тотчас над ним склонилась его девица.
– Он мертв, – сказала она, ласково проводя ладонью по его волосам. – Ты убил его. Моргауз мертв.
Гроссмейстер едва сдержал стон. Каждый вздох раздирал грудь болью, будто и вдыхал он саму боль, а еще горше была боль потери: он спрашивал о мече.
Но то был лишь сон.
Девица все смотрела на него – непривычно нежным и печальным взором, словно был он подбитым ястребом в ее руках, все гладила, едва касаясь, его плечо, и тогда Гроссмейстер решился использовать слабость свою (до которой падки все девы, даже самые грозные из них), обратив ее в силу и выведать хотя бы имя.
– Неужто я, погибнув, затесался как-то в христианский рай, и теперь вижу ангела, склонившегося надо мною? – спросил он шутливо и, превозмогая боль, поднял руку, накрутил на разбитые пальцы снежно-белые пряди, что блистали как шелк под солнцем, и поднес к губам.
Она рассмеялась, совсем по-заячьи сморщив нос:
– Что за глупый солдафон! Ты не погиб, а я – не ангел!
– Кто же ты? Как тебя зовут?
– Для человека без имени ты слишком интересуешься чужим, – ехидно прищурилась девица.
– Тесеус, – быстро сказал он. – Тески. Так меня звали, когда – ну, ты понимаешь? – меня еще как-то звали.
Девица вздохнула. Расправила подушку. Пригладила мертвую волчью шерсть. Наконец, сказала:
– Это детское имя давно слезло с тебя, как змеиная кожа. И теперь ты, рыцарь без меча и без имени, гол перед господом, как меч без ножен. Будем же пока на равных. Что тебе мои прежние имена? Дашь еще одно, если захочешь.
– Вот как, – Гроссмейстер, хмурясь с досады, вдруг сильно привлек ее, прижался к прохладному виску сухими, горячими как уголь губами, и тотчас отпустил. Девица зашипела разъяренной кошкой и спрыгнула с кровати, он же спокойно молвил: – Говорят, у каждого демона свой цветок, и, если назвать тот цветок по имени, тот демон окажется в твоей власти.
Она подняла брови.
– Так ты знал, что я демон?
– Ну, раз ты не ведьма и не друидка, не ангел и не чудовище, то кто же еще? – рыцарь взял ее за руку и вынудил сесть обратно. Она не противилась. Верно, боялась, что у него снова откроются раны. – Мир полон демонов – тех, что прежде были духами земли, и воды, и камней, маленькими лесными божествами, в честь которых возводили алтари и молельни. Я искал себе бога – вот и нашел. Маленького, белокурого, вздорного бога, лесную фею, демона – для меня это не так уж важно. Понимаешь?
Он лукавил. Он мучительно хотел знать о ней все. Но, видно, еще не время.
– Но почему ты решил, что я не чудовище? – спросила девица.
Гроссмейстер откинулся на подушки, прижимая руку ее к своей груди. Посмотрел на нее насмешливо:
– Ты слишком миленькая. Где тогда твои рога? Чешуя? Крылья? Или хотя бы хвост?
– Разве обязательно должен быть хвост? – она улыбнулась. – В трудах достопочтенного Уильяма из Стратфорда, того, что зовут еще Эйвонским Лебедем, так описано ужасное чудовище, крокодил, что водится в реках и озерах Африки: с виду он похож сам на себя. Вдоль он достигает размера собственной длины, а поперек – собственной ширины. Передвигается при помощи собственных лап. Питается тем, что съедает. Когда издохнет, разлагается, адуша его переходит в другое существо. Цвета он своего собственного, а слезы у него мокрые.
– Диковинный гад, – со всею серьезностью заметил Гроссмейстер.
– Что и говорить, – согласилась девица.
Он долго смотрел на нее, едва сдерживая смех, потом стал перечислять:
– Восхитительная, Поразительная, Ослепительная, Белокурая, Злоязыкая, Неукротимая, Летний снег, Белый Сокол, Ясная, Дикая, Драгоценная, Яблоневый Цвет, Великолепная, Нежная Вьюга, Снежный рассвет, Радость Сердца…
– Что это ты там бормочешь? – искоса взглянула не него девица.
– Выбираю тебе имя, – беспечно отозвался рыцарь. – Сама сказала, что можно. И ты мне придумай. Пусть так и будет.
– Дурак! – только и ответила ведьма.
Глядя как вспыхнули багровым алые очи и алым – маленькие розовые ушки, рыцарь, скрывая улыбку, сказал:
– Нет, не пойдет. Так меня каждый второй звать готов. Придумай свое.
Время текло, но все как бы мимо, они были словно камень в этом потоке, недвижимы, бестревожны, будто могли вот так вечно сидеть и разговаривать. Он все держал ее за руку, а она все сердилась на него (но руки не отнимала). И лишь солнечные блики плескались волнами света на потолке да ветер гулял по горнице, играя пологом в головах кровати.
Чайка закричала над морем, и рыцарь опомнился. Поцеловал бледные пальцы. Спросил:
– И как долго я пролежал в забытьи?
– Ночь и еще почти день. Твои раны не опасны, просто этот боров напоследок вышиб из тебя дух и сломал пару ребер, – сказала девица и добавила, скрипнув зубами: – Если бы ты тогда позволил мне…
– Я дал клятву убить его и не мог принять ни от кого помощи в этом деле.
– Да, я знаю, – кивнула девица. – Ты был очень храбрым, мальчик.
Что-то переменилось между ними, голос ее звучал почти по-дружески, и впервые она глядела на него с приязнью.
Но Гроссмейстер рассердился.