– То есть, в кого угодно, – с неудовольствием прервала его девица. – Хоть и в бобра. Рассказчику, который хочет понравиться, не следует тратить двадцать слов на то, что можно выразить двумя.
– Любезный друг мой, говорили бы вы со мной ласково и тогда ни о чем более не было бы мне заботы! – весело попенял ей рыцарь
– Просто продолжай, – прошипел Гроссмейстер яростно. – Что за горе!
Откровенно потешаясь над его ревностью, Маредид вскинул раскрытые ладони:
– Как прикажешь, свирепый рыцарь! Так вот, в лунные ночи выходят те озерные девы на берег и, сидя на скалах, расчесывают золотым гребнем свои длинные волосы, резвятся, танцуют в высокой траве и поют дивные, печальные песни, чтобы королю слаще спалось…
– Королю? Что еще за король?
– Эмрис Вледиг, – с набитым ртом ответила за рыцаря девица. – Король, колдун, первый гроссмейстер твоего ордена и последний из народа римлян, выступивший против саксов, жестоких разбойников, в давние времена подвергавших эту страну разорению.
– Гроссмейстеры Ордена в колдовстве не сведущи, – привычно ответил Гроссмейстер (поскольку гроссмейстеров Ордена то и дело обвиняли в колдовстве, будто мало им было собственных темных деяний) – и осекся. Посмотрел на девицу. – Постой-ка! Первый гроссмейстер? Амброзий?!
Девица его кивнула:
– Он самый. Сказывают, после той, последней битвы у моря за смертельно раненным королем приплыла чудесная барка, белая, как яблоневый цвет. В барке сидела Дева Озера, а с нею другие печальные дамы. И, силою волшебства, король был перенесен на ту барку и увезен теми дамами на недостижимый, прекрасный остров, где раны его исцелились и смерть отступила от него, но так и не пустила обратно, в мир живых – отчего называют озеро, среди которого и есть тот остров, Озером Странной смерти, а остров зовут Ничей, или Остров яблок, ибо ни время, ни смерть там не имеют власти, и яблоня рождает цвет и плод на одной и той же ветви. И там король – ни жив, ни мертв – спит до сего дня, ожидая часа, когда наступит крайняя опасность для островов моря, и тогда – как и заведено в вашем ордене – явится он защитить королевство, оставшееся без защитников. Но, – добавила она скучающим голосом, – ты же понимаешь, что все это враки?
– И ничего не враки! – пылко возразил рыцарь-близнец. – Взятый прямо из битвы король, поверженный, но не побежденный, одинокий, но не покинутый, нашедший покой и блаженство – только не на острове, нет, а в подводном дворце, под защитой прелестных озерных дев! – спит, склонив голову, на золотом троне. На нем золотая корона, усыпанная драгоценными камнями, что блистают и сверкают как языки пламени, а в руке меч с золотой рукоятью и рубиновым яблоком. Тот меч может высечь кровь из ветра, разрубить и железо, и камень, и каплю росы, потому и зовется он Каледфолх, что значит Разящий..
– Не Разящий, а Поразительный, если уж о том зашла речь, – снова вмешалась белокурая девица, и пояснила: – Трудности перевода. Чудесный, достойный восхищения. Клинок совершенной формы, не знающий себе равных – Мирандуаза.
– Да благословит вас бог, мадонна, так оно и есть! – воскликнул веселый рыцарь. – Меч короля – как бы он ни звался – не знает себе равных, и тот, кому он служит, неуязвим и непобедим, при условии, конечно, что это рыцарь с чистым сердцем! А если и был благороднейший из королей смертельно ранен предателем Медраудом, то лишь потому, что меча того при нем не было. Но теперь король спит, укрытый тихими, глубокими водами, не выпуская более из рук дивного своего меча, а за круглым столом, подле королевского трона, спят рыцари в сияющих доспехах и у каждого на руке крепкий щит, а под рукою – меч, а рядом в землю воткнуто копье, и все это рыцари короля Эмриса, и вот их имена: Овейн апУриен, Кай ап Кинир, Гвалхмай ап Гвиар, Передур ап Эвраук, Герейнт ап Эрбин, Бедуир ап Бедрауд, Килух ап Келитон, Эдейрн ап Нут, Кинон ап Клидно…
Гроссмейстер, словно бы в задумчивости, потер пальцами лоб, прикрывая лицо ладонью. Рука не дрожала, а если и дрожала, никто бы и не заметил: в растворенное окно ворвался вдруг ветер с моря, и огоньки свечей заметались, и затанцевали на стенах странные тени, будто летела, кривляясь и корчась в жуткой пляске, вокруг них сама ночь.
Вспомнился ему шепот, тихий, как морской прибой, и побелевшие человечьи кости на дне озера, и те имена, что повторял сейчас Маредид ап Кинан, и меч, блистающий как шелк под солнцем. Меч, прекраснее которого не было на всем свете. Меч первого гроссмейстера, позвавший его (последнего!) из глубины сна и темных вод.
Меч Амброзия.
Вот оно. Зверь поднят.
Он ясно осознал, что сейчас был не игроком – танцором. Фигурой, безделушкой, камнем, который через начало собственной его игры (Моргауза) привели, возможно, к началу игры его Братства. Ему не было обидно, нет. Ему было любопытно.
Зачем?
Он с детства был неразговорчив, предпочитая слушать и наблюдать. Он знал, что правда таится среди слов, как зверь в лесу. Он знал, что отыскать ее непросто. Он знал, что правду можно и выбить, и угадать, но вернее всего – подстеречь как зверя.
Он всегда был хорошим охотником.
Почуяв же, что правда близко, позабыл Гроссмейстер и о счетах своих с судьбой, и о глупых муках, что претерпевал из-за этого, твердо вознамерившись выяснить, выпытать, понять, как добыть ему тот меч и что ему с ним делать.
– Эй? Ты вообще меня слушаешь? – брат сенешаля, перегнувшись через стол, хватил его по плечу.
– Я слушаю тебя внимательно и чутко, Маредид ап Кинан, – Гроссмейстер поднял голову, и встретился с ним взглядом.
Веселый рыцарь смотрел на него печально. Неверное пламя свечей освещало лицо Маредида, и он как никогда был похож на своего брата. Резкие морщины, тянувшиеся от крыльев носа к уголкам губ (и появившиеся, без сомнений, от привычки вечно улыбаться) сейчас выглядели скорбными, серые глаза отливали сталью, а брови хмуро сошлись над переносицей. Мягкий голос внезапно обрел твердость камня, присущую, скорее, близнецу его сенешалю (словно Маредида и в самом деле подменили):
– Не думаю, что ты жаждешь сокровищ, которых, как говорят, не счесть во дворце Гуараггед Аннон. Не думаю так же, что ты желаешь пробудить короля, ибо если выйдет он и все его войско из темных вод до срока, острова будут ввергнуты в страшные несчастья. Думаю, ты, как всякий добрый рыцарь, прельщен мечом. Но послушай, горе – цена тому мечу, ибо он проклят, и только безгрешному, чистому сердцем рыцарю не может причинить вреда, а легко ли найти человека без греха? И кто попытается взять его, но не сумеет, получит от того меча жестокую рану, от которой долго не сможет исцелиться, а если и совладает удержать его, так станет сеять вокруг себя лишь зло, беды и смерть…
– Как и поступают обычно рыцари при оружии. Разве нет? – заметил Гроссмейстер.
И тут его осенило.
– Постой-ка, – медленно проговорил он. – Так этот меч дается в руки только достойному?
– Дошло, наконец, – вздохнул Маредид, снова превращаясь в себя самого, вскочил и стал бесцельно мерить шагами горницу. – Меч был выкован чужеземным чародеем, мечником и кузнецом по имени Требюшет, а он-то, небось, все свои умения получил от чертей! А потому лишь чистый сердцем рыцарь, не подвластный порокам и соблазнам, сможет не поддаться темным чарам меча, иной же, непременно, пусть и невольно, начнет творить злые дела. И пусть ты лучший среди нас, грешных рыцарей, и пусть, ради великих подвигов твоих, опекает тебя дитя ангела мирною своей силой, превосходящей человеческое разумение, но ведь сам ты не ангел и не святой, и упаси тебя бог довериться тому мечу: он окутает мраком твою душу, тем предав погибели!
– Но, будь я безгрешен и достоин его, меч станет верно служить мне? – все допытывался Гроссмейстер.
Маредид захохотал:
– Да, от скромности ты не умрешь!
– Да, я умру не от скромности, – терпеливо молвил Гроссмейстер. – Ибо кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом. Теперь ответь: тот зловещий клинок сам выбирает, кому служить? И через него свершает избранный дивные чудеса доблести?
Маредид, наконец, встал у камина, протянув к огню мозолистые, как у пахаря, с разбитыми костяшками, руки.
– Сколько я знаю, меч служит либо правому делу – вроде защиты отечества, либо герою, чья душа способна противостоять злу. Рукоять его изготовлена из лучшего золота Аравии и Греции, с искусно выбитыми серебряными буквами, и надпись на ней гласит: ни один не возьмет меня, кроме того лишь, у кого на боку назначено мне висеть, и это будет лучший из рыцарей мира.
– Нет там никакой надписи! – в один голос вскричали Гроссмейстер с белокурой девицей, и замолкли, уставившись друг на друга.
– Значит, вот как, – сказал Гроссмейстер, не отводя глаз от своей девицы. – Вот ты, хохотун, не знаешь, как найти Озеро Странной смерти, и я не знаю. Зато я знаю, кто знает.
Он и раньше догадывался, но теперь знал наверное. Его маленький сокол-голубятник. Мерлин.
Провожатый.
Словно прошлое и будущее сошлись, замыкая круг. Словно он, убив Моргауза, вернулся к тому, с чего начал, и теперь волен сам выбирать свою судьбу.
Он, последний гроссмейстер, добудет меч первого и привезет его в Орден. Он изменит кодекс и отступится от власти, ради справедливости – и ради любви, ведь если обретет он в странствии не только меч, но и возлюбленную, разве не воля на то и судьбы, и бога?
А меч Амброзия пусть изберет нового гроссмейстера. Достойнейшего. Лучшего среди равных – и будет в том выборе равно и от справедливости, и от божьей воли.
А он? Он оставит Орден разбираться и с войной, и с миром во всем мире, с равновесием, богом и судьбой, а сам увезет девицу свою на север юга, в родные свои края, края дивных лесов и глухих болот, густого, душистого дягиля и белого с янтарным отблеском винограда.
Вернется домой.
Не победителем. Не побежденным. Просто любящим, и – возможно – возлюбленным.
Гроссмейстер ясно увидел, как душенька его, прекрасная, будто молодой сокол, парит над башнями старого замка, вокруг головы ее кружатся пламя и дым, а под ногами простирается тьма, полная звезд.