Лливелин был ниже и легче Гроссмейстера, а годами, так, пожалуй, превосходил его вдвое, однако в силе уступал едва ли. Крепкий, худощавый, мускулистый – по всему видно было, что он бывалый воин. Вот и сейчас привычка к походной жизни ему не изменила: король, свернувшись преуютно, посапывал в кресле, подложив одну руку под щеку и свесив вниз другую – кончики пальцев немного не доставали до загривка спящего рядом пса.
Что еще за оказия!
Гроссмейстер озадаченно огляделся.
Спали все.
Спали рыцари и разодетые дамы с нагими шеями. На галерее спали сладкоголосые уэльские жонглеры и только арфы их отзывались едва слышными голосами на голос девицы. Спал, всхлипывая и повизгивая во сне, как собака, долговязый аббат-францисканец в плаще с капюшоном самого лучшего фламандского сукна. Спали вездесущие собаки. У дверей спали стражники, опираясь на гизарды, и даже огонь в камине, казалось, засыпает.
Спящие лежали, где и как придется, беспорядочно, словно тела на поле битвы, но, по счастливому капризу судьбы, не смерть сразила их, а младший ее братец – сон.
Девица все пела.
Чудесный голос парил, летел, как большая, сильная птица, и тень ее крыльев осеняла всех, кто был там, и все, кто был там, затихли, угомонились, и, отринув все, что мучило их и досаждало им, пугало и тревожило, уснули сладко и мирно, как летние цветы в траве, как тучи златые на горных утесах, как малые дети в колыбелях.
Спали все.
Не спал лишь менестрель короля.
Де Нель неотрывно смотрел на Деву Озера и темные глаза его мерцали, как костры мародеров в ночи. Лицо искажено было мукой блаженства, будто угодил он сразу и в рай, и в ад, как давеча – и Гроссмейстер был в том уверен – у него самого. Будто в зеркало глянул и увидел там чужое лицо.
Лицо врага.
Ибо ревность, змеей обвившая сердце рыцаря, его каменное, непреклонное некогда сердце, шипела, шептала, что де Нель ему злейший враг и должно истребить его без всякой жалости и промедления, пока не отнял он ту, что теперь Гроссмейстеру дороже души и жизни.
Убить его легко. Но как убить ее любовь к нему? – мысль эта вспыхнула, обожгла яростью душу и прогорела, не оставляя надежды. Гроссмейстер встал, с грохотом отодвинув кресло.
Девица все пела.
Жонглер, оборотившись к нему, улыбнулся, но глаза его погасли, потухли, стали холодны, оттого улыбка вышла нехорошая. Он поднялся от ног девицы, сделал Гроссмейстеру знак следовать за ним и тихо вышел из залы, оставив дверь приоткрытой.
Что ж, это даже интересно.
И Гроссмейстер последовал за ним.
Голос Девы Озера трепетал серебром, звенел снежною вьюгой, и, подхваченный эхом, разносился под высокими сводами замка, словно вторил ему из тьмы шепот призраков. Два стражника спали, как псы, у двери. Чуть поодаль, дожидаясь его, нетерпеливо расхаживал жонглер.
Завидев Гроссмейстера, де Нель поклонился и молвил с холодной, ядовитой учтивостью:
– Кер де Рош, безумный воитель.
Был он славный мечник и боец достойный, однако рядом с Гроссмейстером смотрелся изящной легкой тенью, как арабский жеребец рядом с фландрским. Смерив жонглера быстрым, безрадостным взором, Гроссмейстер поклонился в ответ. Едва заметно, но все же поклонился – только из уважения к его королю.
– Де Нель.
– Знаешь ли ты, кого привел в этот замок?
– Да. А ты откуда знаешь?
– Я был там, – просто сказал де Нель. – Я слышал ее голос.
– Ты был у Озера Странной смерти?
Жонглер кивнул.
– Как ты спасся?
– Чудом, – усмехнулся де Нель. Черные глаза его странно сияли, словно холодным, отраженным в темных водах светом далеких звезд. – Да и спасся ли? Иногда мне кажется, что я утонул и темные воды поглотили меня, а все, что было после – лишь морок, обман, смертный сон. Рассказать тебе?
Голос жонглера звучал неожиданно мягко, глуховато, словно тень того голоса, каким он пел, и манера говорить несколько сбивала с толку – отчего-то нельзя было понять, шутит он или серьезен.
– На твои сказки нет времени, – не без сожаления ответил Гроссмейстер, оглянувшись на дверь.
– Не тревожься об этом, – сказал де Нель. – Времени нет, пока она поет. Замок будет спать так и сто, и тысячу лет, здесь ничто не изменится, никто не умрет и никто не родится, не увянут цветы и не расцветут, и рассвет не наступит. Пока она поет, мы все в плену застывших вод времени, а песня эта может длиться вечно – такова сила чар Девы Озера.
Гроссмейстер слушал разглагольствования поэта не то, чтобы без интереса, но холодно. Этот красивый, храбрый, непринужденно-изящный человек ему не нравился – и не только потому, что нравился его девице. Было в нем что-то тревожащее, заставляющее держаться с ним настороженно, как со змеей или диким зверем.
Или с безумцем?
– Сила любви непостижима, – тем же странным голосом продолжал поэт, словно смеялся – над ним ли? над собой? над любовью своею? – Я вернулся на этот мрачный, безрадостный остров, дабы отыскать дорогу к озеру, где едва не погиб, где оставил свое сердце, и визит к королю считал докукой – неизбежной, но досадной задержкой в пути. Кто бы мог подумать, что здесь я и найду мою возлюбленную – да еще тебя в придачу! Кто мог знать, что любовь окажется сильней и судьбы, и смерти? Два года мне не было покоя, я не мог ни спать, ни есть, я не сложил ни одной новой песни. Мое сердце…
Гроссмейстера внезапно озарила догадка и он без зазрения совести прервал излияния де Неля:
– Мне дела нет до твоего сердца, жонглер. Меч. Скажи, это ты унес меч? Я знаю, что его больше нет там, у Озера.
– Какой еще меч? – раздраженно спросил поэт и вдруг глаза его расширились от изумления. – Быть не может! Ты ищешь Гвенуйфар?!
– Гвенуй… что?! А! Клинок Жизни – так его здесь называют?
– Клинок Жизни? – расхохотался де Нель. – Да ты совсем, вижу, спятил! Гвенуйфар, Белый Призрак, меч древних королей этой земли. Гнев и пламя. Демон-клинок, открывающий врата смерти. О! Я видел тебя в битве при Арсуфе и еще тогда понял, что ты безумен! Этот меч погубит тебя, Кер де Рош, если раньше не погубит Дева Озера, демон вод.
– Да что ж у тебя, куда ни плюнь, всюду демоны?
– Мир полон демонов, – де Нель снова взялся расхаживать взад-вперед, чем сходство его с диким зверем увеличилось. – Тех, что прежде были духами земли, и воды, и камней, маленькими лесными божествами, в честь которых возводили алтари и молельни. Разве ты не знаешь? Дева Озера – демон тихих вод, принцесса музыки, иллюзий и смерти. Сила ее останавливает время, превращает вещи в людей, а людей в вещи, навевает вещие сны и обманные грезы, делает видимое невидимым и создает видимость того, чего и быть не может. Чарам ее голоса человек противостоять не в силах, как не в силах сражаться с собственной душой. Так тебе нужен меч? – сказал он, и лицо его просветлело, и на мгновение в глазах пропал тот звездный холод. – Ну, конечно! Только меч тебе и нужен! О, это просто устроить! Владычица озера – и сердца моего! – сейчас в твоей власти. Просто прикажи ей, и она отдаст тебе тот проклятый клинок. А ты отдашь мне ее.
– Не бывать этому, – отрезал Гроссмейстер, невольно делая шаг вперед.
– Я люблю ее, – ожег его ледяным взглядом жонглер. – И она меня полюбит. Я знаю, так и будет. Если ты близок ей по крови, то я – по духу, солдафон.
Гроссмейстер задохнулся от неожиданной боли.
Простое слово резануло по душе ему, как тот проклятый клинок, оставляя жестокую рану. Солдафон. Так и она его называла. И с тем же презрением.
Он был ранен, и зол, и – растерян? Впервые у него появился соперник в любви (по той простой причине, что он и влюблен-то был впервые) и бедный рыцарь совершенно не представлял, что с ним делать.
Убить его?
Поразмыслив, Гроссмейстер решил, что с этим успеется. Вбитая же с детства привычка внимательно слушать собеседника и обдумывать слова его, какую бы чепуху тот ни городил, и теперь не изменила ему. Из морока ревнивой горечи, застившей разум, выплыло нечто важное, составилось в вопрос:
Власть? Кровь? О чем это, во имя мира и света, певун толкует?
Что ж, как сам он обычно наставлял своих солдат: если что-то тревожит – скажи; если чего-то не понимаешь – спроси.
Он и спросил:
– И что это за вздор ты нес о власти и крови? Объяснись.
– А то ты не знаешь, – презрительно бросил де Нель.
Гроссмейстер же, не отводя от жонглера внимательных, спокойных синих глаз, в ответ лишь качнул головой:
– Нет.
– И верно не знаешь? – де Нель подошел ближе, глубоко, с недобрым чувством, заглянул в синие глаза рыцаря, а в его, темных как омуты, глазах замерцал огонек пренебрежительной насмешки. – Да ладно? Ты шутишь? Не можешь сложить два и два, пока тебе не покажут четыре пальца? – затем вдруг щелкнул пальцами перед самым носом Гроссмейстера, как делают, насмехаясь, злые мальчишки. – Ну, слушай:
…Как вдруг, откуда ни возьмись
В окно влетает змий крылатый
Гремя железной чешуей
Он в кольца быстрые согнулся
И вдруг девицей обернулся…[14]
Брови Гроссмейстера удивленно поползли вверх, он воскликнул:
– О! Это же старая песенка о…
–.. Мелюзине. Твоей прапрабабке, – кивнул жонглер. – Сообразил, наконец? Она была владычица озера, да к тому же еще и дракайна. Драконы самые сильные из магических тварей, оттого все другие твари им и покорны. Ты потомок могучих, ужасающих душу созданий, демонам ты внушаешь страх, среди людей сеешь ужас и даже смерть бежит и страшится тебя. Сила драконьей крови делает тебя неуязвимым, а потому неведомы тебе ни горечь поражений, ни страх, ни зависть, ни похоть, ни алчность. Ничто человеческое.
Гроссмейстер демонстративно зевнул.
– О, перестань, прошу, мейстер де Нель. У меня голова кружится от твоей лести, – сказал он. – Что же до той драконьей крови, то поверь, больше о ней говорят, чем есть на самом деле.