и схватит добычу и унесет, и никто не отнимет.
Omnia vincitamor et noccedamus amori.
Потрясенный силой неведомого прежде чувства, он не сводил с девицы глаз. Девица же закрыла сундук, отвела за ухо непослушную белую прядь, подхватила стопку простыней и подошла к креслу, стоящему у камина. Пламя тянулось к ней как кошка. Она скинула плащ и стала подворачивать рукава туники.
Вся кровь бросилась Гроссмейстеру в лицо. Красный, как закатное солнце, он резко сказал:
– Нет. Даже не думай.
– Что с тобой? – удивилась девица. – Я просто хочу помочь.
Он привык уже, что его белокурая бестия отличается отсутствием всякой стыдливости и благородства в манерах, да и сам смущался мало. Но одна мысль о том, что она сейчас прикоснется к нему, обнаженному, вызывала такое смятение, что Гроссмейстер едва мог дышать.
– У них тут мыло. Марсельское! – сказала возлюбленная его девица, делая шаг в сторону бадьи и с глупой гордостью демонстрируя ему серый, слабо пахнущий оливами брусок.
– Не приближайся! – рявкнул Гроссмейстер, упираясь ладонью ей в лоб и удерживая, как упрямую ослицу. – А хочешь помочь – так пойди и наколдуй мне какой-нибудь еды.
– Я не умею колдовать! – возмутилась она, ударив его по руке.
– Да уж, я заметил, – Гроссмейстер высунулся из воды, схватил ее за плечи, развернул и толкнул в сторону выхода. – Тогда раздобудь ее как-нибудь иначе. Только – во имя всех богов! – не убей никого, не сожги замок и не запугивай слуг. Это не так трудно, как кажется.
Девица, оглянувшись, метнула на него злобный взгляд, и, будь у нее оружие, Гроссмейстер гроша не дал бы за собственную жизнь. Впрочем, она сама – оружие, мысленно подбодрил он себя, почти ожидая, что белобрысая ведьма приложит его (вместе с бадьей) о стену, или поджарит, как грешника в христианском аду, но она просто направилась к двери, бормоча под нос ругательства на трех неизвестных ему языках.
В том, что это именно ругательства, Гроссмейстер не сомневался.
Дверь за нею захлопнулась с таким грохотом, что дрогнули стены замка – а это были очень прочные стены, сложенные из больших серых камней. Но прежде, чем смог он подумать о камнях (и о чем бы то ни было еще) Гроссмейстеру пришлось плеснуть себе в лицо несколько пригоршней воды. Странно, что говорят распалиться страстью. Его трясло, будто от холода, и даже зубы выбивали дробь.
Да уж, впору вспоминать всех святых.
Но Приносящий Победу, солдатский бог, обходился без святых, и Гроссмейстер, втянув ноги в бадью и опираясь подбородком о колени, стал мысленно перечислять: кошель, кинжал, плащ, капюшон, перчатки, недоуздок, чепрак, шпоры, гребень для гривы, меч, лабрис, баклер, наручни, лорика, перо, чернила, пергамент, красный воск, перочинный нож, гребень, наперсток, игла, нитки, запасные ремешки, шило…
Помогло.
Сей перечень не раз являлся ему в кошмарах – будучи мальчишкой, он не просто так таскался за прежним Гроссмейстером, в обязанности его входило приводить в порядок одежду, оружие и следить, чтобы у того было все необходимое в походах.
Беспокойное время.
Вода почти остыла. Он торопливо вымылся, вылез из бадьи, накинул простыню на плечи, и подошел к окну. Солнце давно закатилось, усыпанные звездами небеса отражались в темных волнах, с мягким плеском разбивавшихся о скалы далеко внизу. Остро пахло водорослями, рыбой и мокрыми птичьими перьями. Втиснувшись в глубокий, но узковатый проем окна, Гроссмейстер помочился в море (ему хотелось бы думать, что в море, а не на голову какой-нибудь прикорнувшей среди утесов чайки) и остался стоять, глядя на звезды.
Девица его никак не шла из головы.
Он не хотел брать ее силой, даже если бы и смог (что представлялось маловероятным – молнии? пламя? дюжина вооруженных всадников, отброшенных небрежным движением руки? – о, не надо быть умником вроде Хорхе, чтобы предположить, чем кончится попытка овладеть ею против воли). Но он и не хотел, нет, он хотел, чтобы и она полюбила его.
Чтобы осталась с ним навсегда.
Гроссмейстер ни рожна не смыслил в женщинах, но был хорош в обучении ловчих птиц. Он выносил их немало, брал с ястребами – волков и медведей, с кречетами – кабанов, с соколами – серн и ланей, лисиц – с коршунами, зайцев – с кобчиками, и не было ему равных в этом деле.
Да, грозен атакующий сокол и, бросаясь с вышины, бьет жертву с сокрушительной мощью, однако и хрупок, как любая птица, и обращаться с ним следует исключительно осторожно. Если зверя (да и человека) можно подчинить своей воле, побороть силой, то, чтобы поймать и обучить птицу, кружащую высоко в свободном небе, нужен особый дар. Птицу невозможно покорить, она всегда сама по себе и может улететь, когда захочет. Птица – не слуга, но товарищ. Она из иного, небесного мира, ей подвластны пространства, недоступные людям.
И тем драгоценней незримые путы, связывающие со временем охотника небесного и земного, благодаря которым вольная, хищная птица каждый раз возвращается с небес на руку человека.
Гроссмейстер умело сплетал эти путы, и подумал (не без самодовольства): что годится для сокола, сгодится и для девицы. Раз перевабишь, так сама на руку ходить станет.
Он терпелив. Она полюбит его. Так и будет.
Ветер толкнул его в грудь – раз, другой – как пьяный задира. От холода кожа пошла зябкими пупырышками и все мысли о любви, страсти и судьбе выветрились из головы, уступая место лишь одной мечте – о теплом одеяле.
Гроссмейстер слез с подоконника и потратил немало времени, чтобы разжечь светильник – он промерз до костей и руки совсем не слушались.
А вот девица его справилась бы с этим за миг.
«Надо бы одеться и поискать ее, пока прелесть моя не натворила дел», – подумал он, но жалкая эта уловка не обманула бы и младенца. Отсутствие белокурой девицы томило его, отзывалось мучительной пустотой. Как жажда гонит раненого оленя к реке, так любовь гнала рыцаря к той, что пленила его сердце, и не желал он с нею более расставаться – ни на день, ни даже на час.
Он быстро оделся и взялся уже за сапоги, как вдруг дверь распахнулась от мощного пинка и в горницу ввалился Маредид с деревянным подносом, полным всякой снеди. Следом за ним скользнула белокурая девица. Она осторожно несла кувшин – Гроссмейстер понадеялся, что с вином, пусть и местным. Он изрядно продрог.
– Да ты здоровехонек, безымянный! Вот чудеса! – заорал близнец сенешаля, швырнув поднос на стол. Яблоки, лежавшие горкой на краю, с глухим стуком раскатились по полу. – А я-то думал, придется тащить тебя, как оленя! Слава господу, мадонна исцелила тебя!
– Никого я не исцеляла. Вот еще, – проворчала девица. Она взмахнула рукой и в светильниках на стенах затеплились огоньки, а пламя, тлевшее под сугробом пепла в камине вспыхнуло с новой силой.
Позабыв о Гроссмейстере, Маредид обернулся к ней и воскликнул:
– Ах, милый друг! Пусть бог, властитель мира, вознаградит вас – это было изумительно!
– Изумительно? – переспросила девица, с недоверием глядя на рыцаря-близнеца. – Ты так думаешь? Обычно говорят по-другому.
– И как же обычно говорят? – Маредид подошел к ней (слишком близко, по мнению Гроссмейстера).
Девица вздернула подбородок – то ли из гордости, то ли оттого, что рыцарь был выше ее почти на локоть, и только так она могла глядеть ему прямо в глаза.
– Сдохни, проклятая ведьма! – вот как. Ну или удирают, визжа от страха. А некоторые вообще камнями кидаются, просто ужас.
– Они глупцы, мадонна, жалкие глупцы, не умеющие распознать божьего замысла, ибо один лишь господь создает истинную красоту и творит чудеса, а дьявол ничего создать не способен, вот и злобствует, ослепляя слабые души, – ласковым голосом сказал Маредид и белокурая ведьма вдруг улыбнулась ему – застенчиво и просто, словно и в самом деле была благовоспитанной девицей, а не злым, насмешливым созданием, подумал Гроссмейстер, против воли любуясь каждым ее движением.
– Ну, конечно. Один ты у нас умник, – ревниво бросил он. Ему захотелось отвернуть близнецу сенешаля голову, а сразу после – расколотить свою о каменную стену.
Почему он сам не сказал ей об этом? Ни разу не сказал, что она изумительна? Не сказал, что ее волосы белее февральского снега, а глаза алее роз в садах Багдада? Что руки ее нежны, как крылья горлицы, а маленькие белые зубки подобны жемчугу? Что краше ее нет никого на свете?
Гроссмейстер представил, как, запинаясь, несет всю эту чушь и разозлился еще больше.
– Ну, и куда же ты собирался тащить меня, умник? – спросил он, натягивая сапог и с трудом удерживаясь от того, чтобы запустить в Маредида вторым.
Веселый рыцарь неохотно отвел глаза от девицы, поднял с пола яблоко, потер о рукав, с хрустом надкусил, и, жуя, уселся на каменную лавку у окна.
– Я велел оседлать твоего вороного, набить седельные сумки провизией и приторочить к седлу пару добрых шотландских пледов – от твоей бедуинской подстилки здесь мало толку. А в Гавани дожидается корабль норвежских купцов. Они отчалят на рассвете.
– Что ж, попутного ветра. А у меня нет покамест охоты покидать острова.
– Но ты должен! – обеспокоено вскричал Маредид. – Тебе надо убираться отсюда, безымянный. Король хочет твоей смерти – а короли всегда получают, что хотят. Разве нет?
Гроссмейстер хмыкнул, принимая из рук девицы лорику.
Он вполне мог понять короля Вела. Моргауз был не только первым рыцарем, но и деверем Жана Мятежника. Возможно, гнев заморского государя и поутих бы, получи он вместе с телом своего сраженного витязя тело его убийцы.
Гроссмейстер облачился в доспех и девица помогла ему завязать шнурки на спине. Она была такой маленькой, что ей пришлось взобраться на скамеечку для ног. Это развеселило его. Он спросил у Маредида:
– А что же твой брат сенешаль – участливый, услужливый, учтивый? Обрадуется ли он, вызнав, что ты пошел против воли короля? Хотя не похоже, что вы с ним ладите.