Что ж, замок Лузиньянов видал хозяек и похлеще.
А он? Он будет охотиться на оленей в своем лесу и пить вино своих виноградников. Наплодит дюжину белобрысых, огнедышащих детишек. Растолстеет. Разленится.
Будет счастлив.
Невнятно, словно сквозь сон или бремя холодных, темных вод доносился до него голос Маредида: тот все лепетал о великой доблести спящего короля, о последней битве его и грядущей славе, об озерных девах, что погубили немало беспечных путников, по глупости или неосторожности дерзнувших нарушить королевский покой.
– И, если тебе дороги жизнь и рассудок, держись подальше от Озера Странной Смерти, безымянный, вот что я тебе скажу, ибо прежалостно было бы такому благородному рыцарю пропасть ни за грош, – так закончил свою речь Маредид ап Кинан.
– Что такое? – сдерживая улыбку, поинтересовался Гроссмейстер. – Озерные девы запоют меня до смерти? Или король-утопленник затащит в свое призрачное войско? Не шутя ли зовут тебя храбрецом, Маредид ап Кинан? То предлагаешь мне тайком бежать из крепости, а то прогулку к берегу озера почитаешь слишком опасной затеей!
– Храбрость и безумие – не одно и то же.
– Разве?
Сбитый с толку, Маредид сказал:
– Ты рехнулся, безымянный? Ну, точно, рехнулся. Говорю тебе, если рыцарь-смертный услышит песню озерной девы, он обречен: либо женится на ней в течение трех дней, либо умрет, либо сойдет с ума, либо станет поэтом. Тебе, я вижу, бояться уже нечего.
– О? А не ты ли сватал мне здешних фей? Может, еще и женюсь, безумный, на озерной деве – все лучше, чем стишки кропать, – сказал Гроссмейстер, нежно – так нежно – глядя на свою девицу, прожорливого белокурого демона с замашками бывалого солдата, рачительно распихивающую по карманам яблоки и хлеб (ибо сыра не осталось ни крошки).
Теперь он все видел ясно – словно глядел на игру сверху – и все линии теперь сходились. Девица его и есть божий указатель, и она же его награда. Он добудет меч, и тем мечом выкупит себя у судьбы своей для своей возлюбленной.
Вот и все.
Если, конечно, сейчас не будет злой королевской волею убит, и не падет в бою или предательски сраженный.
Что ж, чему быть, того не миновать.
Гроссмейстер встал, потянулся, закинул за спину щит.
– Пора бы навестить короля.
– Мы убьем его? – оживилась девица и сморщила нос. – Он такой противный!
– Нет, мы не будем его убивать. По крайней мере, постараемся, – Гроссмейстер ласково провел ладонью по белым как снег волосам.
Поднялся с лавки и веселый рыцарь.
– Так ты не отступишься?
– А ты бы оступился?
Маредид бесцеремонно вскинул на плечо вещевой мешок Гроссмейстера. Сказал:
– Буду дожидаться вас у северной стены – там есть тайная калитка.
Гроссмейстер кивнул и, поразмыслив, вручил ему вдобавок щит и волшебные ножны.
Маредид оглядел те ножны и ничего не сказал, но лицо его прояснилось. Он был не так уж глуп, этот глупый брат сенешаля.
Им пришлось спуститься по узкой, очень крутой лесенке с грубо вырубленными из камня ступенями – горница, в которой отлеживался Гроссмейстер, находилась на самом верху одной из боковых башен. Девица шла в середине маленькой процессии, и Гроссмейстер, наклонившись к ней, шепнул:
– Заря.
– Заря? – она обернулась к нему. Первый луч скользнул по бледному и нежному, как луна, лицу, чудные глаза в полумраке блеснули драгоценным порфиром.
Гроссмейстер глубоко вздохнул и выпалил:
– Твои глаза… цвета утреннего солнца. Поэтому Заря.
– Серьезно? – с нарочитым презрением подняла брови девица. – Я тебе что, кобыла? Зорька? Нет, ты серьезно?
– Сама-то и вовсе ничего не придумала, – уязвленно пробормотал Гроссмейстер. Он ждал, что девица поднимет его на смех, но она ответила:
– Потому что я хочу придумать хорошее. По-настоящему хорошее, а не как ты. Болтаешь, что в голову взбредет.
Он был тронут искренностью намерений ее даже больше, чем словами, и сам больше слов не нашел, и потому далее следовал за нею в молчании, пока не вышли они в коридор, ведущий к парадному залу. Девица его вдруг насторожилась как зверь – Гроссмейстер мог бы поклясться, что видел, как шевельнулись маленькие розовые ушки. Он передвинул дубинку за поясом, и ладонь с рукояти не убрал.
Девица же, ухватив за рукав брата сенешаля, спросила исполненным странного волнения голосом:
– Что это? Мейстер де Нель, король менестрелей, здесь? В этом замке? Могу поклясться, что слышу его чудесный голос!
– Изумительно! – воскликнул Маредид, и тут же, обращаясь к Гроссмейстеру, весело сказал: – Не смотри на меня диким зверем! Это и в самом деле изумительно – что же тут поделать? Ведь как раз сегодня прославленный менестрель и друг храбрейшего из королей, мейстер Блондель де Нель, прибыл в Корбеник и сейчас, может статься, поет свои дивные песни королю и гостям. Но отсюда услышать его не в человеческих силах!
– Ну, она не человек, – буркнул Гроссмейстер.
– Верно, – Маредид смутился, но тотчас снова затараторил: – Братец мой обязан тебе по гроб жизни за победу над Моргаузом! Будь жив первый рыцарь Жана Мятежника, он, несомненно, убил бы королевского менестреля и тем навсегда лишил моего короля возможности союза с королем Ричардом!
Короли, короли, короли. Гроссмейстеру не было до них никакого дела.
А вот де Нель опасен.
Дамы и девицы вечно вились около него, как яркие бестолковые бабочки вокруг цветка. И хоть не было им никакой надежды заполучить сердце трубадура – ибо хранил он сердце свое лишь для своего короля и своей поэзии – надежд своих глупых не оставляли. Но можно ли было представить, что его лютая, злоязыкая, бесстрашная девица в чем-то ровно такая же дура, как все они!
Он малодушно подумал – не сбежать ли, право, сейчас? Тайком? Как и предлагал ему рыцарь-близнец? Только чтобы увезти девицу свою подальше от проклятого жонглера?
Впрочем, теперь-то ее из замка, пожалуй, что и за уши не вытащишь.
И Гроссмейстер с затаенным трепетом взглянул на свою девицу.
Она была как струна, натянутая между небом и землей – тронь и зазвенит. Как гончая, почуявшая дичь. Как роза на ветру. Она словно не шла, но какой-то неведомой силой неслась вперед. Быстрые-быстрые, легкие шаги ее легким эхом летели по плитам пола из местного зеленоватого сланца, коридоры замка были пустынны – верно, все, кто только мог, отправились послушать того жонглера.
Гроссмейстеру показалось, что и он может уловить теперь пение, едва слышный, далекий, будто во сне, голос:
…Я навсегда буду предан тебе
Говорил тихо снег холодной земле… [11]
Пламя факелов на стенах от сквозняков металось и билось. Он и шел будто во сне, как под тяжкою ношей, не чуя ног под собою, не понимая, шаги ли его так тяжелы, или так гулко, отчаянно, бьется его каменное сердце. Тот голос звучал все ближе.
Что же ему делать?
Что он будет делать, если девица его и в самом деле любит другого?
Достигнув, наконец, дубовой двери, в которую, пожалуй, и правда, мог въехать конник, они остановились. Из-за тяжелых створок доносился смех и веселый гомон, но затем снова услышал Гроссмейстер тот голос, певший столь сладостно, что казался неземным. И сердце (его каменное сердце) уязвила жестоко беспросветная тоска – словно было оно живым, совсем обычным.
Он положил руки на плечи своей девицы, да так и держал ее.
Маредид же, сделав знак стражникам у двери повременить, наказал ему, тревожно нахмурив брови:
– Не убей никого и никому не дай тебя убить. Слышишь, безымянный?!
– Как пойдет, – сказал Гроссмейстер.
На том они и расстались.
Стражники распахнули двери, и песня, до того звучавшая глухо, как морской прибой, вырвалась к ним весенним ветром, и ликующий, упоительный голос струн летел вслед за голосом жонглера, полным неудержимой радости.
… Я расскажу тебе про свой рай,
Который меня ждёт, я надеюсь, там, где-то далеко,
Где зеленые луга повсюду,
Я бегу на ветер голяком,
В поту по тем росным коврам из цветов,
Под куполом звездным…[12]
Слог был грубый, как у Маркабрюна, но это лишь добавляло нежному голосу силы.
Де Нель сидел у окна, держа на коленях маленькую походную арфу. Дамы и рыцари расположились вокруг на лавках и подушках, слуги то и дело подливали в опустевшие кубки вино.
… нелюдимый,
ароматами ромашек окутанный,
остров мечты,
И чудо его лежит в цветах у реки…
Черноволосый, черноглазый, очень бледный, в простом дорожном платье – сколько помнил Гроссмейстер, де Нель всегда держался скромно, однако то, что он, вероятно, не принял даров здешнего короля или, по крайней мере, не стал щеголять ими, говорило о тайной гордости.
Да и как иначе? Все, что в нем было – это голос, но голос этот был дороже злата. Глубокий, звучный, вдохновенный, голос этот мог и воспламенить душу, и утешить. Кабы не ревность, снедавшая теперь Гроссмейстера, не жестокая тоска, он и сам бы охотно послушал жонглера.
«Как будто ручей звенит», – подумал Гроссмейстер отстраненно. Он так давно не спал у ручья, и чтобы листья, да цветы, да птичье пение.
Так давно.
Менестрель повернул голову от окна и взглянул на вошедших. Он был красив, но больше мрачной красотою, на мавританский лад: брови, почти сросшиеся на переносице, с высокой горбинкой нос, короткая густая борода. Надменные губы, выпевающие нежно – ах, так нежно:
…Я,
чтобы ныне видеть это чудо погубил
И в жертву принес груды времен…
Девица притиснула кулачки к груди, словно пыталась утихомирить, удержать рвущееся вон из тела на крыльях восторга сердце, а его каменное сердце как в пропасть ухнуло. И, когда она устремилась вперед, к тому, другому, кто пел слаще всех райских птиц, Гроссмейстер разжал руки и – как птицу – отпустил ее.