И запели демоны в бедной голове его, и было их столько, сколько и людей-то он никогда не видел, и каждый смеялся серебряным смехом и распевал чистым стальным голосом:
– Убей!.. Убей!.. Убей!..
И было ему еще видение: вся королевская рать, все рыцари лежали мертвыми, все легли вместе, не встали, потухли как светильня, погасли. И конь его шел выше копыта в крови, а меч его из черного сделался красным, и кровавые радуги сияли над ним, как врата в черное небо. Тогда рыцарь, поверив этому видению как сердцу своему, и осознав со всею ясностью, в чем теперь и впредь будет долг его перед богом и людьми, укрепился духом, взялся за рукоять меча двумя руками и закричал, что было сил:
– Бегите!!!! Спасайтесь!!! Бегите!!! Уводите своего короля!!!! У меня в руках Гвенуфайр, демон-клинок, открывающий врата смерти! Долго мне ее не удержать!!! Бегите!!!! Спасайтесь!!! Бегите!!!
И разнесся тогда ропот среди рыцарей, среди солдат, и все заговорили разом, и ужаснулись, и многие призывали бога своего, а другие восклицали о чуде. И послышался лязг и грохот доспехов, и шепот мечей, убираемых в ножны, и все рыцари спешились, как один, и преклонили колена, а с ними солдаты и оруженосцы, и никто не двинулся с места, все только молились.
Гроссмейстер тяжко и яростно вздохнул. Ну, не идиоты?
Лишь братья-близнецы не подвели его и хлопот не добавили. Без долгих раздумий, они сработали четко: сенешаль схватил королевского скакуна под уздцы, а близнец его хлопнул коня по крупу мечом в ножнах – и, несмотря на брань и пени короля, все трое вихрем умчались.
А Гроссмейстер так и стоял перед целой армией, смиренно преклонившей колена, будто были они агнцы, оставленные на заклание, и возликовал демон-клинок в руках его, и метался жестокий дух меча над теми рыцарями как голубь над загоревшимся домом, и носился над ними в небе птичьими кругами, и бил по глухой воде огненными крыльями, и пел: убей, убей, убей!
И Гроссмейстер едва мог удержать его.
«Кровь!… Кровь!… Кровь!…» – пели демоны в бедной голове его, и стремились неудержимо отведать крови, и меч ходил в руке его, увлекая за собой, а в ушах бухало кровью – «убей!., убей!., убей!..» – и глаза застилала кровавая пелена, а разум тонул в безбрежном океане шепота и хихиканья, плача и бормотания. Жалкий и жалобный гомон этот накатывал, подобно волнам, и различить отдельных слов не удавалось, но Гроссмейстер понял, что жалуются ему поглощенные тем мечом – его возлюбленной, лютым демоном – души.
И все было так, словно бился он сам с собой – рыцарь весь покрылся потом, его одолевала ярость – но он, усилием воли, одолевал ее. И было это как бой с тенью, или поединок с его собственной душой, ибо как взялся он за рукоять того меча, так его душа слилась с душою демона, и, исполнившись грозной мощи, теперь вожделела лишь убивать, крушить и рушить.
И на это у ней было довольно силы.
Но Гроссмейстер не сдавался, и своим непреклонным сердцем противостоял жажде демона, своей возлюбленной, сеять зло и смерть.
Надо было как-то поднять рыцарей с колен, отогнать подальше от озера и спасти от меча-демона, что ярился в руках его, алчущий крови.
Но как?
И, выругавшись в сердцах, Гроссмейстер мощным взмахом поднял лютый меч свой над головою и пустился с ним плясать.
Подстраиваясь под сильные, но и плавные движения клинка, что рвался к королевским рыцарям, как свирепые гончие к вепрю, он держал его крепко, не давая испить крови, и в такт каждому взмаху говорил тем рыцарям:
– Чудесным мечом этим совершенной формы и дивной красоты благословляю вас, воины, защитники отечества, на добрые и отважные дела! И, ради бога, да пребудут в душе вашей честь и честность, милосердие и благородство. Ибо один лишь господь создает истинную красоту и творит чудеса, он один видит, кто неправеден и грешен, только он, чистый светильник рыцарства, помогает распознать, что благородно, а что низко, он один – истинный и справедливый судья. Так будьте же верны своему богу и своему королю. И на том отправляйтесь по домам. Прощайте.
Не впервые Гроссмейстер нес околесицу перед солдатами, фиглярствовал, желая укрепить их дух. Сам себе казался он шутом бездарным, однако фокусы его всегда удавались. И, видно, сказано это было хорошо, и рыцари те, помолившись, от души восславив бога и чудеса его, стали, один за одним, подниматься с колен, и, сев на коней своих, уезжать. За ними потянулись оруженосцы и простые солдаты, и все они спаслись от страшной участи – а меч его, как зверь без добычи, завыл, запел с такою яростью, что в ярости той едва не сгорели дотла и разум, и воля бедного рыцаря.
Но он лишь смеялся, ибо любовь его к его демону была велика и неизменна, и засела в его сердце крепко, как меч в камне, и в сердце своем он знал, что демон его, кроме ярости, и любовь теперь разделяет с ним, ибо в песне демона, кроме ярости, ясно слышал он и любовь.
И был очень этому рад.
– Тихо, тихо, моя милая, – уговаривал он клинок, как норовистую лошадь. – Ну, что ты сделаешь? Убьешь меня? Отрубишь мне руку?
Но меч и в ярости своей не причинил своему рыцарю ровно никакого вреда.
Долина опустела. Из всех остался лишь один всадник на белом коне. Он помахал им, и выкрикнул звучным, хоть и несколько гундосым от перебитого носа голосом:
– Прощайте, рыцарь-дракон и дева-меч! Я видел чудо, и с тем смятенная душа моя успокоилась! Я рад, что был здесь. Я сложу о вас песню.
– Это вряд ли, – буркнул Гроссмейстер, и девица его больно толкнула его острым локтем в бедро.
– Гвен! – Гроссмейстер пропустил момент, когда она обратилась, он был почти уверен, что никогда более не увидит ее в облике девы, и теперь так обрадовался, что чуть не задушил в объятиях.
Она даже почти и не отбивалась, только, высунувшись над его плечом, сдавленно прокричала вслед менестрелю:
– Прощайте, мейстер де Нель! Лучше вас нет никого на свете!
– Эй! – проворчал Гроссмейстер, крепче обнимая ее. – Хочешь, чтобы я убил его еще раз?
Ветер пел, гнул верхушки сосен. Почти уже рассвело. Над озером плыл туман, таял среди ивняка и ольховника.
– Так ты не дашь мне отведать крови? – хмуро спросила Гвен.
– Я буду оберегать тебя от любого зла.
– От любого, значит, – она вздохнула. – Ясно.
Он смотрел на нее пристально. Он был зол. Немного зол. Из-за этой скотины де Неля. Он спросил:
– Так ты теперь моя?
– Ну… да? Я же клялась тебе, – девица взглянула на него исподлобья. – И ты мне клялся. Забыл?
– Нет. Не забыл, – Гроссмейстер расстегивал ремешки плаща. Пальцы позорно дрожали. – И я хочу сделать тебя своей. Совсем своей. Понимаешь? Чтобы ты была только моя.
Он бросил плащ на кучу валежника у белой скалы. Шагнул к девице. Взял ее за плечи. Сказал:
– Я люблю тебя.
Гвен испуганно покосилась на плащ, покрывающий ветки.
– Не бойся, – сказал Гроссмейстер. – Я буду нежным. Я люблю тебя, я так тебя люблю. Не противься, милая. Сил моих больше нет.
– Абунай! – выкрикнула вдруг девица, и, в тот же миг, обратившись мечом, дернула его вверх так сильно, что он, пролетев по воздуху, пожалуй, что и больше туаза, грохнулся оземь.
Ох, уж эти девственницы, – подумал Гроссмейстер, поднимаясь и потирая бок. – Будет непросто.
– Рю, берегись! Берегись!!! – Гвен коршуном налетела на него, толкнула, они откатились к самой кромке воды. И тогда он увидел.
Куча валежника у скалы странно, жутковато пошевелилась, и из нее, раскидывая хворост и сучья, выскочило вдруг нечто размером с шотландскую лошадку, будто и рожденную только для того, чтобы брыкаться. А, брыкаясь (и от этого запутавшись в плаще его еще больше), неизвестное создание с диким ревом покатилось к ним.
Недолго думая, Гроссмейстер подхватил свою девицу и бросился к громадному дубу, стоявшему у озера. В три прыжка взобрался на самую толстую ветку локтях в семи над землей, и, только оттуда, уже будучи твердо уверен, что девица его в безопасности, взглянул он вниз.
Это был вепрь.
Пропоров клыками плащ, он бешено замотал головой, взревел – и из глотки его вырвалось пламя. Черный, чернее ночи, и здоровенный! Острые, загнутые кверху клыки в руку, как не больше, торчали из пасти, маленькие багровые глазки налиты яростью, по хребту топорщится гребень.
– Огнедышащий! – выдохнул в полнейшем восторге Гроссмейстер. – Гвен, смотри! Он огнедышащий!
– Ну да, я же говорила, – девица мельком глянув на него через плечо, повисла на руке его, как ретивая дама, наблюдающая ход турнира, на перилах балкона. – Он был здесь и раньше.
Вепрь сипло ревел и бесновался внизу, от каждого его вздоха змейки огня расползались по жухлой траве. Сам ад, казалось, воплотился в нем – и адский мрак, и мрачное пламя, и неизбывная, бессмысленная злость.
– Он охранял тебя? – спросил Гроссмейстер.
– Не знаю, – девица его не отводила глаз от чудища. – Возможно. Там, под скалой, – она указала на груду белых камней у поваленного дерева, – Заброшенный храм твоего бога. В последний раз меня не бросили в озеро. Просто оставили на алтаре, засыпав вход булыжниками. Думаю, вепрь подрыл корни дерева, оно рухнуло, и скала отворилась. Солнечный луч проник во тьму, тем пробудив меня, я и вышла, думая встретить героя. А увидела свинью, – Гвен хихикнула. – Впрочем, невелика разница. Все вы в какой-то мере ведете себя как…
– Молчи, – буркнул Гроссмейстер, прижимая ее к себе. – Не хочу слышать ни о каких других.
Девица его вдруг и сама прижалась к нему затылком, заговорила печально:
– От судьбы не уйдешь. И все бы ничего, можно ведь и привыкнуть за тысячу лет, но тогда, на мгновение, я подумала вдруг, что свободна. Дело сделано, и заклятие спало, и отворять врата смерти отныне станут иные орудия, а во мне более миру нет нужды. И я могу уйти, куда хочу. Понимаешь? Куда сама захочу.
– Не уйдешь, – эхом отозвался рыцарь, вдыхая ее запах, все еще немного птичий. Соколиный пух. Кровь. Гарь. Конский пот. Железо.